Об этом я как раз не подумал. Возвращаюсь в сад, она медленно идет следом, прирученная степенная фея. Наконец она замечает мяч, я его достаю; однако мячик весь в паутине, и нужно снова зайти в дом, чтобы Оливия его вытерла.
– Как вас зовут, моя дорогая… – Я запинаюсь: а можно сказать «моя дорогая» ребенку двенадцати лет, которого видишь впервые? Исправляюсь: – Мое дорогое дитя?
– Гвенни. – Она сразу заулыбалась, словно в вопросе или ответе было что-то смешное.
И я тоже ей улыбаюсь, но глупо, в отчаянии, как маленький мальчик, который хочет с нею играть, но ему мешает нелепый недуг. Мой нелепый недуг непростителен, и состоит он в том, что я – взрослый.
Однако она прекрасно поняла, что я хотел сказать, поскольку, улыбаясь, смотрела мне прямо в лицо. Ах, как бы мне хотелось взять ее за косички, как берут щенка за загривок, и посадить к себе на колени. Но это причинит ей боль и вдобавок перепугает.
– Вы – дочка соседей?
Она отвечает «да» и глядит на меня, все еще улыбаясь. Оливия возвращается с вытертым начисто мячиком, и Гвенни, поблагодарив нас, уходит. А мне так хотелось, чтобы она еще побыла со мной какое-то время, хотелось напоить ее чаем, угостить клубничным вареньем. Я не осмелился ее пригласить. И вот я снова чувствую себя бедным старым холостяком, довольствующимся тем, что может издалека любить чужих детей. И снова я буду мечтать, как прежде, и в мыслях вернусь в городские сады, поближе к школьным дверям, к «детским уголкам» на пляжах; буду мечтать о маленькой Гвенни, которая живет где-то рядом и которой я отдам всю свою жизнь, которая будет моей дорогой девочкой и свидетельницей моего бытия, моим вожатым и моей Дамой. Некоторые из девочек порой меня понимают и подходят поближе. Я знал великую дружбу и даже влюбленность! В садах Кенсингтона и в жалких скверах вокруг Коммершиал-роуд, где играют в пляж на куче песка во дворе за оградой, перед высокой дощатой стеной, покрашенной в черный цвет и изображающей Океан. С давних пор беседы со взрослыми меня удручают и отдаляют от самого себя, я радуюсь встречам лишь с самыми застенчивыми маленькими мальчиками и самыми кроткими маленькими девочками. Мне бы хотелось, чтобы жизнь проходила в окружении таких вот детей, чтобы вся она прошла пред их взорами. Но за ними приходят матери, и они удаляются, не оборачиваясь, оставляя меня одного.
А Гвенни, она из тех девочек, которые все понимают? Она вернулась! Когда я читал, мимо окна метнулась тень и что-то упало посреди лужайки. Потом раздался звонок. Это Гвенни! Теперь мы здороваемся за руку. Так она возвращается два-три раза в неделю, однажды даже пришла в воскресенье, наверное, чтобы показать мне платье из белых кружев. Она нарочно кидает мячик за стену? А как же ее отпускают так часто ко мне одну? Она могла бы прийти тайком? Этого я не узнаю. Она довольствуется тем, что сидит какое-то время, смотря мне прямо в лицо, болтая своими длинными ножками и улыбаясь. Мы обмениваемся лишь несколькими фразами; когда же она уходит, ее вдруг охватывает смех, которого я не понимаю. Порою я пересекаю всю Стаффорд-роуд, только чтобы взглянуть на нее в саду у соседей, но, проходя мимо, никогда ее там не вижу. Она – Маленькая Девочка из Ниоткуда. Мы с Милу познали эту смутную, расплывчатую любовь, прятавшуюся от нас самих, любовь к маленьким иностранкам на детских балах, в залах курортных отелей.
И вот однажды она говорит:
– Я ухожу.
– Что ж, тогда до свиданья.
– Нет, я ухожу навсегда. Мы возвращаемся в Нит.
Мы едва начали узнавать друг друга, и мне хотелось еще о стольком ее расспросить.
Она встала, разгладила складки на юбке и подставила щечку. Я проводил ее до калитки.
– А что же мячик?
– Он мне надоел, он уже совсем старый. Прощай, мячик!
И она ушла, не засмеявшись.
Так она оставила меня, как оставляли другие – Мейбл из Хаммерсмита, которая каждый летний полдень гуляла с маленьким братом по солнцу и жаркой расплывчатой тени на Брод-уолк, и Лили из Фулхэма, и Руби из Челси, которых я никогда не забуду.
Как росли последние две девочки, я не видел. Когда им было четырнадцать, я все еще водил их с материнского разрешения в кинематограф и цирк. Лили была неразговорчива и лжива, а поцелуи Руби – одно из лучших воспоминаний за всю мою жизнь. Невинные, доверчивые, нежные губы касались меня, выдыхая тепло и сообщая, что маленькая девочка относится ко мне с большим уважением и очень ценит. А я этого совсем не заслуживал. Я с радостью вспоминаю, как ждал возле Гайд-парк-корнер, под окнами темной больницы, караулил, следил за приходящими омнибусами № 1 и № 15. Ждал и потом, возле расцвеченных витрин «Хэрродс», когда они обе пошли туда в отдел моды. Я не видел, как они росли; они были для меня всегда моими дорогими малышками. После долгого отсутствия я оказался на вокзале Виктория и, поскольку магазины уже закрывались, сразу направился к «Хэрродс» и ждал там в желтом свете у входа, не двигаясь, средь снующих теней.
