Что именно?
Оглядываюсь на девчонок – сидят как мышки. Хоть бы одну реплику отпустили! Надюха сосредоточенно перешнуровывает кроссовки.
И тут… скр-р-рип!.. К нам в отрядную заглядывает Людмила Семёновна. Глаза вопрошающие. Говорит подчёркнуто безразлично:
– А, это вы здесь.
И тут же исчезает.
Это может означать следующее: пора срочно кончать, пока с нами спешно не покончили. Сколько у меня есть времени – точно не знаю. И потому спешить надо поскорее. Только не надо суеты. Говорю строго, но без особого нажима:
– Так вот, славные мои. И вам и мне уже ясно, что так продолжаться не может. Я хочу, чтобы вы все до единого, открыто высказались. И если кто носит камень за пазухой, вытаскивайте. Делайте это смело. Я не ставлю перед собой задачу – кого-то наказать за неподчинение уставу отряда. Я просто хочу понять ситуацию и сделать некоторые выводы. Так что – смелее!
Однако по-прежнему молчат.
Лоб Игоря покрывается испариной. Видно, крепко ему не по себе.
– Ладно, – говорю несколько отстранённо, – раз нечего сказать, то вот вам текст заявления на имя директора. Кто согласен с его содержанием, подписывайте.
– А про чё там? – сразу оживился Бельчиков. Говорю с укоризной:
– Тебе ли этого не знать?
– А чё? – недоумевает он.
– А разве не ты его сочинял?
– Во дают! Вааще…
Это Медянка.
– Я?
– Может и не ты, – говорю я. – Это теперь не суть важно.
– А что за текст?
Вот уже несколько человек проявляют живейший интерес к документу, который предстоит подписать или отвергнуть.
– Ну, хорошо, слушайте.
И я начинаю читать – почти формально, без всякого выражения, как обычно зачитывают простые формуляры или скучные инструкции:
«Мы, нижеподписавшиеся, хотим заявить, что у нас плохой воспитатель, которому мы не желаем подчиняться».
– Вот такой вот текст.
– А зачем вы это написали? – задиристо спрашивает Огурец.
– В том-то и фокус, что не я это написала, а некто, предположительно Бельчиков, судя по почерку, хотя и с наклоном влево.
– А как он к вам попал? – продолжает допрашивать Огурец.
– Кто-то подложил этот листок в журнал. Своей рукой я дописала только список отряда. Кто хочет, может подойти ко мне и поставить свою подпись под этим документом.
– А где подписывать? – уточняет Медянка.
– Подпись надо ставить рядом со своей фамилией.
Ну вот, всё, кажется. Теперь я уже надёжно обрела душевное равновесие. Что будет, то и будет… Главное сказано. Все, однако, в некотором смятении.
Да, видно невооружённым глазом – смущены, интриганы-дурачки. Видно, не ожидали, что так круто начнём разруливать кризисную ситуацию.
«Довести» меня вам вряд ли удастся на этот раз.
Ладно, а– баж-ж-ждём! Не спешат что-то. Но вот решительно встаёт Бельчиков.
– Чё, ребя, подпишемся?
Идёт ко мне, не глядя, ставит свой каракуль. За ним хвостиком, как пришитый, Беев.
– А правда, пацаны, пошли, что ли отсюда, – говорит он и бегло ставит свою закорючку. Футбол погоняем.
– Футбол… в дождь? – сомнительно произносит Ханурик. С утра такой ливень – просто небо прорвало!
– А мы в спортзале, – предлагает Бельчиков. – Тогда ладно…
Вот и подпись Ханурика под расстрельным документом…
– Следующий! – приглашает он.
– … сказал заведующий, – выкрикивает Медянка и долго выписывает своё согласие на мою гражданскую казнь.
– Ты, Пучок, чего сидишь?
– Хочу и сижу, – бурчит тот, подойдя к окну. – Иди ты…
– И ты иди!
Спешат уже, толкают друг друга – после подписи Огурца сомневающихся не стало. Спешат, вырывают ручку друг у друга, тесня нерасторопных, и… смотрят на меня так, будто ожидают похвалы за свой героический поступок. Мною внезапно овладел совершенно непедагогический смех. Я быстро достала платок из сумки и сделала вид, что закашлялась.
Каковы, однако! Да, лиха беда – начало.
В неподписантах только Игорь и девочки. Но это, тем не менее, – победа.
– Жигал, долго думаешь, – кричит на него Бельчиков. – Забыл что ли?
– А про что он забыл? – уточняет Медянка.
– Про мамочку, – отвечает Бельчиков.
– А! Точно. Мамочку лучше слушаться, – поддакивает Беев.
– Ну, долго тебя ждать, лох домашний, кишечно-полостный?
Игорь игнорирует наезды и говорит просто:
– Я вообще не буду подписывать. Голос его звучит как из подземелья.
Минутный шок. Но вот уже буря негодования поднимается в стенах нашей, ещё вчера такой уютной, отрядной:
– Видали предателя?
– В хайло!
– Мамочку не жалко?
– Подписывай, урод, сеструху пожалей!
Игорь вскакивает, хватает листок, находит свою фамилию, ставит крючочек и – вон из отрядной…
– Совсем с ума съехал.
– И точно, дурак какой-то.
– А вон ещё Пучок в реанимацию просится. Точно, редиска?
– Отстань…
– А чё тогда квасишься?
– У нас праздник – свобода рабскому народу, а ты что замыслил? – провозглашает Огурец.
– С чёго это я? – насупился Пучок.
– Вид у тебя кислый, будто ты не пучок редиски, а пучок щавеля!
