— Милорд!.. — неожиданно громко воззвал Фабрициус Барма.
Геккон даже вздрогнул.
И тем не менее, замкнутое лицо его немедленно стало любезным.
Он вежливо произнес:
— Да, дорогой друг, я признаю справедливость ваших упреков, они ранят мне сердце и скорбь моя — неизбывна. Но ведь я не брал на себя в этом случае никаких обязательств, единичный транспорт не улучшит вашего положения, откупиться вам все равно не удастся, разве что вы собираетесь тайно договориться с принцем. А к тому же, женщины нужны и моим воинам тоже, как вы знаете, это и послужило целью похода, и теперь они вправе рассчитывать на награду, будет хуже, если они начнут хватать женщин на улицах, это, дорогой друг, поставит нас в затруднительную ситуацию, а ведь скоро нам предстоит вместе сражаться, и не стоит, наверное, осложнять отношений между воинами и горожанами, мы должны быть едины перед угрозой вражеского нашествия. Между прочим, я вовсе не думаю, что принц рассчитывает получить этот транспорт. Женщины ему, конечно, нужны, но он, дорогой друг, достаточно сообразителен…
Геккон вдруг сухо и коротко засмеялся.
— Но мы, по крайней мере, могли бы оттянуть время, — не слишком довольно сказал Мэр. — А пока — подготовиться, провести, быть может, пару учений. Горожане и воины должны привыкнуть друг к другу. Я считаю, что не помешал бы и совместный парад — для поднятия духа. Как вы, дорогой друг, относитесь к небольшому параду?
Геккон махнул рукой.
— Причем здесь парад? — сказал он пренебрежительно. Просто ваши люди не умеют сражаться. Слишком сыто они живут, и слишком многое теряют в случае смерти. Роскошь и излишества погубили уже не одну великую цивилизацию. Имейте это в виду, дорогой друг. Рассчитывать, в случае нападения, можно только на мои Железные роты. На копейщиков, на арбалетчиков, которые сейчас тренируются. Главное, не допустить ближнего боя. Тем не менее, принц Фелида, по слухам, очень силен, и поддержка горожан несомненно потребуется. Мне нужны будут резервные формирования. Поэтому, дорогой друг, ваша мысль о координации совместных усилий, представляется мне чрезвычайно заманчивой. Честно говоря, я уже обдумывал некоторые моменты сотрудничества, и мне кажется, что многое здесь зависит от сэра Фабрициуса. Потому что именно сэр Фабрициус обеспечивает нашу внутреннюю и внешнюю безопасность. В связи с этим, я предложил бы сэру Фабрициусу провести некоторое время у меня в резиденции — просто, чтобы наше сотрудничество стало еще более плодотворным.
Мэр вздернул голову.
— Я не совсем понимаю, — холодно сказал он. — То есть, вы, дорогой друг, настаиваете, чтобы… сэр Фабрициус здесь поселился?
— Так будет лучше, — мягко ответил Геккон.
— И насколько, вы полагаете?..
— Время покажет…
Тогда Мэр, не скрывая тревоги, посмотрел на своего молчаливого представительного помощника, а помощник сдержанно улыбнулся, как будто данное приглашение доставило ему удовольствие:
— Я — арестован?..
Крупное, породистое лицо его не выражало ничего, кроме радости.
Видимо, он превосходно владел собой.
Геккон поднял брови.
— Ну что вы, дорогой друг! — воскликнул он протестующе. — Разумеется, вы останетесь у меня только в качестве гостя! Ваша свобода… на острове… нисколько не ограничивается. Вы можете приглашать к себе, кого захотите, и вы можете поддерживать связь со своим Департаментом — я надеюсь, что трех телефонов вам будет достаточно? И потом, все это — лишь на короткое время: до тех пор, пока обстановка в городе не станет спокойной…
— Но все–таки… дорогой друг… — растерянно начал Мэр.
Однако, сам Фабрициус Барма неожиданно поклонился, и глаза его просияли — как будто от внезапного озарения.
Он сказал:
— Я благодарю вас, милорд, за оказанное мне исключительное доверие…
Голос также не выражал ничего, кроме радости.
А ладони были церемонно прижаты к груди.
Геккон тут же, с подчеркнутым уважением, взял Мэра под локоть:
— Дорогой друг, мы же не будем из–за таких пустяков омрачать наши действительно искренние отношения? Настоящее благородство должно быть выше повседневности и суеты. Если вы не против, то я хотел бы показать вам картины, привезенные с Юга. Они просто великолепны. Без сомнения, южные мастера лучше прочих умеют сочетать изысканность и колорит. Я надеюсь, что сэр Фабрициус извинит нас за то, что мы ненадолго его оставим. Он пока тут освоится, может быть, изменит здесь что–нибудь сообразно своим потребностям. Мы еще увидимся, сэр Фабрициус, я не прощаюсь…
Дверь закрылась и стало слышно, как недоумевающего, изумленного мэра увлекают по коридору: И все же, дорогой друг, я решительно не понимаю… — Ах, какие там, дорогой друг, необыкновенные краски!.. — Я не о картинах, дорогой друг, если позволите… — И напрасно: вам еще не приходилось видеть подобного… — Но, дорогой друг, вы не находите, что это — несколько странно?.. — Что вы, дорогой друг, ведь между нами — искренность и доверие…
Голоса затихали, по–видимому, перемещаясь на улицу. В наступившей, пугающей, как в подземелье, сплошной тишине вдруг отчетливо выделилось тиканье маятника, снующего под циферблатом. Часы, судя по всему, были старинные, древней ручной работы: стрелки у них поражали ажурным литьем, а на металлическом круге, который служил как бы основанием рыцарской башни, соответственно ходу времени, передвигались мелкие фарфоровые фигурки. Изображали они кошек и сарацинов, стоящих друг против друга в готовых к сражению позах: кошки, растягивая животы, поднимались на задние лапы, а плотные приземистые сарацины выставляли короткие копья, по–видимому, угрожая воткнуть их при первой возможности.
