глина на подсохших пригорках казалась коричневой, и лишь кое–где, как короста еще не выздоровевшей земли, обреченно проглядывали желтизной слежавшиеся ледяные останки.
Да белели щербатые отполированные черепа, сохранившиеся на школьной ограде.
В общем, все выглядело, как обычно.
И тем не менее, я определенно чувствовал, что что–то за окном изменилось — то ли солнце приобрело горячий рыжеватый оттенок, то ли тронулись на деревьях, прорезываясь, заплывшие горькие почки, очень трудно было понять, что именно, некоторое время я просто таращился, как бы внезапно очнувшись, и вдруг, точно в озарении, услыхал — звонкое, совершенно весеннее теньканье частых капель.
То есть, зима, по–видимому, завершилась.
Это было вчера.
А сегодня, уже с утра, заплескалось и гулко зашлепало буквально по всему мокрому городу. Капало с пальцев сосулек, во множестве еще отвисающих под скатами крыш, капало с широких карнизов, где пластинчатый мутный лед по–немногу дотаивал, оставляя после себя шероховатую пленочку копоти, капало из водосточных труб, в сердцевине которых, наверное, тоже еще сохранились бугристые ледяные наросты, капало со всевозможных навесов и выпуклых лепных украшений — временами казалось, что сам влажный воздух рождает эти холодные, крупные, будто виноградины, капли.
Громкое беспечное бульканье гуляло по улицам.
Даже сарацины, по–моему, повеселели.
То они, угрюмые, с опущенными лицевыми забралами, обязательно человека по три, по четыре, патрулировали притихшие городские кварталы — непрерывно оглядываясь и держа оружие наготове, а то вдруг разом, словно по чьей–то команде, оккупировали пивные подвальчики, открытые в последние дни круглосуточно — крепко заперлись там, чуть ли не забаррикадировались — и лишь по нестройным безудержным песням, пробивающимся сквозь окошки, едва высовывающиеся из тротуара, можно было догадываться, что данное заведение функционирует в полную силу. Да еще иногда, по–видимому, обалдев от «водяры», которую в эти дни оплачивал Финансовый департамент, захотев нормально дохнуть или просто обуреваемый жаждой подвига, выползал по мокрым ступенькам наверх какой–нибудь упившийся воин и, не понимая, как он, собственно, здесь очутился, вытащив из ножен заточенный кривой ятаган или просто размахивая над головою ножкой от стула, испускал гортанный могучий крик, зовущий в атаку, а затем грузно падал и лежал, как колода, пока кто–нибудь из соратников не уволакивал его обратно в подвал.
То есть, сарацины привыкали к своему новому статусу.
Один из них даже каким–то образом попал на наш школьный двор и теперь покачивался на расставленных коротких ногах, пытаясь сохранить равновесие. Шлем у него съехал до носа, практически закрывая глаза, а из–под расстегнутых потускневших лат выбивалась мятая холстина рубашки.
Словно он пританцовывал в белой юбочке.
Вид у него был счастливо–придурковатый.
И он так бессмысленно озирался вокруг себя и с такой важной серьезностью хватался за воздух, будто за невидимого противника, что я, засмотревшись, невольно отвлекся от всего остального и не сразу почувствовал напряженную нервную тишину, которая воцарилась в классе. И опомнился лишь тогда, когда Карл пихнул меня в бок локтем.
— Тебя спрашивают!.. — прошипел он, как рассерженная гадюка.
Я, недоумевая, поднялся.
Я, оказывается, уже был в центре внимания: кто смотрел на меня с жалостью, а кто с любопытством, я заметил противную расплывающуюся рожу Радикулита, который явно злорадствовал, а затем — мгновенный пронзительный взгляд Елены, сразу же отвернувшейся, точно она обожглась, и — холодное оценивающее внимание Косташа, сломавшего правую бровь, и — хихиканье Мымры, которая, укрываясь за спинами, подавала мне какие–то знаки.
Но хуже всего было то, что на меня смотрела Мальвина.
Она была, видимо, уже в совершенной ярости: полные губы ее подворачивались, открывая початок зубов, все лицо от подбородка до лба расчерчено было продольными складками, а глаза из–под накрашенных толстых ресниц сверкали потусторонней свирепостью.
И подрагивала в согнутой пухлой руке пластмассовая указка:
— Я, по–моему, к тебе обращаюсь!?.
Чувствовалось, что она еле сдерживается.
— Да, — сказал я.
— Что «да», разиня?..
— Ну, это самое…
Ситуация была — хуже некуда.
Мальвина требовала, чтобы я повторил — о чем она в данную минуту рассказывала, а я не только не мог сделать этого, но и просто–напросто не представлял себе тему урока.
Все как будто вылетело из головы.
Я лишь отупело таращился — почти не воспринимая происходящее.
