– Можно подумать, не сбор, а целый спектакль готовите, – весёленьким голоском прощебетала Татьяна Степановна, которая опять была не прочь стать моей «лучшей подругой». – Можно, я здесь сяду?
– Нет, это место занято, здесь будет сидеть Нора.
– Тогда где я буду сидеть?
– Садись где хочешь. Извини, мне сейчас некогда.
Эта суета вокруг нас уже начинала порядком утомлять. Все вдруг словно с ума посходили – даже год назад не было столько воплей и всхлипов по поводу успехов первого отряда. Теперь Татьяна Степановна вообще наизнанку была готова вывернуться – лишь бы засветиться рядом.
– Жаль, я хотела сесть к тебе поближе, – сказала она льстиво и слегка обиженно.
– Зачем? – спросила я с удивлением.
– Так лучше видно.
– Что – видно? Меня, детей? Все мы будем видны друг другу.
– Всё-таки это на спектакль похоже, да?
Она это не спрашивает, а как бы предполагает.
– Спектакль и есть. С импровизациями.
Вдоль окон, в ряд, – столы для изгнанников, возвращавшихся в отряд, и членов отряда, не предавшего его. На другой стороне – ряд стульев для повинившихся. Столы им не ставим – чтобы руки видеть. А по рукам несложно угадать, что человек на самом деле чувствует. Соединяем ряды длинным столом (сдвинули два обычных) для президиума. Это места членов совета. Я же буду сидеть в кресле напротив. Так замыкался периметр. Гости сядут вторым рядом, там же, где и члены отряда, вдоль окон. Все будут смотреть на президиум, а я буду смотреть на всех.
Таким образом, у меня самая выгодная позиция – все у меня под прицелом. На меня же им некогда будет смотреть. Уже вошли главные гости – Людмила Семёновна, Тамара Трофимовна и секретарь райкома партии. Поздоровались по-деловому, сели, где я указала. О чём-то между собой в тихую переговариваются. Для нас это был этапный сбор. И не потому только, что затянувшийся конфликт наконец разрешался – и вполне благополучно, а отряд восстанавливал свою целостность. Формально мольчишки всё ещё оставались вольными казаками. Но то, что сегодня они все вернутся в отряд и обязательно будет принято решение об их приёме, никто уже не сомневался.
Мы победили, и в этом тоже не было сомнений, наверное, ни у кого.
Вот и потеплели лица коллег… При встрече в коридоре они уже не отворачивались, не ускоряли шаг. Каждый спешил уверить меня в лучших чувствах. Надежда Ивановна, воспитательница второго класса, радушно улыбаясь, говорила вполне искренне, что всегда верила в нас.
– Общественное мнение ещё более ветрено и непостоянно, чем женщина!
Дебаты, ещё совсем недавно бушевавшие по поводу моих методов, вдруг как-то сами собой прекратились, словно нить оборвалась. Правда, о(б)суждений моих методик и нареканий в свой адрес в открытую я не слышала и раньше, но они всё же велись, и в пересказе я знала почти всё. Ну, были ещё летучки, когда Матрона или Татьяна Степановна начинали то с фальшивой печалью в голосе, то с плохо разыгранным негодованием вещать о том, что:
«С тех пор, как появился «этот первый отряд», всё в детском доме пошло кувырком».
Остальные, как правило, слушали молча, разглядывая нечто невидимое на полу или на противоположной стенке, и не выказывая ни малейшего желания опровергать версию директрисы, которую и озвучивали эти две дамы. Но и присоединяться к этому весьма жёсткому утверждению тоже никто не решался. Все отлично понимали, откуда ветер дует.
Матрона, нарядная и надушенная, с пышной причёской «хала» на макушке, перед началом общего сбора подошла ко мне и шепнула на ухо умильно-ласково, улыбаясь при этом весьма и весьма неформально – подчёркнуто искренне и задушевно: – Ну до чего же ты сегодня хорошенькая! (Теперь они все были со мной на дружеском «ты».) Ложь была во всём – и в льстивом взгляде её зорких менторских очей, и в голосе, паточно-сладком и оч-ч-чень дружелюбном (вот так и задушит в объятиях любви и дружбы!), и в самих её словах, фальшивых от первого до последнего звука… После почти месяца надрыв, когда по утрам еле с дивана сползаешь и никак не разлепить глаза – хоть руками держи, никто и никакими силами выглядеть «хорошенькой» не сможет! Однако противнее всего была эта их «домашняя» привычка – в неудержимом порыве братской любви и дружбы по-свойски приобнимать за плечи и порывисто прижимать к себе. Даже Людмила Семёновна такой трюк вдруг проделала вчера вечером, как раз перед уходом со смены. Я чуть не скончалась на месте от ужаса и отвращения, когда её припомаженные и расфуфыренные жиры порывисто прильнули ко мне…
Но вот сбор начался.
Я немного волнуюсь, но всё же уверена в детях – всё должно пойти как по маслу. И через час мы уже будет радостно брататься и пить зелёный чай с пирогами.
Слышу громкий шёпот Тамары Трофимовны и Людмилы Семёновны:
– А что это не видно того… лохмача? – Из бывших?
– Ну да, Голиченков, кажется, его фамилия.
– Всё в порядке, слава богу, посадили.
– А где сидит?