Сделано все это было с большим искусством.
Барма некоторое время смотрел, как очередная фигурка исчезает в двустворчатых, распахнувшихся вдруг наружу воротцах средневекового замка, а затем, по–прежнему улыбаясь, осторожно подвинул минутную стрелку, которая, по его мнению, отставала, и, дождавшись, пока птица с роскошным павлиньим хвостом, появившаяся на вершине башни, приподнимет изящные крылья и пропоет состоящую всего из трех нот, чистенькую простую мелодию, удовлетворенно прослушал ее и даже прищурился от наслаждения.
Он вообще вел себя так, словно оказался в музее: очень неторопливо прошелся по комнате, изучая с поверхностным интересом то один экспонат, то другой, постоял, впрочем, без всякой видимой цели, у изложья меча, который, не будучи освещен, тем не менее, как живой, извлекал из своей глубины звездчатые яркие искры, заглянул ненадолго в соседнее помещение, предназначенное, судя по громадной кровати, для мирного отдыха, и, наконец, убедившись, что в этих апартаментах кроме него никто не присутствует, пододвинул к себе телефон — деревянный, с рогами, как у оленя, корпус которого был оформлен в стиле прошлого века.
— Цыпа, — нежно сказал он, набрав на диске несколько цифр. — Цыпа, только не дергайся, это я — Фабрициус. Вот что, радость моя, организуй–ка мне Креппера. Вот, вот, точно — пускай он сюда подъедет. И скажи ему, что я объявляю период готовности… Начиная с сегодня… А это никого не касается… Цыпа, радость моя, делай, что тебе велено…
После чего опустил замолчавшую трубку и, как будто устав, повалился в округлое мягкое кресло, стоящее у столика с телефонами.
— Вот так, — заключил он, мечтательно обращаясь в пространство.
Ему никто не ответил.
Кресло скрипнуло кожей и успокоилось.
11. Ф Р А Н Ц Д Е М Э Й. С И Я Н И Е.
Голова лежала отдельно, а тело — отдельно. Я сразу же отвернулся. Но и одного взгляда, брошенного на распростертого по каменистой земле, выпотрошенного, жутковатого человека, было достаточно, чтобы догадаться: это — Задрыга. Это его дурацкие тощие усики, постоянно служившие среди нас предметом насмешек, это — его овальная темная родинка на щеке, будто жук–древоточец всосавшаяся уже почти вровень с кожей, это — его старенький заплатанный свитер, растянутый и поношенный, разлезающаяся шерсть которого была перехвачена суровыми нитками, и его драные, невозможные джинсы с десятками разнообразных нашлепок. Памятные были джинсы. Больше никто таких не носил.
Так что, ошибка категорически исключалась.
Я это мгновенно понял.
И еще я мгновенно понял, что весь наш продуманный, выверенный и тщательно подготовленный план отхода катастрофически провалился. Потому что мне была видна часть канала, изгибающегося здесь полукругом: темная, апрельская, с прозеленью, струящаяся вода, бородавчатый старый тополь, склоняющей к ней свои сучковатые ветви, чернота и изогнутость поднимающегося со дна, страшного разлохмаченного железа, а на другом берегу, точно божья коровка — низкая зализанная машина Креппера, стоящая у тротуара.
Креппер должен был увезти нас отсюда.
Так, во всяком случае, мы договаривались.
Но Задрыга был мертв, лодки, приготовленной им, я тоже нигде не видел, и поэтому «на другом берегу» означало для нас все равно, что — на другой стороне Луны.
Мы были отрезаны.
— Приехали!.. — просипел Крокодил.
Сразу чувствовалось, что он на последнем дыхании: вытянутое уродливое лицо у него посерело, дряблая кожа вдоль глаз собралась многочисленными морщинами, а тряпичный вялый язык вываливался из–за зубов, желтизной и изогнутостью своей в самом деле походивших на клыки крокодила.
Я даже на мгновение испугался, что он сейчас потеряет сознание.
Однако, именно Крокодил неожиданно схватил меня за плечо, заставив пригнуться, и с невероятной, неведомо откуда взявшейся силой, словно мальчика, протащил мимо толстых автомобильных покрышек, складированных штабелями, мимо газовых труб, выходящих из–под земли и оцинкованными суставами опять уходящих под землю, мимо древних мертвенных спилов, показывающих, что здесь тоже когда–то росли деревья, а затем, повернув за какие–то жесткие изломанные кусты, где уже пробивалась сквозь почки зеленоватая клейкость, опустился на корточки, потянув меня за собой, и, прикрывая мне рот ладонью, которая попахивала чесноком, прошипел, как безумный, вращая фиолетовыми зрачками: