— Что–нибудь придумаю…
— Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка…
— Какая?
— Три месяца…
Елена вся сморщилась.
— Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..
— А когда у тебя срок призыва?
— Времени еще много…
Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро–быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук — поправляя его, хотя необходимости в этом, по–моему, не было.
На меня она смотреть избегала.
И я тоже почему–то занервничал.
А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула — как будто боялась, что нас подслушивают:
— Иди мойся. Полотенце возьми — которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну…
— Зачем? — удивился я.
— Ну, затем!.. Делай, что тебе говорят!..
И вдруг медленно, мучительно покраснела — так, что выдавилась, казалось, блестящая влага из глаз.
Щеки у нее стали просто малиновые.
Только тогда я понял, что она имеет в виду.
Сердце у меня на секунду остановилось, а потом страшно, болезненно, будто колокол, ударило изнутри.
И опять на секунду остановилось.
— Иду, — сказал я…
14. И В О Н Н А Д Е М Э Й. К А Н Ц Е Л Я Р И Я С Л Е З.
Больше всего она боялась, что он не придет, что он опоздает или что он вообще забудет об этом, увлекшись какими–нибудь своими проблемами. А к тому же он мог и просто–напросто передумать: еще вчера, она потратила целый вечер, чтобы переломить его невиданное прежде упрямство. Будто коса наскочила на камень. Переломила, конечно, но зато в результате сама совершенно охрипла, и часам к десяти у нее началась чугунная головная боль, снять которую не удавалось ни ванной, ни выдохшимися уже, наверно, таблетками. Она, в конце концов, была вынуждена прилечь с повязкой на голове, и вот только тогда, когда она ничего уже толком не соображала, а способна была лишь стискивать зубы, чтобы не застонать, тогда только он, видимо, почувствовав угрызения совести, кое–как протиснулся в комнату, где она пребывала, и привалившись к скрипнувшему косяку, не вынимая рук из карманов, нехотя пробурчал:
— Ну что ты, мама?.. Ну ладно, давай попробуем… Ну, в конце концов, хуже не будет…
После чего до глубокой ночи возился и чем–то там шебуршал за стенкой.
Звуки были ни на что не похожи.
Так что, определенная договоренность у них все–таки существовала.
Правда, это было вчера.
И поэтому, увидев его сегодня, топчущегося с независимым видом неподалеку от гранитных ступеней, поднимающихся к дверям Департамента, обнаружив к своему удивлению, что он явился точно в назначенный срок, она испытала мгновенное облегчение, так как он, не смотря ни на что, все–таки притащился сюда — облегчение, уже через секунду сменившееся глупой растерянностью — потому что разбитая, в язвочках ранок губа его со вчерашнего дня еще больше распухла, из–за этого, набрякнув картошкой, ужасно вздернулся нос, а синяк, окружающий правый глаз, стал за эти часы, кажется, еще фиолетовее.
И совсем, как пельмень, отвисало зеленовато–желтое ухо, размякшее от компрессов.
В общем, он выглядел, точно бродяга.
Словно все последние месяцы провел на помойках — побираясь и попадая в пьяные драки.
Впечатление было катастрофическое.
Она даже серьезно засомневалась стоит ли действительно в таком виде показываться Начальнику департамента, в Департаменте любят порядок, как бы сразу же не сложилось о нем соответствующее впечатление, но, к ее сожалению, им уже было назначено, и поэтому она, взяв Клауса за руку и предупредив еще раз, чтобы он вел себя как можно сдержаннее, провела его через вестибюль, где на них последовательно вылупились сначала охранник, а затем — гардеробщик, и, поднявшись на нужный этаж, внутренне содрогаясь при каждом встречном, пропихнула его в тяжелые двери, украшенные вензелями, за которыми, раскинувшись от окна до окна, будто светлая западня располагалась приемная.
И тут же выяснилось, что торопились они напрасно.
Потому что Стерва, просматривающая, как обычно, многочисленные документы, удивленно воззрилась на них, словно видела первый раз в жизни, а затем неприятным высоким голосом сообщила, что Начальник департамента наробраза сейчас заняты, совещание, и, по всей вероятности, освободятся они не скоро.
— Нам назначено, — объяснила Ивонна.
И тогда Стерва безразлично пожала плечами: мол, дело ваше, сидите, если желаете, но она, Стерва, предупредила так, что потом никаких претензий.
Это было исключительное невезение.
Ивонна боялась, что Клаус сейчас повернется и молча уйдет, и ей уже никогда больше не удастся уговорить его переступить порог Департамента.
Она этого очень боялась.
Однако, вопреки всем ее ожиданиям, Клаус не повернулся и не ушел, а с окаменевшим лицом опустился, будто страшненький манекен, в ближайшее кресло — независимо вытянув ноги и всем видом своим показывая, что он просидит этой приемной сколько потребуется.