Потому что именно в эту секунду я увидел совсем другую Мальвину — как она после оглушительного выстрела из пистолета, улыбаясь такой улыбкой, словно мысленно она находилась не здесь, а в умопомрачительной спальне, очень мягко и вместе с тем повелительно сказала ничего не соображающему Ценциперу:
— Не пугай ребенка, я его знаю, это — хороший мальчик…
А затем, словно добрая фея, взяв меня за рубашку красивыми наманикюренными ногтями, пятясь и все также отсутствующе улыбаясь, отворила дверь директорского кабинета, который, оказывается не был заперт, и вдруг отчего–то часто и тяжело задышав, потянула меня в его сказочную темноту — даже не обратив внимания на причмокивание Дуремара: «Сладкого Мальвиночке захотелось»… — А прикрыв начальственную тяжелую дверь и остановившись посередине ковра, уходящего своими краями под строгую мебель, чрезвычайно задумчиво, повторила одними губами:
— Хороший мальчик…
И вдруг — быстро, неуловимым движением, сдернула с себя кружевной пеньюар.
Белизна обнаженного тела хлынула мне в глаза.
— Не надо бояться…
Только это была не Мальвина, стоящая сейчас у доски, это была Елена, и изогнутые крепкие груди ее торчали — просто и беззащитно.
Я даже закашлялся.
А на глазах у меня, выдавленные, по–видимому, краской стыда, проступили горячие, щиплющие под веками, дурацкие слезы.
Я готов был провалиться сквозь землю.
К счастью, этого моего смущения, наверное, никто не заметил: протрезвонил последний звонок, и весь класс, вдруг воспрянув, загудел, как потревоженный улей. Сразу же, хлопая крышками, повскакивали второгодники на задних партах, встрепенувшийся Шпунтик, как всегда, уронил свой портфель и из него покатились какие–то гаечки и колесики, кто–то завопил: «Ну, зема, ну ты у меня заработаешь»!… — а кто–то, наоборот, еле слышно бубнил: «Да отстань, елы–палы, тебя еще тут не хватает»!.. — замкнутая, отрешенная ото всего Елена аккуратно укладывала тетради в разбухшую папку, а подвижный, будто сделанный из резины, Радикулит, как лягушка, выскочил на середину прохода, и, присев, растянул себе пальцами рот состроив гримасу:
— Бя–я–я–у–у!..
Он таким образом предупреждал, что сейчас они мне сделают «козью морду».
В общем, началась обычная суматоха.
Мальвина, глядя на нее, только махнула рукой и, уже закрывая журнал, сообщила, что ставит мне двойку за поведение.
Ну, это — ладно.
В чмоканьи звонкой капели, водяным своим бормотанием полощущей город, в вертикальных горячих лучах, которые нагревали асфальт, в слабых трепетных испарениях, поднимающихся от мокрой земли, двойка по поведению казалась мне чем–то мифическим.
Я не обратил на нее никакого внимания.
Я лишь, побросав кое–как в портфель свои вещи, посмотрев на Елену, сегодня почему–то задерживающуюся, и оттолкнув сумку Карла, которая вечно путалась под ногами, как безумный, огляделся по сторонам — где сейчас находятся Косташ и Радикулит.
В классе их, к сожалению, не было.
Но сам Карл, появившийся в эту минуту, видимо, бегавший на разведку и кусающий губы от умственного напряжения, торопливо свистящим шепотом сообщил мне, что Косташ и Радикулит свернули по коридору направо, и еще к ним присоединился дон Педро — наверное, заранее договаривалсь — а Бамбина, насколько ему удалось заметить, вместе с Мымрой помчались к главному вестибюлю.
То есть, основная засада караулила нас — у черного хода.
Все было понятно.
— Железо взял? — сумрачно спросил Карл.
Я кивнул.
Под железом он подразумевал металлический толстый брусок, который я таскал с собой в последнее время. Чтобы, значит, удар кулака был сильнее.
Я надеялся, что воспользоваться им не придется.
— А у меня — цепочка от велосипеда, — похвастался Карл. — Тоже — вещь неплохая… Проскочим, наверное… Ну что, поехали?..
Однако, проскочить нам все–таки не удалось.
Когда мы выкатились в вестибюль, полный писка девчонок и копошащейся малышни, и, как будто два ледокола, оставляя за собой очищенное пространство, устремились к парадной двери, заклиненной уголком кирпича, то, как назло, в пустоватом проеме ее выросла фигура Директора, и похожие на лопаты, расставленные руки его чуть было не приняли нас в свои объятья.
И Абракадабр, присевший на задние лапы, предупреждающе тявкнул.
— Прежде всего, здравствуйте! — сказал Директор.
А когда мы резко затормозили, чуть было не врезавшись в гербовые пуговицы мундира, и в свою очередь, тоже, отступив на шаг, быстро и невнятно поздоровались, едва удерживая дыхание, то он несколько приосанился и поднял выше лба строгий указательный палец:
— Я надеюсь, что вы осознаете всю важность наступившего в нашем обществе нового исторического этапа?
— Осознаем! — бодро сказали мы с Карлом.
— А, надеюсь, вы понимаете, что этот новый этап требует от нас нового общественного мышления?
— Понимаем, — сказали мы с Карлом.
— И, наверное, вы уже определили свои задачи в построении и совершенствовании порядка, который приведет нас к эпохе всеобщего процветания?
— Еще вчера! — сказали мы с Карлом.
А Абракадабр снова тявкнул.
Тогда Директор опустил палец и немного выпятил грудь как будто находясь на трибуне.
— Я очень рад, что мои ученики ощущают свою ответственность перед обществом. Значит, я не зря пробуждал в вас чувство гражданского долга. Идите, и приложите все свои силы для выполнения этих благородных намерений.