а мне сказала: «Что ж, приведите ко мне вашу Элси. Вы так много мне о ней говорите. Я желаю ее увидеть. Мисс Лукас согласна».
Элси – высокая, стройная школьница двенадцати лет. Глаза у нее цвета океанской зелени, а взгляды доверительны и благоразумны. Назойливая прядка черных волос порой спадает ей на плечо, стремясь спрятать прекрасный взор, но она поспешно откидывает прядку обратно. Я познакомился с Элси год назад в Городском саду. Своей тростью я достал мячик, застрявший в ветвях молодого вяза, когда она подбрасывала его вверх. Мы поболтали, я зашел к ее родителям, они рабочие. С тех пор мы стали друзьями и встречаемся каждый день. Забавляясь, я прошу ее сказать: «Я люблю вас всем сердцем!» И, когда она говорит, я вижу, как в этих словах проглядывает ее душа. Словно склоняешься над чистой водой и видишь, что она еще прозрачнее, чем ты думал.
Ведя Элси в отель «Роял», я думал: между моей маленькой ученицей и моей Элси, верно, возникнет дружба, и последние недели Долли Джексон станут не такими печальными. Однако меня ждало разочарование. Роскошь отеля «Роял» перепугала Элси, и она замкнулась в себе. Долли была раздражена ожиданием.
– Так это вы – Элси? И вы чувствуете себя хорошо?
– Да, слава богу…
Молчание.
Долли. Куда вы ходите гулять? В Сады Джефсона?
Элси. Да, когда вход бесплатный. В осталь ные дни я хожу в Городской сад.
Долли. Но ведь вход в Сады Джефсона стоит лишь пенни…
Элси. Право же, как говорит мама, пенни – это два полпенни.
Долли. О, понимаю… Какая вульгарная шутка!
Молчаливое недоумение.
Ковер в гостиной был весь исчерчен линиями маленькой железной дороги, расходившейся в разные стороны или же шедшей по кругу; возле камина располагался крашенный краской железный гараж с маленькими локомотивами. Двери оставляли открытыми, и поезда могли ездить по всему номеру. «Это мои железные дороги, – объяснила Долли, – у меня восемь паровозов. Они прожигают ковер, но мы заплатим за них… Зимой я попрошу установить все это в нашем саду в Ментоне. Скажу, чтобы сделали настоящие туннели в горах и мосты над водою. Тут не меньше пятидесяти вагонов!»
Она говорила слишком много, поэтому стала кашлять. И сама завершила беседу: «Ну что же, встретимся в следующий раз, когда я пойду на прогулку, через несколько дней, не правда ли?» Но Элси оставалась холодной и замкнутой. Она проговорила: «Хорошего вечера!» – и мы удалились.
На следующий день я нашел Долли одетой и в перчатках, будто бы готовой к прогулке. Она оставалась сидеть в шляпке подле закрытого окна. Настал первый погожий апрельский день, и снаружи весна укрывала густой зеленью все холмы Англии. «Если погода по-прежнему будет хорошей, то завтра или послезавтра я отправлюсь на небольшую прогулку в кресле-каталке. Сегодня пока только генеральная репетиция. Как вы находите меня в этом платье? Думаю, я такая же хорошенькая, как и Элси?» Я сказал ей, что она очаровательна, но быстро отвел глаза: она могла прочитать в них, что выглядит как увядшая, одряхлевшая старушка.
Начались дожди, и Долли так и не вышла из отеля «Роял». Ей становилось все хуже, и на уроках читал и говорил только я один. Как-то раз она протянула мне мешочек, полный конфет: «Это для Элси». – «Хотите, чтобы она пришла?» – «Нет, это меня утомит. В следующий раз, когда отправимся на прогулку. Скажите ей, я сожалею, что была в прошлый раз такой злой и глупой».
Погода снова наладилась, и в Садах Джефсона зацвели каштаны. Но Долли надлежало оставаться в постели, и когда я пришел встретиться со своей маленькой ученицей, мисс Лукас вежливо меня выпроводила. Больше мы с ней не виделись. Каждый день я посылал о ней справиться. Прошло две недели. И утром 3 июня портье в отеле сказал мне, что это уже вопрос нескольких часов. Говорили мы совсем тихо: никто не должен был знать, какого гостя ожидали в отеле «Роял». Я решил не покидать Парада, не терять из вида окон на втором этаже. Прошло несколько прекрасных жарких часов. Возле дорогих магазинов останавливались экипажи, автомобили. Я еще раз поднялся вдоль Парада до самой церкви. Когда я спустился обратно, в четырех окнах на втором этаже шторы были опущены. Я зашел в вестибюль отеля. Все было кончено.
Я пошел посидеть в Садах Джефсона. Упоминая следующий ноябрь, декабрь, мы прекрасно знали, что говорим о времени, когда Дороти Джексон уже не будет. Она так сильно болела, что казалось, жизнь и смерть слились в ней воедино. Мы прекрасно знали, что с какого-то часа начнем говорить о Дороти Джексон, как говорят об умерших. И вот этот час настал, пока Элси была в школе, а пора вокруг стояла прекрасная.
Вот показалась шедшая ко мне Элси, теперь мы будем грустить вместе. Она издалека улыбнулась. Она наконец-то сняла зимнюю одежду, теперь на ней просторная блуза из белой ткани, совсем новая и почти такая же чистая, как она сама.
– Вы как будто потрясены?
– Да, – ответил я. – Умерла Долли.
