И мы сами будем идти за ними в процессии, стараясь кричать погромче, поскольку мы уже из третьего.
При мысли о друге сердце колотится… Если бы он был здесь, рядом с нами, на скамейке вагона… Путешествовать с ним, посетить вместе с ним его края, которые так далеки отсюда, что нам приходится рассматривать почтовые марки на письмах, идущих целых полтора месяца, лишь тогда мы можем себе уяснить, что добраться до него все-таки можно и, вероятно, однажды мы соберемся его проведать… Да, отыскать его там, повзрослевшего, возмужавшего; сказать, что мы его не забыли; отыскать наше детство в его улыбке, когда сам он стал уже гораздо серьезнее; погулять вместе с ним по улицам его родного города, у которого такое сладостное название и о котором мы столько мечтали… Путешествовать всегда, все время… никогда больше не возвращаться в коллеж… никогда больше не возвращаться домой…
Выйдя из здания вокзала, мы поняли, что Париж звучит все еще разлаженно. Он был похож на оркестр, когда музыканты настраивают инструменты, готовясь к жесту, что откроет путь в страну настоящей музыки. Мы вернулись среди самых первых.
Мы вновь легли на кровать, которая была более мягкой и более узкой, нежели дома. И все же там было хорошо, мы были одни, укрылись от всех, остальные появятся лишь через несколько дней. Что ж, скоро увидим, будут ли новенькие. В любом случае мы уже в Париже, мы спасены. Время вернуло нас туда, откуда прежде изгнало. Это хорошо. В его медлительности и размеренности есть свои преимущества, ему можно довериться. И все же эта мысль… Что, если оно вдруг пойдет как-то иначе, как бывает, когда ломается пружина в часах и стрелки начинают вертеться так быстро, что не успеваешь следить. Вероятно, тогда мы увидим, как плавятся горы, будто сахарные головы под дождем, и жизнь людей становится такой же короткой, как и пчелиная… Нет, следует успокоиться, прислушаемся лучше к равномерному ходу будильника…
Что он твердит? «Зав-тра, зав-тра, зав-тра?» Или же имя нашего друга? Да! Кажется, часы его знают… Ах, а теперь часы говорят иное: «Че-рез ме-сяц, че-рез ме-сяц…» Что еще такого может случиться? Сочинение по греческому? Ладно, ход стал ускоряться, за ними не уследить. Пусть себе продолжают всю ночь в одиночестве, чтобы побыстрее зазвучал новый день… Как, значит, говорилось в поэме? Там было что-то про мандолину… И лепечет мандолина! Ах! На самом пороге сна мы вдруг чувствуем счастье: послезавтра, в суматохе вечера, когда все возвращаются, в красноватых отсветах фонарей, средь пыли, в конце поворачивающего за угол коридора нашей руки коснется другая, загоревшая во время каникул…
Портрет Элианы в четырнадцать лет
Сад очень красивый. Посередине холм листвы. Две огромные древесные кроны. Ливанский кедр и дерево из мексиканской Калифорнии, единственное, которому удалось прижиться во Франции, предмет всеобщего восхищения: ствол цвета асфальта, вокруг сплошные изгибы и судороги тысячи веток густой нежной зелени, одни вывернулись, пытаясь укорениться на лужайке, нависают над газоном, другие, повыше, перевились, образуя S, словно застывшие на лету ленточки. Два гигантских растения, соединяя купы, образуют приятную тень и сеют в саду прохладу.
Сад невелик, но так же прекрасен, как разбитые средь печальных земель сады Малой Азии. На лужайке, за бамбуковыми ширмами кроется глубокий водоем, из которого брызжет фонтан. А вокруг лужайки идет единственная аллея, обсаженная тенистыми пальмами, кедрами и каменными деревьями. Железная решетка, увитая плющом и спрятанная за лавровыми зарослями, защищает аллею от вихрей пыли, поднимающихся на белых улицах. Среди бамбука на мраморной колонне красуется бюст лангедокского поэта.
Оставив палимые солнцем улицы, сюда приходят посидеть на скамейках в укрытии от мистраля, синева неба меж темной зелени кедров кажется тогда не такой пронзительной, слышится плеск воды. Ведь сад открыт для всех и образ его владельца никоим образом не печалит вид красивой лужайки, однако сюда являются, чтобы отдохнуть в тени и прохладе, утомленные души странников. Вокзал рядом. Все спешат покинуть пыльные задымленные набережные, дабы побыть в тишине и покое листвы. Здесь можно уединиться. Бродяги прекрасно владеют искусством уединения.
Но бродяги не единственные, кто часто приходит в сад. Здесь можно встретить мелких городских рантье, пожилых дам и величественных каталонских кормилиц с детьми. А еще приехавших по делам в административный центр мелких буржуа из соседних деревень и супрефектур. Когда покупки все сделаны, осталось свободное время и мысли умчались куда-то вдаль, они проводят здесь долгие часы в ожидании обратного поезда. И среди них сегодня в прекрасном саду Элиана, мечтательное дитя с матерью и маленьким братцем, который только только начал ходить.