Первой вышла Лили. Она всегда заплетала светлые волосы в две густые косы, завязывая их черной широкой летной, носила коротенькие юбки и ажурные чулки. Но сейчас на ней была шляпа с очень большими полями, а в руке покачивалась огромная дамская сумка. Она подошла ко мне, демонстрируя ноль внимания, фунт презрения. Говорила, чеканя слова, слишком громко и с той непринужденностью, которая удерживает собеседника на расстоянии.
– О, Руби сейчас выйдет. Боюсь, правда, она не сможет составить сегодня компанию, у нее ведь есть молодой человек. Ну, вы меня понимаете. Он ее как раз дожидается. Вон он, видите, слева. Но дома о нем ни слова, иначе отец ее прибьет.
Она выросла и поправилась; нежных тоненьких сухожилий на шейке сзади больше не различить.
Появилась Руби; она сразу направилась к своему молодому человеку и встала возле него на мысочки, чтобы поцеловать. Потом подошла к нам и, смеясь, протянула мне руку:
– Я так рада…
На голове шляпка, светлые волосы по-прежнему до плеч, теперь чуть сутулых, на прядке у виска бантик; прекрасные глаза – взгляд светлый, далекий – глядели, как раньше, немного пугливо, словно летели две дикие птицы над океаном. Подросла она лишь немного.
Меня представили ее молодому человеку.
– Как делы? – сказал он, как бы ни о чем не спрашивая. И протянул мне длинную, костистую, красную руку.
Очертания губ нечеткие, нос слишком короткий и на конце тоже красный. Все лицо его напоминало мне только что вскрытый фурункул. Руби была явно рада, что они вместе. Без всякой застенчивости, попрощавшись, она увлекла его за собой. А ее молодой человек сказал:
– С такими детишками не забалуешь!
Лили, стоя напротив меня, смотрела в землю.
– Мне пора.
Я подошел чуть ближе.
– У вас тоже кто-то есть, Лили?
Она подняла на меня взгляд, в котором отразилась вся безжалостная уличная наука Лондона.
– Иногда, – недоверчиво проговорила она. И, поскольку я был другом семьи, добавила: – Мать знает… Видите ли, мы с Руби уже не такие подруги, как прежде.
– Из-за молодого человека?
– Нет, не из-за этого. Из-за другого. Или же скорее… – Она на мгновенье нахмурилась, во взгляде читалось презрение к тому факту, что две девушки могут ссориться по столь незначащему поводу, то есть из-за мужчины. – Скорее из-за того, как она повела себя по отношению ко мне в этой истории. Теперь у меня другая подруга… Мне бы хотелось вас с ней познакомить. Думаю, вы бы поладили. Волосы у нее такого же цвета, как у Руби, и она чуть повыше. Ладно! Мы с вами еще увидимся. А пока до свиданья.
Я промолчал. Обе они начали вращаться в свете и избрали в нем для себя какие-то роли – так покупают бесполезные вещи в ярмарочных палатках. Они растеряли свою возвышенность, и за всем, что они успели сказать, угадывались интриги в цеху, любовные записочки, свидания. А детство осталось в прошлом, о нем позабыли, хотя носили его как убор из драгоценных камней, как защитную броню, и хранили до того времени, пока бедра и ноги не располнели и нельзя было уже надеть короткую юбку.
Я промолчал и пошел сквозь мир, в котором невинность, как таковую, никто не любит.
Мне не следовало печалиться… эти прогулки, встречи без всякого подтекста, вечера с двумя детьми в кинематографе – что все это для меня значило? Я никогда не говорил об этом ни с кем, даже с друзьями, которые могли бы увидеть меня с Лили и Руби. Но вдруг я почувствовал, что самое важное в моей жизни закончилось. И я опечалился. И когда Гвенни ушла навсегда, я опечалился еще больше.
Я мог бы и дальше жить на вилле Флоранс. Но Гвенни вырастет и больше не будет той одинокой душой во дворце детства. Все о нем забывают. Забывают свой доверительный смех; движение головы, когда взгляд поднимается выше, к умудренным взрослым; жест, которым откидывали назад тяжелый сияющий локон, все время спадавший на раскрытую книгу.
Урок был ясен. Таким образом жизнь, время и любовь забирают их у меня одну за другой, и я все больше и больше устаю от нелепой бесплодности всего, что далеко от невинности. Вот почему я обращаюсь к вам, сладостный невидимый друг. Я просил вас научить меня, как услышать ваши советы, какие шаги предпринять… Но я не думал о вас как о ком-то, кто в самом деле находится рядом. Это вас я искал среди детей. Я буду вас любить – не как милую выдумку, но как самую действенную реальность. Я знаю, что вы нежнее и чище всех маленьких девочек, которых я любил из-за их чистоты и нежности. Я знаю, что самые светлые детские лица – лишь смутное отражение вашего сияющего лика. Как тут не испытывать снова великой гордости, что порою охватывала меня, когда я протягивал руку прекрасным детям, как не испытывать гордости еще большей от знания, что вы идете рядом с мной – вы, что прекраснее самого красивого существа, которое можно увидеть? Ах! Часто, идя по улицам, я держал одною рукой и трость и пальто, чтобы другая рука оставалась свободной и вы могли за нее держаться. Не дозволяйте мне удаляться от вас, и в шорохе моих слов и среди моего одиночества сделайте так, чтобы я чувствовал ваше присутствие. Давайте оба однажды станем вместе детьми у ног того, которого любим, когда скрывающий вас от меня мрак рассеется и я буду столь мудр, как и вы.