м на площадке, как бандиты после неудачного ограбления, спотыкаясь и сталкиваясь между собой, выбежали во двор, гораздо более похожий на свалку, и опять же, едва не сшибив низкорослую женщину, вывернувшуюся им навстречу, очутились на улице, где как раз в это время проплывали по мостовой оранжевые вагоны трамвая.
Летнее громадное солнце ударило им в глаза.
Шарахнулись испуганные прохожие.
— Машину!.. — потребовал Барма. — Машину — любой ценой!..
Руки у него дрожали.
— Есть машина, — уже открывая дверцу, спокойно ответил Ценципер. И добавил, по–видимому, обращаясь к тому, кто сидел за рулем. — А ты молодец, парень, дождался. Я тебя не забуду…
Шофер только шмыгнул.
— В Крепость! — сказал Барма, откидываясь на сиденье. Быстрее, пожалуйста!..
Стало почему–то спокойно.
Прикрыв глаза, он слушал, как устраивающийся поудобней Ценципер чем–то щелкает, наверное, передергивая затвор, и занудливо, будто на кухне, пререкается с тоскливым водителем. — Ну хотя бы сейчас вы меня отпустите? — интересовался водитель. — Там видно будет, — отвечал Ценципер сквозь зубы. — Я же все–таки на работе, меня в Департаменте ждут… — Перебьются, — коротко отвечал Ценципер. Тогда водитель вздыхал: Неприятности будут… — Никаких неприятностей. Позвонят тебе в Департамент… — Вам хорошо — говорить… — Ладно, рули!..
Чувствовалось, что Ценципер находится в некотором возбуждении.
Он предложил:
— А, может быть, обзвонить всех наших? Соберутся, раздадим автоматы. Человек за тридцать пять–сорок я тебе могу поручиться…
— Пока не надо, — сказал Барма.
— Ну, смотри. Чтобы потом не было поздно…
Ценципер с наслаждением закурил.
Машину бросило в поворот, и Барму мягко прижало к углу между сиденьем и дверцей.
Выскочила и уткнулась в бок какая–то загогулина.
Только бы успеть, вяло подумал он. Если мы успеем, то тогда остается надежда. Насекомые, сарацины, гвардейцы — это все ерунда, если они не контролируют Крепость. Даже Мэр ерунда, и ерунда — возможное предательство Цыпы. Только Крепость, и только — Железная комната…
Он попытался представить, что произойдет в этом случае, но воображение ему отказывало, он лишь повторил, неожиданно перегнувшись к шоферу: Быстрее, пожалуйста… — а когда машина, взвизгнув тормозами, остановилась у горбатого каменного моста, вход куда загораживали сразу два капонира, то он чуть ли не на ходу вывалился из открывшейся дверцы и, перебежав по настилу, задержавшись лишь на мгновение, чтобы его узнали, ринулся через усыпанный тертыми кирпичами плац — к неказистому желтому зданию, растянувшемуся единственным своим этажом от одного берега до другого.
Мельком он отметил, что обстановка внутри самой Крепости, кажется, довольно спокойная, явной тревоги нет, гарнизон, вероятно, занимается повседневной рутиной, однако, это не слишком его обнадеживало, и лишь влетев в коридор, где все окна были заделаны частой решеткой, и увидев в конце его, за спиной часового, нетронутую железную дверь, он облегченно вздохнул и, невероятным усилием переходя с бега на шаг, помахал насторожившемуся часовому — мол, отойди в сторону.
Но часовой вдруг подпрыгнул и выставил перед собой винтовку с блестящим штыком. Кивер на высокой медвежьей шапке его качнулся.
— Стой! Стрелять буду!..
— Ты что, очумел? — удивленно спросил Барма.
— Стой! Приказ господина Мэра!..
Впрочем, винтовка тут же вылетела у него из рук, а сам часовой звучно шмякнулся о чугун ближайшей решетки — повалившись, как кукла, и раскидав деревянные руки.
— Ключ! — прохрипел сзади Ценципер.
Барма вырвал из кармана связку ключей, меж которых выделялся — массивный, грамм, наверное, на четыреста, и, по счастью, мгновенно попав им в замочную скважину, повернул вызывая тем самым красивые музыкальные переливы.
Железная дверь отворилась.
И сразу же отлегло от сердца. Потому что клинок, покоящийся на бархате вытянутого изложья, как ни в чем не бывало, светился нетронутой белизной и все так же исходила от лезвия молочная легкая дымка.
Словно утренний туман на реке.
Барма осторожно коснулся волшебного неземного металла и — отдернул напряженные пальцы, почувствовав обжигающий холод.
Кончики пальцев — заныли.
— Меч Мышиного короля, — с уважением протянул Ценципер. — Так, значит, это все–таки — не легенды? Он действительно существует?..
Заскорузлая коричневая ладонь его тоже потянулась к металлу.
И вдруг, словно испугавшись этого прикосновения, меч отчетливо тенькнул, будто по нему ударили невидимым молоточком, заусеницы щепок поднялись на гладкой молочной поверхности, ровное сияние потускнело, и через мгновение деревянная, грубо оструганная болванка лежала на бархате — заостренный конец ее был немного расщеплен, а в прожилках и трещинках скопилась серая пыль.
Барма даже застонал сквозь сжатые зубы.
— Что это? — сипло спросил Ценципер, в свою очередь отступая и держа на весу ладони.