В феврале Элиане исполнилось четырнадцать, сейчас – конец апреля. Она еще дитя. Но для своего возраста она уже высока, сильна, почти сформировалась, и вскоре мы уже не увидим рассыпанной по плечам и спине шевелюры, такой шелковистой и золотой, что всех восхищает, – очевидно, осенью мать предпишет дочери носить длинные платья. Этим летом на юге она расцветет. А пока ее юная крепость, ее деревенская стать видны всем прохожим – округлившиеся упругие ножки обтянуты черными шерстяными чулками; пуговицы на манжетах над миловидными ручками не застегиваются. И правда, надетое на ней нынче платье, шедевр портнихи из Мюрвьеля или Клермон-Л’Эро, коричневатое с белым кантом выходное платье, последняя для нее коротенькая одежка ребенка.
Элиана – молчаливая и ослепленная своими мечтами – сидит с покорным бесстрастным видом напротив вяжущей на спицах матери. Мать – маленькая худая черноволосая женщина с живым взглядом. Женщина практичная, чей ум занят одними обедами, починкой одежды, стиркой и экономией средств. Она уверена, что хорошо знает дочь, которую во всем подчиняет материнскому авторитету, однако на самом деле, как и многие родители, она совершенна безразлична к внутренней жизни ребенка и, быть может, даже не подозревает, что внутренняя жизнь вообще существует. Она всегда любила мужа, высокого светловолосого человека с немецкой внешностью, как могло показаться, сурового, однако на самом деле характер у него мягкий. Он был единственным во всем мире, чьи чувства и мысли ее занимали. Маленький мальчик, что находится тоже здесь, – нечто еще неопределенное, укутанное в белое и уложенное под плетеный ивовый козырек, малыш, который едва умеет ходить и которого Элиана должна развлекать, – последнее свидетельство верной любви, глаза у него такие же черные, как у матери. Элиана похожа во всем на отца: у нее светлая кожа, легкий румянец, как у дочерей Севера, голубые глаза, поэтому мать порой восклицает, вздыхая: «Я хотела, чтобы дочь у меня была не такая, чтобы глазки у нее были другие!» Из-за этого и многих других высказываний, капризов и материнской тирании она лишилась дочерней привязанности. Элиана страшится матери и подчиняется ей против воли.
Мать ест ее поедом, губит, и, чем взрослее девочка, тем сильнее она на нее давит.
Когда же все это кончится?
К счастью, двери мечты открыты для юной Элианы день и ночь напролет. Надо же иметь пристанище, где укрыться от того, что творится снаружи, плюс ко всему жизнь просто не может быть настолько тяжелой, ведь так? Для высокой-то девочки с волосами, словно у феи, и самыми красивыми на свете глазами, под которыми легли глубокие тени. До прошлого года она сама была феей, блуждала по волшебным дворцам, как это обычно бывает в книгах. А главное, был ведь Прекрасный принц! Ах, Прекрасный принц… Элиана так сильно его любила.
Все было, как на картине «Качели»[22]: ухватившись за веревки, он сидел на доске, она садилась рядышком, качели слегка раскачивались, затем он, отклоняясь назад, то поджимая, то выпрямляя ноги (обтянутые чулками синего шелка), раскачивал их все сильнее. Она восхищалась его силой, чувствовала его присутствие всем своим существом, голова у нее начинала кружиться, она хваталась за края кровати, чтобы не закричать от страха. Качели двигались все быстрее, Прекрасный принц уносил ее выше древесных куп, летал с нею по воздуху. Падают листья, ветки вокруг ломаются, веревки скрипят, они вдвоем мчатся по небу. И вот качели делают полный оборот, и они вдвоем падают, низвергаются в бездны.
Элиана, перепугавшись, обнимает Прекрасного принца, она целиком полагается на его могучую силу, кладет голову ему на плечо, закрывает глаза.
Но кроме качелей была еще гондола возле Лидо с венецианским господином (все тем же Прекрасным принцем), простершимся у ног высокомерной красавицы догарессы. Элиана спускалась в гондолу, она не сердилась на прекрасную догарессу, она преклоняла колени перед Прекрасным принцем, шепча ему: «Я – смиренная твоя рабыня». Где-то она такое читала.
И был еще «Обнаженный мужчина» из Малого иллюстрированного Лярусса. Дела обстояли так: зная, что за нею не смотрят, предвкушая запретное удовольствие (разум говорил ей, что это дурно), она брала с отцовского стола словарь, наконец то имея возможность насытить изголодавшийся взгляд. В статье «Мужчина» имелась анатомическая схема на две страницы. На схеме изображались скелет, нервная система, оголенные мышцы; кроме того, там был нарисован обнаженный мужчина, настоящий атлет, опоясанный узкой шкурой с густою шерстью, вид спереди и вид сзади, в бойцовской позе, так что можно было рассмотреть напряженные мускулы живота, груди, плеч и бедер.
Элиана могла бесконечно глядеть на эти картинки, порою едва касаясь их своими губами.
Она с легкостью абстрагировалась от терминов и названий различных частей прекрасного тела, от слов «окципут», «абдомен», «эпигастрий». Она представляла себе живого человека, некоего персонажа, каким был, например, Прекрасный принц, выдумывала разные приключения, романы, в которых он был главным действующим лицом. Но выдумывать быстро надоедало, ей больше нравилось просто смотреть. И она часами разглядывала «Обнаженного мужчину», правда, детей редко оставляют надолго одних.