В комнате потемнело.
А Крокодил вдруг, как лошадь, задрал свою продолговатую голову и, попятившись от окна, — повалился, загородив собой переулок.
Руки у него были раскинуты, заостренная нижняя челюсть — устремлена к небесам, а вместо левого глаза зияла ужасная впадина — грязно–серая и заполняющаяся тягучей малиновой жидкостью.
Интересно, что сам я на это никак практически не отреагировал. То есть, я, разумеется, выскочил из–за рамы и трижды выстрелил в комнату, которая, по–моему, уже опустела, а затем отскочил, как положено, за угол ближайшего здания, но и стрелял и отскакивал я чисто автоматически — в то же время охваченный каким–то невероятным спокойствием.
Голова у меня была занята совсем другим.
Я, например, хорошо помню, что именно в этот момент я отчетливо осознал, почему мы с такой легкостью проникли в резиденцию сарацинов: Креппер достал откуда–то специальные разовые пропуска, и офицер на понтоне, соединяющем остров с городскими районами, даже будучи удивленным, разрешил нам пройти — без каких–либо сложностей и не задавая лишних вопросов. Креппер не сказал, откуда он достал пропуска, но теперь, после столкновения в переулке, это было вполне очевидно. Пропуска, конечно же, сделал Сэнсэй. И, наверное, он же оттянул от Геккона практически всю охрану: мы не видели никого ни при входе в административное здание, которое, по идее, должно было быть переполнено сарацинами, ни в дальнейшем, когда пробирались по коридорам к главным апартаментам. Ни единого человека, как будто все вымерли. Не случайно Крокодил беспокоился, подозревая ловушку. А ничего странного не было, просто нас защищала невидимая забота Сэнсэя.
Вот, например, о чем я тогда подумал.
А кроме того, я подумал, что какими бы соображениями ни руководствовался Сэнсей, планируя данную операцию, но вот смерть Крокодила я ему простить не могу. Не могу, хоть режьте меня на кусочки. Отступление, трусость, предательство, так называемые «высшие интересы». Но только не это. Лучше бы он убил меня самого.
И теперь у меня возникнут к Сэнсею некоторые вопросы.
И последнее, что мне тогда пришло в голову — это то, что теперь я, наверное, могу ничего не бояться. Состояние спокойствия и отстраненности, которое меня охватило, свидетельствует о защищенности. Я не человек, я — орудие для выполнения определенной миссии. И пока эта миссия не будет завершена, со мною ничего не случится.
Так мне, во всяком случае, представлялось.
И действительно, до будочки, о которой говорил Крокодил, я добрался сравнительно благополучно: по всему острову по–прежнему что–то бухало и разрывалось, доносилась периодически вспыхивающая стрельба и короткое звонкое лязганье рубящего металла, то и дело пробегал достаточно близко очередной наряд сарацинов, а один раз я чуть было не натолкнулся на часового, который в самый последний момент неожиданно отвернулся — в общем, произошло какое–то чудо: будто простерлась надо мною незримая магическая рука и потусторонней силой своей проводила меня сквозь все опасности.
И даже когда я, добравшись до будочки, в самом деле обнаружил внутри нее прекрасно сохранившуюся плоскодонку — не испорченную, не украденную, не рассыпавшуюся по прошествии лет на части — и, уже вытащив ее вместе с шестом, вдруг заметил внезапно выросшего передо мной сарацина, то я тоже, говоря откровенно, нисколько не испугался — потому что неподалеку от сарацина возникла какая–то женщина и, обняв его, точно в любовном порыве, очень ласково провела ему ладонью по горлу.
Она была чрезвычайно растрепанная, рыжеволосая и с такими глазами, какие бывают, наверное, только у зомби, в перекрестье ключиц у нее желтел медальон, и одета она была не в обычное платье, а в нечто вроде бурнуса, перетянутого веревкой: грубые кожаные ботинки высовывались из–под подола. Однако, все эти подробности я восстановил в памяти несколько позже, а тогда лишь, не разгибаясь, смотрел, как она разжимает свои ласковые объятья, и отходит, и бросает на землю изогнутый тонкий кинжал, а отпущенный сарацин шатается, точно пьяный, и башка его запрокидывается — обнажая дымящийся раструб разреза.
Я тогда не нашел ничего лучшего, как хрипло произнести:
— Спасибо…
Восклицание это было исключительно идиотским.
И не удивительно, что женщина в сером бурнусе мне не ответила — отступила и растворилась в дыму, который как раз в это время пополз в нашу сторону.
Или, может быть, ее не было вовсе? А была лишь рука провидения, которое меня охраняло. Не знаю. Но когда я спустил лодку на воду и при помощи длинного найденного там же шеста осторожно отчалил, чувствуя, как касаются деревянного днища тугие лохмотья железа, то и здесь меня почему–то заметили далеко не сразу, и лишь в тот момент, когда я уже причаливал к противоположному берегу — уперев плоскодонку и готовясь перескочить на гранитную твердость ступенек — из–за будочки, только что оставленной мною с распахнутой дверью, вывалился обалдевший, запыхавшийся воин и, ни на секунду не останавливаясь, загрохотал ятаганом по глади щита, поднимая тревогу.
Сразу же пять или шесть плоскодонок, приготовленных, скорее всего, именно для этого случая, шлепая множеством шестов по воде, беспорядочно рванулись за мной вдогонку: сарацины едва не вываливались из них, издавая протяжные боевые крики — но к тому времени я уже взбежал по ступенькам на набережную. Я боялся, что и здесь меня ожидает засада, но на набережной засады, к счастью, не оказалось, вероятно, Сэнсэй не рассчитывал, что кто–то из нас сюда доберется — старая булыжная мостовая поэтому была совершенно безжизненна: синели яркие лужи, черная огромная тишина стояла в парадных, вероятно, все любопытствующие давно попрятались, и она, на мой взгляд, была даже слишком безжизненной, я, во всяком случае, нигде не видел машины Креппера, вероятно, Креппер умчался, как только услышал первые выстрелы.
Он, наверное, выполнял приказ Сэнсэя.
В общем, они предусмотрели решительно все, они только не предусмотрели, что я — родился в этом районе. Я здесь вырос, и я знал его практически наизусть. И поэтому я не побежал вдоль набережной, пытаясь достичь проспекта, как, наверное, поступил бы в такой ситуации любой другой человек, а вместо этого метнулся под ближайшую темную арку и, наверное, в треть минуты пролистав вереницу асфальтовых тихих дворов, повернув под углом, выскочил туда, куда и рассчитывал, — на Офицерскую улицу.
И к тому же, не просто на Офицерскую, а — к остановке трамваев.
Я, конечно, не мог и надеяться, что именно в этот момент там находится какой–нибудь транспорт.
Но — транспорт там был.
Красное, двухвагонное великое чудо.
Я взлетел по ступенькам и двери тут же закрылись.
Трамвай поехал.
В заднее стекло его било солнце, и поэтому казалось, что он плывет — в невероятном сиянии…
12. И Н Т Е Р М Е Д И Я — 2. В Е Т Е Р И Н А Б А Т.
Если бы не сияние, то было бы совсем безнадежно. Но в том–то и дело, что сияние присутствовало обязательно. Было оно зеленоватого цвета, словно от привидения — тусклое, немного дрожащее по краям, прозрачно–расплывчатое, сердцевина его копошилась, как будто мириады микробов, а чуть затхлый, зеленоватый оттенок создавал ощущение гнилостности. Казалось, что оно сейчас развалится и погаснет. Однако, оно не разваливалось, а с упорством лишайника ползло по камням. Так или иначе, но присутствие его ощущалось. Клаус, во всяком случае, его не увидел, а именно ощутил, и, присев в боевую, с расставленными коленями позу, приподняв над собою волшебную громаду меча, точно так же скорее ощутил, чем увидел нечто черное, растопыренное, как в замедленном фильме, плывущее между звезд, а затем острие резко дернулось, задетое чем–то тяжелым, прозвучал быстрый визг, раздалось агонизирующее шипение, и упругое продолговатое тело, как будто сделанное из резины, пролетело над головой и шмякнулось на мостовую.
Прекратилось шипение, как будто из проколотой камеры вышел весь воздух.
— Мя–я–у!..
И немедленно, словно по чьему–то приказу, вспыхнули желтые сказочные фонари вдоль набережной — округленные коконы их, висящие в темноте, выхватили камень домов с провалами подворотен, лбы и щеки затоптанного веками булыжника, циклопическую арку моста, изогнутого над рекой, а неподалеку от спуска к воде, там, где начинались ступени, высеченные из гранита, — темную перекрученную массу резины, которая, кажется, еще шевелилась.
Высунулась оттуда кошачья лапа и бессильно упала клацкнув когтями по камню.
Донесся последний вздох.
Откуда здесь кошки? Я что–то ничего не понимаю, подумал Клаус.
И — вздрогнул.
Потому что из таверны «Веселый утопленник», над ушедшим до половины в асфальт, притопленным окошком которой, будто елочная гирлянда, мигали разноцветные огоньки, с металлическим грохотом вывалилась целая банда упившихся сарацинов и буквально с порога, не разбираясь, в чем дело, как в сражении, замахала обнаженными ятаганами.
Вид у сарацинов был не слишком приветливый.
А с другой стороны канала — от моста, освещенного лепными фигурными фонарями, вдоль расцвеченной набережной, над которой висела луна, торопился человек со шпагой в руках, и, как крылья, метался за его плечами черный плащ с серебряной звездной изнанкой.
— Бегите, сир!..
— Что случилось? — загораживаясь на всякий случай мечом, спросил Клаус.
И человек, не добежав еще даже до парапета, очертил шпагой воздух:
— Измена, сир!.. Воины принца Фелиды проникли в город!..
— А заставы?
— Заставы открыты!..
Голос, раздробившийся между домами, был странно–знакомый. Клаус его где–то слышал. Он, однако, никак не мог вспомнить, где именно. Да и вспоминать ему толком не дали: тут же невесть откуда взявшаяся карета, запряженная сразу четверкой украшенных ленточками, вороных лошадей, прочертив по булыжнику полосы, точно закаленным железом, резко затормозила возле него: два огромных, как будто сделанных из антрацита нубийца, оба в красных повязках на бедрах, держащие каменные топоры, соскочили с запяток и, дико рыча, устремились навстречу человеку со шпагой, а какая–то расфуфыренная фигура в полосатом камзоле, с кружевами, в которых утопа