Ивонна облегченно вздохнула.
Она даже осмелилась, наклонившись к нему, поинтересоваться вполголоса:
— Ну как, не болит? Может быть, дать тебе таблеточку анальгина?
Однако, здесь она, по–видимому, переступила некоторую границу. Потому что Клаус, не отвечая, лишь кисло скривился щекой и откинулся — давая понять, что разговаривать он не намерен.
И на том, вероятно, следовало бы сказать спасибо.
Ивонна смолчала.
К счастью, ждать им пришлось недолго: уже через какие–нибудь двадцать минут двери кабинета мягко открылись и сопровождаемый лично Начальником департамента по дорожке приемной очень важно прошествовал толстый неповоротливый кот, шерсть которого выбиваясь из–под мундира, блестела от давней ухоженности.
А матерчатый красный колпак на башке был привязан шелковыми тесемками.
Кот при выходе остановился.
— Так я могу доложить, что вопрос о заполнении квоты будет решен без задержек?
— Разумеется, — ответственно склонил голову Начальник департамента.
— И надеюсь, что качество… материала… будет соответствовать недавним решениям?
— Можете не сомневаться.
— Я к тому, что его высочество высказал некоторые опасения.
— Мы свой долг выполним!
Тогда кот в свою очередь тоже склонил круглую голову и усы его шаркнули по половинке дверей, как проволока.
Он поднял лапу:
— Мои наилучшие пожелания…
И, сопровождаемый уже не Начальником департамента, а возникшим неизвестно откуда лощеным молодым человеком, двинулся по пустынному коридору, хрипловато урча и, как гусь, переваливаясь на толстых лапах.
Видимо, идти в такой позе ему было трудно.
Зато Начальник департамента явно повеселел: сам прикрыл за котом тяжеленные, мореного дуба двери и, причмокнув, наверное от избытка чувств, грациозно, как будто танцор, склонился над седоватыми буклями секретарши:
— Все чудесно, пупыся, считай, что с меня бутылка шампанского!..
Фалды оливкового мундира подпрыгнули.
— К вам посетители, — сухо сказала Стерва.
И Начальник департамента выпрямился, как черт на пружине:
— Посетители!?. А разве мы договаривались о чем–нибудь таком на сегодня?
У Ивонны упало сердце.
Но вдруг Клаус к ее удивлению быстро поднялся и сказал звонким голосом, в котором смешивались настойчивость и почтение:
— Здравствуйте, господин Директор! По вопросам трудоустройства. Извините, пожалуйста. Это мы вас осмелились побеспокоить…
Ивонна была ошеломлена.
А Директор, как будто обрадовавшись, стремительно обернулся и, подняв обе брови, раскинул руки в горячем приветствии:
— А–а–а… наш нынешний выпускник!.. Завершили, так сказать, процесс обучения?.. Заходи–заходи, я всегда рад видеть своих воспитанников!..
Он, по–видимому, и в самом деле обрадовался, потому что широким жестом пригласив их обоих к себе в кабинет и, наверное, с тем же радушием, что и предыдущего посетителя, усадив в широкие кресла, участливо поинтересовался:
— Чем я могу быть полезен выпускнику моей школы?
Улыбка была белозубая.
Честно говоря, Ивонна не ожидала такого приема и, стараясь поэтому казаться не менее обаятельной, чем Директор, перестраиваясь на ходу — тем не менее, запинаясь и комкая фразы — попыталась не слишком затягивая, обрисовать ситуацию. Дескать, мальчик начинает свой жизненный путь, и было бы хорошо, если б он начинал его в том учреждении, где мораль и традиции отвечают самым высоким требованиям. Потому что мораль и традиции — это главное для формирования настоящего гражданина. Без морали традиции становятся закоснелыми. А мораль без традиций представляет собой нечто очень уж отвлеченное. Юноше, вступающему на путь служения обществу, требуются основы. И, конечно, желательно, чтобы эти основы закладывались целенаправленно.
Так она изложила свою нехитрую просьбу.
Кажется, получилось неплохо.
И, главное, Клаус в течение всей ее подготовленной маленькой речи умудрился сдержаться и ничего не брякнул против обыкновения — видимо, посерьезнев и хотя бы на короткое время взяв себя в руки.
Правда, его физиономия от этого не улучшилась.
Ивонна старалась даже не поворачиваться в ту сторону.
Однако, Директор, по–видимому, воспринимал и синяки и царапины как нечто обыкновенное, во всяком случае, он не выразил никакого удивления по этому поводу, а все также, приветливо улыбаясь, чуть покашливая и сияя прекрасными, наверное, фарфоровыми зубами, сообщил, что у них в настоящее время нет свободных вакансий, что вакансии появляются только по распоряжению сверху, но что для бывшего своего воспитанника он, конечно, постарается что–нибудь сделать.