— Сидите тихо, не высовывайтесь, — прощаясь, советовал капитан Головачев, — я кое в чем разберусь и завтра к вам зайду, может, даже с Розой.
Ни завтра и еще два дня ни капитан, и тем более Роза, не появились. А что еще страшней, бабушка не могла встать. От боли и бессилия, кусая последними зубами пересохшие губы, она валилась на пол, и с помощью Мальчика буквально на руках, раз в сутки, истекая потом и слезами ползла в ванную комнату, лишь бы перед ним соблюсти гигиену и чистоплотность.
На четвертые сутки закончились последние капли воды, из еды — чуть-чуть макарон, а денег — ни копейки, этим Роза ведала, с ней пропало все, если оно было.
— Бабушка, нам надо кое-как жить, — как-то не по-детски сказал Мальчик.
За эти дни он значительно изменился, голос с хрипотцой, а в глазах было позабытое, совсем непонятное, — и не только тоска, но и озабоченность.
Как и Роза, с утра он несколько раз ходил на Сунжу за водой, по настоянию бабушки таскал лишь по полведра. И как вернется, видит бабушка лицо в полотенце прячет, а сама всхлипывает.
— Ну что вы плачете, разве можно реветь? — пытается успокоить ее Мальчик.
— Как не плакать? Мечтала тебя воспитать, в люди вывести, а сама тебе обузой стала, — еще сильнее плач. — С радостью бы руки на себя наложила бы, да тебя куда.?
— Что значит «руки наложить»? — удивлен Мальчик. — Вы мне это не преподали, в чем здесь смысл?
— Ой-ой! Боже праведный! Что я несу? — она в страхе прикрыла лицо, шепотом молясь.
— Дай воли, сил и терпения, хотя бы пока Роза не объявится.
И чуть позже, уже согнав с лица печаль, а пытаясь вновь стать строгим педагогом.
— Все испытания, что нам Бог ниспослал, надо с достоинством вынести. Значит, надо жить!
— Правильно, — впервые за последние дни улыбнулся Мальчик. — Я хочу жить! Я так хочу на скрипке играть, чтобы весь мир слышал, лучше стал.
— Правильно! Молодец! — возгорелся взгляд бабушки. — Только вначале надо умыться, а потом позавтракать.
Под устным руководством бабушки Мальчик впервые в жизни сварил макароны. Было очень вкусно! А потом пили чай, правда не свежий, зато с сахаром. А вот репетировать не получилось — музыкой сыт не будешь. Под слезы бабушки пошел Мальчик в город, первым делом на блок-пост.
— А Головы нет, — объясняет ему сержант. — Вообще нет, каюк. Как в вашу историю ввязался, его в ту же ночь отозвали в полк, в Ханкалу. На следующий день на передовую, в горы. Точно не знаю, но говорят, то ли шальная пуля, то ли еще как, в спину. Вот так. Нечего было не в свои дела лезть, идиот. Тьфу ты, господи, прости! Царствие ему небесное.
Мальчик плакать хотел, но, глотая слюну, себя сдержал. С самым печальным видом вернулся домой, взял скрипку и, ничего не объясняя бабушке, только выдавив:
— Дела! — он вновь вернулся с инструментом на блок-пост и стал у самой проезжей части. — Посвящаю памяти капитана Головачева.
Стоя под солнцем, он хотел сыграть что-то траурно-минорное, так и начал, но смычок не пошел. По-над Сунжей весело ласточки носятся, стрекозы витают, цикадки стрекочут, бабочки порхают, река журчит. Чем не жизнь! И он совсем не ожидая, даже незаметно для себя, мастерски импровизируя, перешел на задорную мелодию, а потом и вовсе стал играть свою композицию «Новый Детский мир». Так что все военные вокруг него сгрудились, а там и проезжающие машины остановились.
— Откуда такой талант? — кто-то поинтересовался.
— Местный сирота, — пояснил сержант, ничего не подозревая.
А местные люди поняли по-своему, стали протягивать Мальчику купюры. Мальчик обиделся, перестал играть, а ему все равно даже в карманы горожане деньги суют.
— Слушай, так это золотая жила, — нашелся сержант. — Ты играй, я всех торможу, — прибыль пополам.
Собрал Мальчик всю наличность в маленьких руках, пошелестел в задумчивости и протянул сержанту:
— На, помяните Голову. Только без салюта.
Макароны оказались местного пошиба; припасенные к обеду, они почернели, иссохли, но, пытаясь утолить голод, бабушка и Мальчик, предлагая другу большую часть, ликвидировали весь съестной запас.
Обычно после обеда бабушка укладывала Мальчика спать, а ныне они кардинально поменялись положением.
— Выпейте лекарство, — заботился он о ней, — и поспать вам не мешало бы. А я прогуляюсь по городу, — и очень серьезно, — у меня дела, — он взял футляр со скрипкой.
Бабушка навзрыд зарыдала, судорожно затряслась.
— Не плачьте, пожалуйста, — он погладил ее руку. — Нам ведь надо жить. А я не попрошайничать, хочу людям холоший концерт дать. У кого деньги есть и оценят — заплатят. — И вновь, да уже утверждающе. — Нам надо жить, — и, чуть погодя по-взрослому тяжело вздохнув, — хоть как-то выжить.
