Однако Огурец имел один серьёзный недостаток, который, вообще говоря, по местным нормам, мог бы считаться и достоинством.
Он был патологически неряшлив. Возможно, он, таким образом, компенсировал свою абсолютно девчачью красивость. Его ногти повседневно были в «трауре» – черная кайма не сходила даже после бани. На рубашке – всё меню за неделю. Первое время приходилось в умывальник водить за руку – слова «иди умойся» он понимал исключительно в местном смысле – тут же смывался, то есть исчезал с глаз. Когда же ходить с чистыми руками и без усов от кефира или какао стало привычкой, достаточно было, обнаружив свежее пятно на его рубашке или опять невымытые уши, глянуть на него построже, как он тут же мчался в умывальник. Однако не факт, что он там умывался…
Огурец любил читать. Причём читал газеты – от первой до последней страницы. Один он такой был на весь детский дом. Читал с пониманием, ориентировался.
На этом «хобби» я его и зацепила.
– Ну, что нового в мире? – спрашиваю я, подсаживаясь поближе (заглядываю, что это он так углублённо читает – военный переворот…).
– Вы просто так спросили или интересуетесь? – посмотрев на меня сквозь развесистые ресницы, говорит он совершенно серьёзно.
– Интересуюсь, – отвечаю я так же серьёзно.
И он обстоятельно рассказывает – что и как в мировой политике.
Когда мы стали выписывать газеты и журналы на отряд, он первый захватывал свежий выпуск и не выпускал из рук, пока не прочитывал все буковки вплоть до тиража и адреса издания. Память у него была феноменальная, запоминал всё, факты, имена, названия. Разбирался во всех тонкостях и мог без труда объяснить, чем отличается Конго со столицей Браззавиль от Конго со столицей Киншас. А по поводу Сеула и Пхеньяна он мог прочесть целую лекцию.
– Молодец, будешь, наверное, дипломатом, – пообещала я ему после очередной рокировки.
Огурец громко хмыкнул, шмыгнул носом, тряхнул белёсой чёлкой и важно сказал:
– А то.
Однажды случилась с Огурцом трагическая почти история. Читая газеты, он всегда обращал внимание на фамилии авторов материалов. А дело было вот в чём. Его мать жила в Москве. Но где точно – он не знал. Было ещё известно, что у неё есть ещё один сын, старший (в записке, оставленной в вещах подкидыша, сообщалось, что она вдова, имеет двоих детей и ноль средств на их содержание). Однажды Огурец показал мне газету, где на второй странице был опубликован материал, в котором рассказывалось о групповой краже. Один из осуждённых по этому делу был его однофамильцем.
– Это мой брат, – уверенно и не без гордости сказал Огурец. – И я его найду.
– Это случайное совпадение, – сказала я, не очень желая, чтобы он искал контактов с представителями «малины».
– Вы думаете?
– Уверена.
На этом наш разговор и закончился. А через неделю Огурец вдруг исчез. Прошло три дня – и он так же внезапно объявился. Молчит на все мои расспросы. Так продолжалось три месяца – исчезал и появлялся. Никаких следов его предположительного местонахождения обнаружить не удавалось. Больших трудов стоило уговорить Людмилу Семёновну «не сдавать» Огурца. Она согласилась, но – «в последний раз». Сбежит ещё раз, отправится в психушку на излечение. Склонность к бегам считалась признаком психического заболевания – как проявление злостного непослушания. Тогда я его, что называется, приперла к стенке. И он признался:
– А чево, нашёл семью, – отвечает он, и глаза его синие делаются просто прозрачными.
– Какую ещё семью? – взвилась я. – Ты понимаешь. Чем эта «семья» для тебя кончится? Кто они? И где ты этих людей нашёл?
– Нашёл через газету. Больше ничего не скажу. Нормальные люди.
Пришлось самой отправиться на розыски этой мифической семьи. Связалась с газетой, не без труда, но раздобыла адрес «героя» очерка.
И вот когда Огурец исчез в очередной раз, я сама направилась по этому адресу.
В доме барачного типа (любимое, кстати, жильё незадачливых родителей моих воспитанников) на втором этаже, на двери квартиры номер шесть была приколота записка: «Витёк, я буду у Ленки».
Стучусь к соседям. Открыли не сразу, спрашивают через дверь – кто такая? Отвечаю.
В ответ злобно:
– А чтоб вам повылазило!
– Это вы мне? – оторопело, глядя на дверь, из-за которой доносится брань в мой адрес, спрашиваю я.
– Тебе, тебе! И твоей подружке с ейными ухажерами!
Понятно, ошибочка вышла. Перевожу дух.
– Извините, я с вашей соседкой вообще не знакома, я здесь вот по какому делу… Я воспитательница из детского дома. Ищу мальчика. Своего воспитанника.
За дверью некоторое время молчание. Потом:
– А чего искать? Здеся он.
– Но там никто не открывает. Извините, но я не могу с вами через дверь разговаривать.
Соседка осторожно высовывает голову наружу, потом, внимательно и придирчиво разглядывая меня, спрашивает:
– Точно не из ихней кампании?
– Точно, точно. Говорю же, воспитательница из детского дома.
– Заходи тады.
Я вхожу, и она начинает мне рассказывать, оживая на глазах – такой случай выпадает не каждый день: вывести осточертевшую соседку на чистую воду.
Во мне она нашла благодатную слушательницу.