– О господи! Бедная Долли! Ей было двенадцать, как мне.
– Подумайте только, умереть в отеле, когда кругом одни иностранцы. Мисс Лукас, в конце концов…
– Бедная Долли, только вы один ее и любили.
– О, мне следовало сильнее ее любить… Жар порою мешал ей вести себя ласково и смиренно. Но есть ли у нас это оправдание? Она заслуживала любви именно потому, что была больна и некрасива и никто в мире не хотел, чтобы она была его дочерью. Если она не попросила вновь с вами увидеться, то это потому, что стыдилась своего недуга. Вы ведь понимаете, Элси?
Военный оркестр в тени беседки играл шотландские мелодии.
– Послушайте, – сказала Элси, – это Bonnie Mary o’Glengary, которую вы так любите!
Я замолчал, удивленный тем, что могу обращать внимание на что-то, кроме смерти Долли. И Элси едва сдержалась, чтобы не замурлыкать слова песни.
И вот она уже ищет повод, дабы отдалиться от моей грусти. Она без ума от одной школьной приятельницы, они договорились сегодня о встрече на берегу реки, где поднимаются поросшие травой склоны и можно разлечься на них или же кататься, смеясь, сверху вниз.
Она нашла повод и впервые лжет мне. Тогда я говорю ей, что вернусь домой и никуда уже выходить сегодня не буду. Так она может забавляться, не опасаясь, что ее хитрость раскроют.
Я смотрю, как она удаляется. По аллее недалеко от моей скамейки прыгает воробей, что-то отыскивая в песке. Толкая колясочку, в которой уснул малыш, появляются три девочки.
– Осторожно, – говорит одна из них, – а то раздавим птичку!
Они останавливаются и в нерешительности над нею склоняются. Птичка взлетает.
Великая эпоха
Гастону Галлимару
Глава IТри героя
В прошлом веке или, если быть точнее, в прошлом году три героя – Марсель, Артур и Франсуаза – совершили великие и прославленные деяния. Можно сказать, благодаря их трудам прошлый век стал веком железнодорожных путей.
Каждый в начале минувшей эпохи принес с занятий или откуда-то из коллежа, или из какого-нибудь иного скорбного заведения, где живут под гнетом и взаперти, под неусыпным надзором взрослых, – каждый принес трофеи: Артур и Франсуаза принесли по песенке. В песенке Артура говорилось следующее:
Пляши, Бамбула,
Пляши, Канада,
Гоп-шлеп!
Кувырок!
Когда Артур пел эту песенку, бросая косые взгляды, поводя руками и стуча каблуками, он сам становился Бамбулой, с ног до головы черным, почти нагим силачом, скачущим по деревенской площади где-то в Канаде, среди лачуг, крытых пальмовыми листьями. Было ясно, что он настоящий дикарь, один из жителей Карийских островов, которых Марсель заприметил в ботаническом саду под стеклянным небом пальмовой оранжереи. Если в этот момент Артура о чем-то спрашивали, он не понимал французского и вместо ответа мог издать странный крик. Песня с танцем заканчивались, и тогда Бамбула вновь становился Артуром, сыном управляющего.
Песенка Франсуазы была размеренней, запутанней и длиннее. И Марсель, и даже Артур, брат Франсуазы, понимали в ней далеко не все. Некоторые слова она произносила нечетко, другие только наполовину. Она поддразнивала обоих мальчиков, отказываясь повторять эти слова, и говорила:
– Сама-то я понимаю, вот и довольно. К тому же я пою на китайском. И сама сочинила песенку.
Артур говорил:
– Неправда!
Но Марсель думал, что Франсуаза достаточно сообразительна, чтобы самостоятельно сочинить песенку. Особенно ему нравился припев:
В тени бамбуков, буков, буков,
Пойди-ка поаукай, аукай, аукай…
«Бамбула» повествовала о ясном дне где-то на юге, в стране, похожей на пальмовую оранжерею. А «Бамбуки» в тончайших деталях описывала края теплых ночей, где обитает счастье; долгие каникулы, которые все время только начинаются, и кажется, не будет им ни конца ни края, и еще даже не знаешь, чем ты займешься; водоемы, в которых можно купаться, не простужаясь; и вечера, когда ни один взрослый не скажет: «Детки, пора спать!»
А Марсель принес воспоминание о неком видении. Было это в Краю сотни гор, где в больших черных городах живут высокие светловолосые люди, то есть в Оверни. Поезд как раз поворачивал, поэтому он, несмотря на оклики отца и матери, высунулся из окошка – так можно было увидеть, как поезд сначала как бы вытягивается, а потом сжимается вновь таким образом, что машинист может подать знак служащему последнего вагона. И вдруг из леса, куда они как раз направлялись, повалил дым. Он собирался закричать: «Папа, в лесу пожар!», когда на новом повороте взгляду явилась следующая картина: на другом ответвлении железной дороги стоял локомотив – можно было различить трубу, передние колеса и красную поперечину, обозначавшую особый статус, – от него-то и шли белые тяжелые клубы пара и сизые дымные поволоки. Казалось, он отдыхает, подобно человеку, пришедшему на аллею парка выкурить трубку. Локомотив стоял в одиночестве, когда они проезжали мимо, Марсель услышал его спокойное дыхание, и порыв ветра донес запах угля и влажной после дождя листвы. Он подумал: «Локомотив приехал сюда из Клермон-Феррана, чтобы проветриться».