При этом Директор, вероятно, не удержавшись, тоже произнес небольшую, но приятную речь. Он сказал о задачах, стоящих перед его Департаментом в связи с настоящим моментом, и о той колоссальной ответственности, которую время накладывает сейчас на каждого гражданина.
— Каждый гражданин должен эту ответственность сознавать, — заключил он. — Сознавать и претворять в своей практической деятельности.
А затем, как будто устав, будничным, тусклым голосом предложил заглянуть к нему как–нибудь недели через четыре. Там посмотрим. Дескать, тогда обстановка несколько проясниттся.
После чего сдержанно кивнул на прощание.
Ивонна была несколько разочарована.
Разумеется, она ожидала, что в процессе переговоров возникнут определенные трудности, что потребуются разъяснения и, быть может, какие–то обязательства с их стороны, но она–то надеялась все же, что вопрос решится гораздо быстрее и что где–то уже на днях Клаус сможет начать заполнять анкеты и оформляться.
Времени до призыва оставалось не так уж и много.
И вместе с тем, как она понимала, это не был безусловный отказ. Потому что в оттенках отказов она, слава богу, разбиралась неплохо. Следовательно, надежда еще оставалась. Надо будет и в самом деле напомнить об этом недели через четыре. И не просто напомнить, а соответствующим образом подготовиться. Но она все же была в значительной мере разочарована и, наверное, потому не сразу сообразила, что Клаус вовсе не последовал за ней к выходу из кабинета, а остался сидеть, да еще положив ногу на ногу. И так же не сразу сообразила, что именно он сказал.
А он сказал следующее:
— Так я не понял, господин Директор, вы берете меня на работу или я вам не нужен?
Причем, тон был такой, как будто он разговаривал с равным.
У Ивонны похолодело внутри.
Но Директор почему–то не выгнал их обоих из кабинета, как она ожидала, а вместо этого откинулся на спинку резного высокого стула, и, наверное с полминуты, смотрел на Клауса, словно бы увидев его впервые.
— А что вы можете делать, молодой человек? — наконец спросил он.
— А что вам требуется? — в свою очередь поинтересовался Клаус.
— Много чего требуется, — сказал Директор. — Например, мне требуется, чтобы человек, которого я возьму, не болтал и не задавал лишних вопросов. Мне требуется, чтобы он исполнял поручения, оставляя свое личное мнение при себе. Ну и, разумеется, чтобы он выбросил из головы эту всю чепуху насчет гражданской ответственности. Вот, что мне сейчас требуется, юноша…
И они, наверное, опять с полминуты внимательно изучали друг друга.
А затем Клаус поднялся.
— Договорились, — серьезно сказал он. И спокойно кивнул, как будто подтверждая услышанное. — Хорошо. Я думаю, мы сработаемся…
В общем, к изумлению Ивонны они действительно договорились. И Директор сказал, что можно немедленно подавать документы на оформление. Причем, сразу же поставил на заявлении визу и добавил, что лично проконтролирует, чтобы оформление не затягивалось.
А на прощание даже пожал Клаусу руку.
Все получилось неожиданно просто.
У Ивонны как будто гора с плеч свалилась.
Она даже чмокнула Клауса в щеку при расставании и затем с непривычным ощущением гордости за него некоторое время следила с верхних ступенек, как он неторопливо идет по набережной вдоль грохочущей мостовой, как он нагибается, чтобы поднять валяющуюся на земле тополиную толстую ветку и как он, размахнувшись, зашвыривает ее куда–то на середину зеленого от весенних отражений канала, а затем ускоряет шаги и вприпрыжку несется на площадь, по–видимому, к остановке трамвая.
Настроение у него, вероятно, было отличное.
Гремели грузовики, запах клейкой листвы пропитывал город, лето уже наступало, и Ивонна даже не сразу вспомнила, что ее ожидает сегодня.
А когда вспомнила, то прозрачность майского утра необратимо померкла.
Потому что ничто хорошее ее сегодня не ожидало.
И пока она, мучаясь, отсиживала оставшиеся полтора часа до обеда, и пока в обеденный перерыв отпрашивалась, чтобы уйти пораньше, у Креппера, который теперь, после ареста Дирдепа, возглавил отдел, и пока она шла по асфальтовым солнечным улицам, тротуары которых пересекали дождевые ручьи, то безрадостные ее предчувствия еще больше усиливались, и когда она, против воли замедляя шаги, приблизилась к знакомому повороту — там, где русло канала откатывалось, рождая изгиб, то все утреннее звонкое счастье от того, что Клауса все–таки удалось пристроить, уже улетучилось и осталась лишь тягостная тупая тоска, мутной болью своей подсказывающая, что дальше так продолжаться не может.
У нее даже возникло удивительное желание повернуть в противоположную сторону и — идти и идти, пока город не кончится каменными рубежами, и за серыми высотными домами окраин не начнутся курящиеся от солнца прогалины весеннего леса — вероятно, в лесу сейчас было сказочно хорошо, но желание это свидетельствовало только о слабости: какой, к черту, лес, какое там в противоположную сторону? — и поэтому, распрощавшись с ним без особого сожаления, она, твердо ступая, пересекла зазеленевший канал, и по скучному переулку, который был образован двумя заборами, вышла к зданию, где располагались районные службы Охранки.