Запах древесного тлена распространялся по комнате.
Тогда Барма, не говоря ни слова, схватился за железную лестницу, идущую от пола до потолка, и буквально, как кошка, в одно движение взлетел по шероховатым ступенькам.
Дыхание у него прерывалось.
Здание было одноэтажное — уплощенное, с ребристой, чуть скошенной крышей, скоробленной от дождей, по периметру ее протянулись остовы невысокого ограждения, а в том месте, где Барма вылез наружу, расположен был узкий стеклянный фонарь, и все окна его были сейчас распахнуты навстречу майскому ветру.
Находился он вровень с кирпичными крепостными стенами и поэтому собственно город отсюда практически не просматривался: цепляясь за выпирающую скобу, Барма видел лишь отдельные островерхие здания — шпили, трубы, мощные купола соборов, и над корпусом мэрии, который угадывался зубчатым лепным обрамлением — поднимающуюся в хрустальное небо прорву мутного дыма, как раз в этот момент искривившуюся куда–то в левую сторону.
Красные ленты огня подкармливали ее, и даже сюда долетали хриплые завывания пожарной сирены.
Вероятно, пожар бушевал — уже во всю силу.
— Что это? — опять поинтересовался Ценципер, также выбравшийся из люка и теперь озирающийся, как крестьянин на ярмарке.
Он сжимал в руках пузатую бутылку портвейна.
Где только достал.
— Горит, что ли?..
Тогда Барма нехотя повернулся и, по–прежнему держась за скобу, но не глядя, осторожно нащупал ногой ступеньку железной лестницы.
Лестница скрипнула.
— Это — Радиант, — сдавленным чужим голосом сказал он…
16. М А Р О Ч Н И К. И Г Р Ы Н А Ч Е Р Д А К Е.
Ночью ему приснился сон.
Будто бы он стоит на громоздком дощатом помосте, вознесенном над площадью, грубоватый помост этот имеет форму квадрата, доски — свежеоструганные, пахнущие смолой, желтоватое теплое дерево как будто выдавливает из себя прозрачные слезы, прорисовываются сучки, и торчат кое–где заостренные опасные щепки, будет больно, если они вопьются колени, а посередине помоста, как чурбан, расположена тяжелая плаха, и в распил ее, открывающий годовые кольца, воткнут длинный блестящий топор с изогнутой рукояткой, причем лезвие топора надраено буквально до серебряной светлости, а сама рукоятка краснеет веселой праздничной охрой, и конец ее, видимо, чтобы не соскальзывали ладони, часто–часто надрублен чередой аккуратных насечек.
Вероятно, силуэт топора чрезвычайно эффектно смотрится на фоне золотистого неба. Во всяком случае, сотни или тысячи лиц (непонятно, потому что с помоста не сосчитать), как привязанные, обращены именно в эту точку. Они сливаются в безбрежное море, бушующее голосами, долетают оттуда — галдеж и натужные выкрики. Отдельных физиономий, конечно, не видно, и, однако, все это сборище, казалось бы, плещущее беспорядком, тем не менее сплочено и в значительной степени организовано. Сверху это особенно хорошо заметно, по крайней мере, несколько первых рядов стоят достаточно чинно, народ там, видимо, состоятельный, это, скорее всего, торговцы и городская администрация, женщин и детей среди них практически нет, а в искусственной пустоте, окружающей площадку помоста, выставив перед собой ружья с примкнутыми багинетами, без движения и тем самым придавая еще большую значимость происходящему, как витринные манекены, красуются гвардейцы дворцовой охраны — мундиры у них ярко–малиновые, синие широкие обшлага доходят почти до локтей, а над космами шапок, колеблемых солнечным ветром, чуть трепещут высокие перистые кивера, блистают пуговицы, блистают значки и кокарды — уши, щеки, носы кажутся сделанными из цветного воска, и из такого же воска кажутся сделанными фигуры людей, находящихся внутри оцепления — осторожных и выделяющихся среди других строгими черными сюртуками.
Это, вероятно, врач, адвокат и секретарь Особого судебного совещания.
Они о чем–то переговариваются.
Причем, секретарь возражает.
И вдруг, словно по невидимому сигналу, откуда–то из–за их озабоченных деловых фигур появляется человек в темно–красном, свисающем до пят балахоне и, наклоняя островерхий колпак с прорезями для глаз, видимо, опасаясь наступить на чтонибудь и споткнуться, очень медленно, как будто пробуя каждую перекладину, взбирается на помост, а, взобравшись, неторопливо поворачивается к народу и стоит — наверное, для того, чтобы его разглядели.
Балахон у него очень плотный, из грубой тяжелой ткани, тупорылые нагуталиненные носки сапог немного приподнимают его, а вокруг толстой шеи, будто у клоуна, расположен ужасный звездчатый воротник с бубенчиками, и железные шарики их при каждом движении немного позвякивают.
Человек кошмарно вздыхает — так, что поднимается объемистая, словно женская, грудь, и протяжно говорит с ценциперовскими знакомыми интонациями:
— Жарко что–то сегодня… Печет… Настоящее лето… Настроение, ядрить его в кочерыжку, совсем нерабочее… — А затем кладет руку в перчатке на длинное изогнутое топорище. — Ну вот, значит, приехали, Марочник. Теперь — не попляшешь…