– Точно.
Пучок неохотно отрывается от разглядывания неласкового пейзажа за окном – трубы ТЭЦ на сером, безрадостном фоне пустыря, подходит ко мне, берёт листок с подписями.
– Во дурак, испугался как, по второму разу подписывать пошёл.
– Гыыы…
Пучок, окинув всех присутствующих прощальным взглядом больших выразительных серых глаз, жирно вычёркивает свою подпись и стремительно выходит из отрядной. Мальчишки в недоумении. Да и я, признаться, удивлена. Вот это финт ушами, что называется…
– Ни фига себе…
– А ну его, он не пацан.
– Точно, не пацан.
– Ага, Пучок же отличник!
– Пацаны отличниками не бывают.
И мальчишки «веселою гурьбой» шумно повалили из отрядной, образовав в проёме двери настоящую пробку. Но вот, с визгом и хохотом, они выкатились в коридор. Вот кто-то споткнулся, упал…
Господи, что за дикий вопёж…
Потасовка или…?
Или… Это и есть опьянение воздухом свободы? Ладно, жизнь, продолжается.
Ну вот, в отрядной женский междусобойчик – девчонки и я. Пучок, осторожно заглянув в дверь, стоит, не решаясь войти – ситуация!
«Восемь девок – один я»…
– Входи, что стоишь? – говорю я и указываю на его место за столом.
Входит, садится на своё место. И вот он уже корпит над учебником. Молчат девицы-красавицы, не рвусь в разговоры и я. Они смотрят на меня выжидающе – какие будут дальнейшие действия? Я складываю листок пополам и прячу в сумку.
Они напрягаются, но по-прежнему ни гу-гу.
– Что, так и будем играть в молчанку? – прерываю я эту странную игру. – Что приуныли, девуленьки?
– Пацаны гады… – басит негромко Надюха.
– Вовсе нет. И вы это со временем поймёте, – говорю я спокойно.
– Так что нам сейчас делать? – спрашивает Кира.
– Уроки, – снова говорю я, вставая, и расставляю стулья по своим местам, – школа ведь не отменяется.
Ну вот, теперь порядок, я спокойно сажусь за свой стол. Дружный вопль разрушительной силы заставил стены нашей отрядной вздрогнуть.
– Так вы… остаётесь?
Я смотрю на свою «правую руку» – Киру, как на неразумного младенца.
– Что за вопрос, настоящие вожди народ не предают, – торжественно констатирует Надюха, влезая на стул.
Стекла только чудом уцелели и на этот раз, не вылетели тут же из рам от дружного девчачьего вопля.
– Так вы остаётесь?!
Я молчу, боюсь, подведёт интонация.
– Эстессна, – вставляет свой коммент Надюха, стоя на стуле. – Наколка – друг чекиста.
Эта дурацкая острота окончательно разрядила обстановку – хохочут все и громче всех – сама авторесса весьма двусмысленного юмора. Не пора ли объявить штормовое предупреждение? И только Кира всё ещё пытается «разобраться».
– А заявление? А подписи?
– Этот документ не имеет силы, – говорю я.
– Почему?!
Палитра оттенков чувств на её лице достойна кисти художника-моралиста…
– Нет кворума.
И снова содрогаются стены:
– Урррра!!!!! Мы победили!
Теперь они уже не могут успокоиться – и я волнуюсь. Уж слишком бурно девочки выражают свои эмоции…
И хохочут, и рыдают в дюжину глоток. Спало нервное напряжение. На меня же нахлынула волна спокойствия, какая-то небывалая уверенность нашла…
Ну что, не так уж всё это и плохо. Я, честно говорю, рассчитывала на худшее.
Появилась определённость – и это главное. Ведь как можно «рулить» отрядом, не зная и не понимая истинных причин торможения. А оно, это торможение, в последнее время катастрофически нарастало. Конечно, было (и не слегка!) как-то обидно.
Впервые в жизни я так грубо просчиталась. На девчонок я надеялась меньше всего. Своей опорой считала мальчишек, чьи судьбы буквально были в моих руках – половина из них уже имели бы «диагноз» или «приговор» – со всеми вытекающими для дальнейшей жизни последствиями, если бы я их, ценой конфликтов и скандалов с администрацией школы не отстояла их права. Была уверена – хотя бы половина из них меня не предаст. Воздержатся от подписания моего приговора.
Куда там! Подписали как миленькие. И Ханурик, и Огурец, а ведь это мои любимчики. Но что, однако, с Игорем? Подхожу к Пучку, он всегда особняком.
– А ты что же не со всей вашей командой? – спрашиваю его тихо.
– Я не баран, чтобы в стаде бегать.
– Вот как.
– Овцы идут не за лидером, а за хвостом впереди идущего барана. Он в яму, и они – за ним.
– Согласна. Но ты же назвал себя бараном, а не овцой?
– Разницы нет.
– Почему?
– Потому что нет никакой чести в том, что за тобой бежит стадо овец.
Да…
Похоже, он не только Солженицына прочёл, но и кое-что из Ницше усвоил. У меня была книжечка дома – сравнительный анализ творчества знаменитого немца и нашего Достоевского, Рассуждения сопровождались обильным цитированием обоих авторов. «Один день» Пучок у меня дома тайно «зачитал». Донёс же Ханурик. Говорит: «А Пучок у вас журнал спёр». Хотела тут же забрать – не отдал, говорит, дома забыл. А потом в школе целая история вышла – читал во время урока под партой, отобрал учитель и… вызов к директору… Говорит потом мне в своё оправдание: