— Ну — то, се… Поприхватываем… Все–таки веселее будет…
— А так — скучно?
— А так, что мы — сосем из бутылки…
— Гы!.. — подтвердил дон Педро, вытягиваясь, чтобы махать руками.
Однако, Косташ пресек эти его намерения.
— Не сегодня, — суровым командным голосом объявил он.
— А почему не сегодня?
— А потому что сегодня у нас назначено — в «Веселый утопленник»…
Он обвел всех твердым немигающим взглядом.
— Другие предложения будут?..
Других предложений не было.
Хотя лично у меня просто засосало под ложечкой. Потому что я понимал, о чем идет речь. И тем не менее, я кивнул вместе со всеми.
Так что, вопрос решился.
Некоторые сомнения возникли только у Радикулита, который, покивав, сколько положено, и таким образом показав, что он, в общем–то, тоже согласен, нерешительно заявил, что в таверну можно было бы пойти и попозже. Потому что таверна работает до глубокой ночи, и никто нам не запрещает явиться туда, когда захотим.
— Одно другому не мешает, — сказал он.
Тогда Косташ холодно посмотрел на него.
— Ты, кажется, мне возражаешь?
— Я не возражаю, — ответил Радикулит. — Я лишь объясняю, что можно сделать и то и это…
— Воз–ра–жа–ешь…
— Не возражаю…
— Смелый стал… — задумчиво сказал Косташ.
В общем, они заспорили.
Правда, спором это назвать было нельзя, потому что говорил, в основном, Косташ, а Радикулит только изредка вставлял отдельные фразы, оправдываясь.
Я их не слушал.
Я смотрел, как девчонки тоже достали откуда–то бутылку вина, а потом, изрядное время помучившись, потому что выколотить пробку о дно, как дон Педро, они были не в состоянии, пропихнули ее внутрь узкого горлышка.
А стаканчики у них были не синие, как у нас, а — веселые, желтенькие, по–моему, с каким–то рисунком. И расположили они их не прямо на толи, а постелив три салфетки, наверное, захваченные из дома. И по середине импровизированного стола они насыпали целую гору конфет.
То есть, подготовка у них была существенно лучше нашей.
А Елена принимала во всем этом самое деятельное участие.
И поэтому, наверное, наблюдая за ее быстрыми, порывистыми движениями, я не сразу сообразил, что вокруг меня наступила вдруг какая–то нехорошая тишина, а когда все–таки сообразил и когда, уловив последнюю фразу, понял, почему она наступила, то у меня внезапно заныло под ребрами — там, где ранил меня кинжалом Карл в одном из недавних снов, и причем заныло с такой неожиданной силой, будто все происшедшее в этом сне стало реальностью.
Я медленно выпрямился.
— Что ты сказал?!.
А затем, не дожидаясь, пока тоже поднявшийся Карл севшим, хриплым, но все–таки торжествующим голосом повторит свою фразу насчет того, что вместо таверны можно закатиться к Ивонне, потому что Ивонна всех примет, это — ее профессия, не дожидась даже, пока он окончательно распрямится, изо всей силы ударил его в заспанное тупое лицо, и в ударе моем прорвалось сумасшествие вспыхнувшей ненависти.
Все вдруг померкло.
Исчезли — солнце, зелень, трепещущая на деревьях, безграничная голубизна весеннего яркого неба. Словно сероватый туман окутал пространство, и в тумане этом, как клоун, изламывалась темная отвратительная фигура, и я бил по ней кулаками, чувствуя, что костяшки встречают живую мягкую плоть, и я видел, что по ним течет что–то липкое — что–то, видимо, скользкое и противное, будто разогретое масло, судя по всему, у Карла пошла кровь из носа, он, по–моему, что–то хрипел, надсаживаясь, а в одно из просветленных мгновений, всплыли его жидкие расширенные глаза: веки дергались, словно крылышки у наколотого мотылька, а синюшные, отбитые, вероятно, до мяса круги возле них в самом деле были обильно перемазаны кровью. Он уже и не дрался, а лишь выставлял перед собой распяленные ладони, пальцы тоже были испачканы чем–то красным, а мизинец отгибался назад, как будто выломанный из сустава, — в хрипах, стонах и придыханиях появилось уже что–то агонизирующее, но остановиться я был просто не в состоянии и, когда Карл неожиданно куда–то исчез, вероятно, свалившись и откатившись за одну из скамеек, то я со всего размаху ударил гогочущего, с приклеенной на губе папиросой, дебильного дона Педро, и дон Педро кувырнулся назад — чуть ли не до неба задрав ноги в отвисших мятых штанинах.
У меня, вероятно, случилось какое–то временное помешательство, омрачилось сознание и внутри головы застучали сумасшедшие молоточки. Я готов был драться сейчас против всего мира сразу. Тем не менее, мир был велик, а я — мал, и, наверное, мне не следовало задевать дона Педро, потому что уже в следующую секунду я полетел вверх тормашками, а поднявшись и чувствуя, как резкая боль от удара отдается в затылке, тут же очутился как будто внутри стиральной машины.
Меня колошматили сразу со всех сторон: спереди навешивал крюки оскаленный Косташ, а в лопатки и в поясницу, будто вихрем цепов, молотила подскочившая Мымра.
Это только казалось, что Мымра такая маленькая и неуклюжая, а на самом деле она могла драться не хуже всех остальных. Рост ее в данном случае не имел никакого значения, и она барабанила меня по спине, бросая на вылетающие отовсюду удары.
— Кретин!.. — вопила она. — Недоносок!.. Дерьмо кошачье!..
И другие тоже вопили:
— Задолбанец!..
— Сделай ему козью морду!..
Тут бы они, наверное, меня и прикончили. Ну, конечно, не убили бы, ясное дело, но измолотили бы так, что я ползал бы по песочнице, как слепое полураздавленное насекомое. Тем более, что до этого состояния мне уже оставалось совсем немного, но в тумане беспамятства, который меня окутывал, прозвучал вдруг отчаянный женский крик: словно вихрь, раскаленным винтом закрутился внутри песочницы — Косташ, Мымра, Радикулит, и, по–моему, даже дон Педро были отброшены, закипела и как бы разорвалась кошмарная перебранка, напряженные сильные руки куда–то потащили меня, я споткнулся о чугунные остовы скамеек, и Елена, которую я чуть было не повалил, распрямилась и яростно прошипела:
— Ну, иди–иди, шевелись, придурок набитый!.. Смотри себе под ноги!.. Черт бы тебя побрал, да ты вообще двигаться можешь?..
— Могу… — сказал я.
— Ну так — двигайся, переставляй костыли!..
Самое интересное, что я еще делал попытки вырваться. Кровь из треснувшей брови текла мне в глаза, жутковато звенело и, видимо, опухало левое ухо, хлюпало в разбитом носу, а один из передних зубов пошатывался, более, вероятно, не удерживаемый порванными корнями, в общем, я был в полуразобранном состоянии, и тем не менее, вяло старался освободиться, потому что несмотря ни на кровь, ни на страх, что меня окончательно изувечат, всплывала передо мною морда ненавистного Карла, и сквозь мякоть коричневых губ змеились мерзкие оскорбления.
И ужасно ныло под ребрами, куда он ударил меня кинжалом.
Сон становился явью.
Что–то соображать я начал только в парадной — когда Елена, прислонив меня к холодным радиаторам отопления и сказав: Подожди–подожди, дай я тебе хотя бы кровь с лица вытру, — начала промакивать мне щеки и нос платком, от которого вдруг запахло цветочной свежестью.
Пальцы у нее двигались очень профессионально. Она как будто всю жизнь ухаживала за ранеными.
— Я его убил? — спросил я, тоже доставая платок и прикладывая его к щекам и к липкому подбородку. Соображал я всетаки еще не слишком отчетливо. — Не убил? Ну так я его найду и убью!..
Я был уверен, что сделаю это.
Елена выкинула платок.
— Помолчи, — сказала она. — Помолчи. Тебе прежде всего сейчас надо умыться. Ты не можешь в таком виде появляться дома.
Она словно бы немного поколебалась и добавила — с нерешительностью, которая была ей несвойственна:
— Ты знаешь, я получила повестку…
Все мои неприятности тут же выскочили у меня из головы.
— Какую повестку? На транспорт?.. Не может быть! Ерунда! Ты же не подходишь по возрасту!..
— Наверное, снизили ценз, — сказала Елена. — Я, по–моему, слышала о каком–то таком Указе. «Дополнения к «Мерам по обеспечению проживания»… Ладно! Не будем сейчас думать об этом. Поднимаемся к нам и очень тихо проходим мимо Аделаиды…
— Она спит? — не освоившись еще с услышанной новостью, спросил я.
— А кто ее знает? — сказала Елена. Посмотрела на меня как–то загадочно и отвернулась. — Если мы вдруг столкнемся, то не пугайся, Аделаида тебя не укусит…
И она слегка подтолкнула меня вперед:
— Поторапливайся!..
Голос у нее зазвенел.
Мне совсем не хотелось встречаться с Аделаидой, ну ее на фиг, а к тому же и вид у меня был явно непрезентабельный, но едва мы почему–то на цыпочках поднялись на четвертый этаж и Елена, приставив палец к губам, потащила меня через прихожую, по размерам, по–моему, сопоставимую со всей нашей квартирой, как ближайшая дверь, задрапированная узорчатой тканью, осторожно открылась и просунувшаяся оттуда чувырла в белой панаме посмотрела на нас и поинтересовалась с ощутимой тревогой:
— Ты почту проверила?
— Нет почты сегодня, — с досадой сказала Елена. — Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.
— А это кто? — изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.
— А это один мой приятель…
— Какой приятель, весь — грязный…
— Из нашего класса, я вам потом объясню…
— А зачем ты его привела?
— Математику подготовить…
— Здравствуйте, — сказал я.
Аделаида кивнула.
— Но ты не забудь: если придут какие–нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.
Она шмыгнула носом.
— Ладно, ладно! — нетерпеливо сказала Елена.
Дверь без стука закрылась.
Елена опять подтолкнула меня.
— Совсем сбрендила, — сказала она. — Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как–нибудь с ней столкнешься…
— А что ты собираешься делать? — спросил я.