– Где все. Так спокойнее. Тсс… Начинают…
Вот это новость! Что называется, «под занавес куплет». Я об этом ещё ничего не слышала. Правда, его уже давненько не было в детском доме, исчез куда-то мой Солидатский Брат. Но Оля Тонких намекала, что на работу хотел вроде устроиться…
И я не очень беспокоилась по поводу его неявки на любимый кожаный «пост номер один» перед столовой. Но оказывается, вот оно что! За неделю с небольшим до этого ограбили бытовку Матроны. Сразу же почему-то указали на него, я же была уверена, что он здесь совершенно ни при чём. Тем более что в этот день он находился в Кузьминках, по моему поручению, а пришёл в детдом только на следующий день с докладом. Я просила его проверить один адресок – туда повадился бегать Медянка. Он мне ещё привёз оттуда роскошный, условно говоря, букет – точнее, веник дубовый с желудями. Так неужели загребли по подозрению в краже из этой злосчастной бытовки и уже успели посадить? Как это у них всё оперативно! Надо выяснить завтра же.
.. Сбор ведёт Кира, она председатель Совета. Командирша супер-класс. Уже вполне освоилась с обстановкой, на щеках румянец, голос звенит. Присутствие гостей придает ей ещё больше задора. Смотрит на меня – можно начинать? Киваю.
Кира командует зычно:
– Надюха, пригони пацанов.
Надюха встаёт и вразвалочку выходит. И вот уже из коридора доносится её густой, весьма бодрый басок:
– Заходи по одному. И чтоб Беев не лез первым.
Мальчишки, робко вытягивая шеи, гуськом выползают из коридора и осторожно забредают в отрядную. Идут еле-еле, нога за ногу цепляется, всем своим видом как бы говоря: шёл вот случайно, дай, думаю, зайду от нечего делать…
Вошли, стоят вдоль стены, однако, не садятся.
– Присаживайтесь! В ногах правды нет, – советует им Людмила Семёновна, приподнявшись со своего стула и придавив грудью ворох бумаг, лежавших перед ней на ученическом столе.
Беев с бесподобной наглостью уставился на неё.
– Во даёт! – говорит он непонятно кому, в пространство. Ему никто не ответил.
Мальчишки постепенно осваиваются – несмело отрывают глаза от пола и разглядывают отрядную – убранство, гостей, своих товарищей, одетых на этот раз подчёркнуто торжественно – в парадную форму.
На груди у всех эмблема нашего отряда. Чувствую, несколько подавлены торжественностью и обилием гостей, жаждущих лицезреть сие чудо – конец вселенского раздрая и окончательное воссоединие отряда. Впервые им так «повезло» – на них и только на них смотрели десятки пар глаз. Они были гвоздём программы.
Да уж… Врагу, что называется, не пожелаешь.
Бельчиков, воззрившись на сидевшую как раз перед его носом директрису, от удивления развернул глаза по блюдечку и очнулся только, когда услышал громкое:
– Ольга Николаевна, говорить будете?
– Да, Кира. У меня есть что сказать.
По рядам прошелестел лёгкий шепоток. Но Кира тут же, свирепо сдвинув брови, призвала всех к порядку.
– А ну, ша! Оля Николавна говорить будут.
– Только сначала я бы хотела вам прочесть…
Но Беев не дал мне договорить. Вскочив со стула, он радостно выкрикнул:
– Из раннего Горького! Угадал?
Он даже подпрыгнул на месте от возбуждения.
– Да сиди ты, чёрт лысый, – шумнула Лиса, гневно тряхнув рыжей гривой.
Беев замолчал, однако возбуждение буквально клокотало в нём.
Лиса у нас была активисткой номер два, после Киры, конечно. Она проделала гигантскую работу по перевоспитанию Голиченкова, за что ей смело можно было бы дать медаль «за спасение заблудших душ». Властная, не терпящая возражений, Лиса была настоящей амазонкой. Она нагло внедрялась в приглянувшееся ей людское сообщество, мгновенно устанавливала там свой порядок, а потом, затосковав от отсутствия перспективы и общего безделья, спешно начинала искать себе новую заботу. Ей очень нравилось, когда её хвалили. Правда, при этом она конфузливо бурчала: «Да ну вас… Ну пря…»
Однако было совершенно очевидно, что душа её просто тает от умиления самой собой. Тщеславная и властолюбивая, она вполне могла бы в будущем стать «гром-бабой», но – ура!ура!ура! – этого не случилось.
Я виделась с ней не так уж давно – нежная, кроткая мать и надёжная супруга. С гордостью сообщила, что учится играть на гитаре и пробует сочинять романсы. Сама же их и исполняет. А дочка учится играть на пианино. Муж музыкант, преподает в вечерней школе, он всему голова…
– Точно, на это раз Беев угадал, – сказала я, улыбаясь счастливому Бееву, а он, от радости, громко хохотнув, стал хлопать себя ладонями по груди.
Лиса тут же пресекла столь бурное излияние радости:
– Ты! Гиббон из диких джунглей, уймись, наконец!
– Да, на этот раз ты угадал. Я прочту вам произведение Алексея Максимовича Горького, а точнее, из «Старухи Изергиль» – легенду о Данко и Ларре.
Беев, явно польщённый всеобщим вниманием к своей персоне, а также вдохновлённый неожиданным филологическим успехом, видно, хотел уже подкинуть обществуещё одну «дюже остроумную» реплику, но Кира метнула в его сторону та-а-акую молнию и, указав рукой на дверь, пару раз так выразительно прокашлялась, что он тут же послушно сник, скромно уселся на своё место и больше уже не выпрыгивал из ряда.