Зная, что скрипка бесценна, и она последняя в его жизни забава и отрада, он долго ходил по центру, в страхе обнимая футляр, подыскивая подходящее место. Как-то по телевизору он видел, что даже в богатой Европе, на улице, в людных местах юноши и подростки играют на музыкальных инструментах, подрабатывая на жизнь. Конечно же, бабушка никогда этого не одобряла, всегда твердила: — «Мы аристократы и будем играть лишь в элитных залах, перед солидной публикой». Однако в Грозном — образца 1996 года ничего этого нет, привилегированны только те, кто с оружием.
Послонялся Мальчик по людному центру, и надо бы там где почище стать, да от голода слюнки текут, привлек его базар с его манящими запахами. А тут попрошаек, и старых и малых, меньших, чем он, столько — аж весь мир. И все они грязные, чумазые, оборванные, бесстыжие — не дают никому пройти, не только за подолы дергают, даже требуют что-либо подать. Ему стало страшно, стыдно, и не раз он уходил и снова приходил, все метался, обнимая свой футляр. Да как говорится: — сидеть голодным тоже не просто, и главное — кто еще о бабушке позаботится, а солнце уже склонилось к закату, вот-вот народ начнет расходиться — значит впереди ночь впроголодь, — он единственный ходок и надежда, кормилец. И ему бабушка уже многое дала, и как она ему не раз говорила — «в любом месте, где есть человек, ты с этой скрипкой и своей душой кусок хлеба заработаешь». Так что вперед, пора! Вопреки всему надо жить.
И в другое время стал бы он у «сладких» рядов, там где мороженое, зефир и конфеты. Да теперь не до сладостей, свежим хлебушком пахнет, аж ноздри щекочет, — стал он средь хлебных рядов неуверенно футляр раскрывать.
— Эй, мальчик, — кликнула его одна торговка, — а ну пошел отсюда, ты покупателям проход заслоняешь.
— И тут не становись, — другая.
— А ну, закройте свои срамные рты, — рявкнула не молодая, дородная торговка. — Иди-ка сюда, — уже ласково поманила она Мальчика. — Что, не видите какой он славный, золотой!? Ты что хочешь? — склонилась она над ним, поглаживая курчашки.
Он, обиженный, долго молчал, опустив головку, и лишь после повторного вопроса, глотая скорбь, тихим баском:
— Хочу вам на скрипке сыграть. Если кто подаст — денег подзаработать.
— О! Это не провинность, стоящее дело! На то и базар — что-то предложить, понравиться людям — заработать. А ну, бабы, посторонись! — командуя, замахала она руками. — Хлеба и зрелищ! Привлечем народ!
Смущенного Мальчика определили у самого начала рядов, в тенечке прилавка, в самом бойком месте недалеко от входа на базар.
— А ну тихо, новое поколение искусство в темные массы несет! — кричала та же женщина, привлекая народ.
От перенапряжения Мальчик весь вспотел, а волновался как никогда ранее; ведь рядом не было ни бабушки, ни Розы. Вначале он разложил на пыльном асфальте с дома припасенную газетку, на нее положил футляр, как положено раскрыв. А когда пристроил инструмент, с первыми аккордами понял, что играть так не сможет, и не наклоняясь, а небрежно, ногой пнул крышку, чтоб футляр закрылся — не нужна ему милость, — просто так будет играть.
Пытаясь сразу же покорить всех, он сразу же взялся за классику — Моцарта. Его удаль оценили, но сдержанно, к этому слух не привык, попросили что-либо попроще из местного репертуара. По состоянию своей души он стал исполнять «Тоску по Кавказу» Ганаева.
Многие женщины взгрустнули, даже слезу пустили.
— И без тебя тошно, что-то веселое давай! — крикнул какой-то усатый мужчина.
Веселой, даже задорной, жизнеутверждающей, с элементами кавказских ритмов была его композиция «Новый Детский мир».
— Во-во! Вот так давай! — стал этот усатый напротив Мальчика, и, видимо, будучи навеселе, стал слегка пританцовывать.
Мальчик ощутил настроение танцора и всей толпы; заканчивая свою вещь плавно перешел на кавказскую лезгинку, да так, как только он умел. Что тогда началось, настоящий ловзар, и даже дородная торговка вышла танцевать. Пока пот не просолил глаза, под бешеный гвалт и неистовый ритм, Мальчик выдал что мог, до последних сил. Слово «бис», быть может, здесь не знали, но так стали хлопать, что он еще не раз лезгинку исполнил, и из-за денег ни газетки, ни уже футляра почти не видать, набралась куча купюр. А тот усатый мужчина, наверное, в танцах его развезло, демонстративно бросил к ногам исполнителя целую пачку новеньких банкнот.
Мальчик оторопел, перестал играть, поднял пачку и протягивая усатому:
— Спасибо, но мне столько не надо.
Наступила неловкая заминка.
— Да-да, ребенку столько не надо, — вступилась покровительствующая дородная женщина. — И все, хватит, музыкант устал.
Первым делом Мальчик уложил скрипку в футляр, а к деньгам все не мог прикоснуться — стыд съедал. Та же женщина собрала купюры.
— На, ты честно заработал, покупай что хочешь.
В то время российские рубли большие, со многими нулями — он чуть ли не миллионер, и даже в карман эту пачку не поместить. Обеими руками держа футляр и деньги, теперь он первым делом обратил свой взор на «сладкие» ряды, как к нему незаметно подошли мальчуганы, местные оборванцы, чуть постарше его; отвлекая, что-то спросили, будто ненароком толкнули, падая, он ослабил хватку и ужасно закричал — главное, и скрипку стащили.