– Тут час назад такой скандал был! – шёпотом говорит, указывая на стенку.
– Какой кошмар, – говорю я – больше для поддержания разговора.
– А у неё, у Тоньки, всюду дружки-приятели. Что в милиции, что в народном суде. Баба ушлая. Любого мужика облапошит вмиг.
– А драки почему у них?
– А любовь такая. Что ни день колотят друг дружку… бух-бух! Час назад как побоище было. Бьёт и орёт ещё: «Ты, стерва! Ещё хлюпаешь?» И дверь хлоп-хлоп… А потом по ступенькам туп-туп… Потом всё. Минут сколько прошло, сама вылазиит… Ох! Ах!.. Я выглянула, а по лестнице кровищи! След от самой квартиры тянется… Прибил он её очень-на…
– Ну а мальчик где? Серёжа? – спрашиваю я в ужасе. – Его ведь тоже могли прибить?
– А тама. Закрылся от страха и ревёт.
– Как ревёт? Вы слышали?
– Так он всегда ревёт. Как драка пойдёт, так он и ревёт. Кричит: «Мамку не бей!»
– А вам слышно?
– А сама послушай. Слышь? Ревёт.
Она прислонилась к стенке и молча слушала. Да, похоже, за стенкой кто-то плачет. Иду на лестничную площадку, стучу в дверь, зову:
– Серёжа, открой, это я, Ольга Николаевна!
Сначала всё тихо, потом осторожно приотворяется дверь.
Серёжа! Слава богу, жив и цел. Похоже, делает уборку квартиры. Он, даже не взглянув на нас, опускается на четвереньки и начинает ползать по полу с тряпкой, потом что-то пытается отскоблить ножом.
Молчу.
Картина до омерзения знакомая – полуободранные обои, выбитое стекло на кухне, сломанная рама без шпингалетов. Мебели – никакой. На полу, у окна, груда тряпья, под ней различается что-то вроде матраца. В стенку вбито несколько гвоздей, на них пылится зимняя одежда, вполне приличное пальто с норкой, тёплая шаль и пара длинных вязаных кофт.
На гвозде у двери засаленный длинный халат пёстрой расцветки.
– Вот так и живём… – шепчет мне на ухо моя провожатая. – Говорю, зачем обои ободрала, а она – ремонт хочу делать… Так всё и стоит.
– А что техник-смотритель? Разве не приходили сюда ни разу? Не привлекли её к ответственности? Такое раздолбайство устроила в квартире!
– А что ей техник-смотритель? – смеётся соседка. – У неё за квартиру два года не плочено, и ничего.
Не знаю, что делать. Сережа не реагирует на моё присутствие. Хватает ведро, начинает старательно собирать с пола бурую жидкость тряпкой. Делает всё серьёзно, основательно.
– Жалко мамку-то? – не выдерживает соседка. – Прибил мужик мамку?
Серёжа перестаёт возиться с тряпкой, встаёт, смотрит на женщину и говорит совершенно незнакомым мне голосом:
– А идите вы все…
В тот вечер я всё-таки уговорила его поехать в детский дом.
А ночью было вот что.
Явилась в детский дом эта мадам, мама Тоня, и учинила дикий скандал, предварительно помахав перед моим носом справкой из психдиспансере (из чего следовало, что она за свои действия не отвечает). После чего, крикнув: «Я бешеная!», – учинила настоящий погром. Трахнула неженским кулачком по столу, разбила стекло вдребезги, осколком ранила себе руку, щедро залила своей «бешеной» кровью ковёр в «комнате отдыха», нашей кафэшке, сбросила на пол папки и книги с полок, а, убедившись, что особого эффекта её разнузданная деятельность не произвела, пригрозила «пришить». Потом только, слава богу, удалилась.
Прошёл день. Всё спокойно. Устранив следы её пребывания в детском доме. Я уже стала забывать о визите «бешеной» мамаши.
Да не тут-то было! Вечером, когда отряд был на ужине, в детдом позвонили – меня спрашивают. Это был звоночек ещё тот! Я подошла сразу, но в трубке – молчание. Этот непонятный звонок мне тогда показался очень подозрительным, однако сильно пугаться ещё не было повода. А когда поздно вечером шла домой, мне всё время казалось, что кто-то крадётся за мной.
Так.
У меня уже мания преследования, подумала я, но шаг всё-таки ускорила. Ночью, когда я уже была дома и видела десятые сны, вдруг проснулась в кошмаре нехорошего предчувствия. Такое бывает – вдруг ночью проснёшься, и страшно. Отчего? Видимых причин нет, а всё равно. И только потом может что-то отрыться – и подтвердится предчувствие.
Так вот, я проснулась, глянула в окно и не смогла сдержать вопль ужаса: в метре примерно от меня, на уровне нижней щеколды к оконному стеклу приплюснут нос! Рожа была просто отвратительной… Я в страхе отпрянула.
Близился рассвет, окно уже порядком посветлело – серый прямоугольник чётко вырисовывался передо мной. Я отчётливо различала гнусную рожу, видела побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в переплёт рамы… Он стоял на газовой трубе и пристально всматривался в меня. Хлопнуло окно наверху – наверное, кто-то выглянул оттуда: я так дико орала, что странно даже, что только один человек отреагировал, скорее всего, разбуженный мною. И тут же любитель входить в квартиры через окно тяжело спрыгнул на землю (а как раз под окнами второго этажа – моими окнами – и проходила газовая труба)…