Бугер встретил ее достаточно неприветливо.
То ли были у него какие–то внутренние неприятности, связанные с коловращением службы, то ли, может быть, встал он сегодня не с той ноги, но он, сморщившись, как печеное яблоко, толком с ней даже не поздоровался: буркнул что–то угрюмое, выковырял козявку из носа, и, лишь показав таким образов, что сидящая напротив Ивонна ничего для него не значит, произнес сиплым голосом, в котором угадывалось раздражение:
— Ну, чего притащилась? Вроде бы не вызывал. Порядка не знаешь?..
А когда прочел донесение, составленное Дуремаром, между прочим, все так же кривясь и ковыряя в носу — то поднял на Ивонну глаза, лишенные всякого выражения и наморщил бескровный лоб, где розовели три мелкие оспинки.
— Крупно играешь детка…
Над кармашком засаленного его мундира пламенела ленточка ордена.
Губы — жевали.
— Я не играю, я доношу о служебном несоответствии, сказала Ивонна. — Пункт шестой «Примечаний» к Указу «О разъяснениях». Мое дело — сигнализировать о замеченных фактах. Ваше дело — принимать по докладу какие–либо решения…
— Сигнализировать? — протянул Бугер.
— Докладывать, — сказала Ивонна.
Тогда Бугер привстал и крикнул, вытягиваясь над крышкой стола:
— Лахудра!.. Знаешь, что с такими делают в гвардейских казармах? Пропускают сквозь роту, а потом избивают и вышвыривают на помойку… Шлюха щекастая!.. Я тебя научу уважать государственное учреждение!..
Он скомкал листок с докладом и бросил его прямо в лицо Ивонне:
— Проваливай!..
Тогда Ивонна тоже привстала и, расправив доклад, припечатала его к столу ударом ладони.
— Копия этой бумаги ушла в мэрию, — сказала она. — В Департамент Надзора, лично товарищу Чернопузу. Так что ты, Бугер, думай, думай — пока не поздно…
После чего стремительно выскочила и даже хлопнула дверью.
Она хотела бы как можно скорее забыть все эти омерзительные подробности, однако память подсовывала — умильную физиономию Дуремара, крупнопористый нос и медоточивые, сладкие интонации: Надо, Ивонночка, надо… Иначе у тебя опять жизни не будет… Посмотри, моя радость, я тут — составил бумажку…
Плюнуть хотелось, настолько все это было противно.
Ивонна спешила к дому, и задержалась она только в двух местах — в магазине у старого кинотеатра, где купила некоторые продукты на завтрашний день, и затем — у длинных почерневших развалин, обнесенных невысоким заборчиком, и, видимо, уже давно прогоревших, но попахивающих еще резкой горечью дыма.
Развалины когда–то представляли собой казармы гвардейцев, а недавно, после заключенного с кошками очередного торжественного Конкордата, непосредственно распоряжением Мэра были переданы под проживание престарелым котам, плохо видящим и не способным нести караульную службу.
Непонятно было, кому потребовалось поджигать эти дряхлые унылые помещения.
Хотя она, кажется, догадывалась — кому.
И, уже отходя, потому что остановка ее привлекла внимание топчущегося на углу кошачьего милиционера, осторожно, чтобы никто не услышал, вздохнула — скорей о себе, а не о каких–то развалинах:
— Что делают!..
Всякая радость у нее окончательно испарилась.
И она даже вздрогнула, когда кто–то, невидимый со спины, очень вежливо, но решительно тронул ее за локоть и беспрекословным движением повернул — заставляя идти и тем самым удаляя от опасного места.
Она вдруг решила, что это — кто–нибудь из охранки.
Но это был, как немедленно выяснилось, Старый Томас, он извлек свою неизменную трубочку изо рта и сказал — нагибаясь и практически совсем без акцента:
— Не надо смотреть…
Голос у него был мягкий и успокаивающий.
— Не буду, — покорно согласилась Ивонна.
А Старый Томас, притронувшись в виде приветствия к новой тирольской шляпе с веселым перышком за тесемкой, приноравливаясь к ее неровному шагу и все также почтительно придерживая за локоть, добавил:
— Не надо смотреть. Не надо обращать внимания. Надо жить так, как будто это все — не есть настоящее. Делать своя работа. Заботиться о своя семья. И не думайт о том, что будет с вами на ближайшая время. Именно так…
Он еще раз неторопливо коснулся узеньких зеленоватых полей:
— Желаю уважаемой фрау доброго настроения…
— Спасибо, — сказала Ивонна.
Как ни странно, но настроение у нее действительно поднялось.
И она даже не замедлила шаг, когда, уже подходя непосредственно к дому, вдруг увидела стоящий на тротуаре квадратный неказистый фургончик, запряженный откормленным мерином и украшенный по обеим своим сторонам рисунком мягких сапожек.
Дверцы у фургончика были распахнуты, и громоздились внутри него картонные разнокалиберные коробки, и точно так же, зияя проемом, распахнуты были двери, ведущие в мастерскую, и в полумраке, который от солнца казался еще чернее, как ей на мгновенье почудилось, перемещалась знакомая фигура мужчины.