Но есть песни, которых нет ни в каких песенниках, – они передаются изустно, переписываются от руки, хранятся в изукрашенных наклейками и рисунками девичьих тетрадках. Были такие тетрадки и у нас с Веркой – подруга переписывала туда, кроме жестоких романсов, еще и стихи Эдуарда Асадова.
Асадов писал с неподражаемым пафосом, почище евтушенковского, но пафос этот был направлен на разные мелочи жизни. В одном стихотворении он обрушивался на возникшую дамскую моду красить волосы в седой цвет.
Это даже похоже на подлость –
За полтинник – седою стать!
Господи, бедные женщины, за что их только не поливали жгучим пафосом. В знаменитой пьесе Розова «В поисках радости» фигурирует главная гадина – мещанка Леночка, чье преступление в том, что она стремится купить мебель для будущей квартиры. (Именно эту мебель и рубит юноша Олег, причем отцовской, с Гражданской войны, шашкой. Отметим, что эту роль на сцене и в киноварианте играл Олег Табаков. Опять-таки «все, что унижено, будет возвышено» – уж что-что, а «матчасть» впоследствии у Олега Павловича уж никак не хромала, ни на какую ногу.)
Удивляюсь, что не нашлось сатирика на темы маникюра и педикюра. Вообще, советские женщины были покладисты и терпеливы – спокойно мирились, скажем, с тем, что им обычно дарили три гвоздики, потому что других цветов почти и не водилось или они были ужасающе дороги. То, что цветы – это гвоздики, перекочевало и в кинематограф. Гляньте «Соломенную шляпку» с Мироновым – там в салоне графини (ее играет Фрейндлих) стоит штук девять белых гвоздик, и это – действительная роскошь, по советским меркам!
Вернемся к девичьим тетрадям – думаю, что Веру подкупал не пафос, а завывающая мелодичность стихов Асадова вкупе с их понятностью.
Ну а я прилежно переписывала то, чему потом великий Эдуард Успенский (стояла на том и буду стоять вечно – великий!) дал жизнь в своих программах с отличным названием «В нашу гавань заходили корабли».
В таверне много вина,
Там пьют бокалы до дна,
Звенит разбитый рояль,
Там тихо бродит печаль.
Дочь капитана Джен Эй,
Вся извиваясь, как змей,
С матросом Гарри без слов
Танцует танго цветов.
И в этот самый салон
Заехал юный барон,
Увидев крошку Джен Эй,
Был очарован он ей.
«Послушай, крошка Джен Эй,
Будь верной крошкой моей,
Ходить ты будешь в шелках,
Купаться в лучших духах
И меж цветистых ковров
Станцуешь танго цветов!»
Ну, а матрос Гарри для чего упомянут, ясно. «К барону он подбежал, вонзил в барона кинжал». Хорошо котировалась и песня про «Шумит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг», там пьют матросы эль, а женщины – коньяк…». Много лет спустя я с изумлением узнала, что это сочинил в двадцатые годы для кабаре «Нерыдай» композитор Милютин с драматургом Эрдманом, то есть это изначально была пародия. Но в контексте девичьей тетради оригиналы и пародии ничем не различались.
Попали же в мою тетрадь и Блок с «Есть в напевах твоих сокровенных…», и Заболоцкий с «Очарована, околдована…». Кроме завораживающей музыки слова, важна была суть – и в жестоких романсах, и в поэтических шедеврах образ женщины приподнимался и наливался весомой ценностью.
Из-за женщины убивали, женщину умоляли, ею красиво и пафосно восхищались, и если корили, то чем-то высоким и таинственным. Удивительно! Ничего подобного в жизни не было.
Идель Мовшиевич, запрещавший бабушке аборты (отчего в жизнь и явилась моя мама), преспокойно зажил с другой женщиной, фронтовой подругой, и в маминой судьбе не фигурировал. (Много лет спустя мама сама разыскала своих единокровных сестер.)
Папа развелся с мамой и женился на «швабре», а потом свил гнездо с женой своего друга. Дивная красотка, что было ясно и в ее шестьдесят лет, бабка Зоя (прозрачные глаза с поволокой, точеная фигурка) всю жизнь без происшествий прожила с дедом Андреем, и все ее грехи заключались в бесконтрольных тратах на тряпки. Ради них бабка Зоя носила в ломбард свою ювелирку, а квитанции хранила, как полицай золото в «Молодой гвардии» Фадеева, – внутри особого пояса, который прятала под одеждой. Чтоб Андрейчик не увидал! Андрейчик тем временем «вкалывал» («пахать» и «вкалывать» – так называли тогда постоянную прилежную работу), безмятежно играл на баяне и всю жизнь доверял своей дорогой «афериске». Бабка Зоя была убежденным сторонником теории «муж не должен ничего знать»…
(Бабушка Антонина! Ты завидовала двоюродной сестре!)
Тетка Шура, навещавшая Изотовых, водительница трамвая, имела двух сыновей неизвестно (нам) от кого – писаного красавца Авенира и дурнавца Сашку, у которого была от рождения заячья губа. Авенир (Вера пылала к нему девичьей страстью) никого не успел полюбить и, возможно, воспеть в бессмертных стихах – он ушел в армию и погиб на подлодке. Тогда тоже гибли подлодки, но об этом не сообщали в газетах – Шура получила цинковый гроб, а что было в гробу, то ты, Господи, веси. (Никакого шума, скандала на весь мир, никаких комиссий и расследований – матери получали гробы вместе с почти официальным приказом молчать об этом. Добрым отеческим голосом им говорили о военных тайнах государства…)
Это я к тому, что никаких следов «шумного Марселя» в жизни мы обнаружить не могли – люди или притирались друг к другу в браке и покорно тащили груз дней бок о бок, либо составляли новую пару с той же целью. Незамужние бездетные женщины следили за собой и прибегали к ухищрениям, замужние и детные чаще всего склонялись к состоянию «кувалды». Так что в девичьих тетрадках хранилось отвлеченно-сакральное знание о мире ином. Где женщины «танцуют танго цветов» и уж ни в коем случае не могут тащить по три неподъемных сумки на дистанцию в добрый километр – от ж/д платформы Каннельярви до нашего «курятника»…
Сама тетрадь моя не сохранилась, а память избирательна – вот силюсь и не могу вспомнить целиком абсолютно гениальную песню про негра Томми, жившего на Мадагаскаре.
Этот Томми, очутившись в Америке, полюбил – и не без взаимности! – дочь банкира.
Отец ее, банкир большого по́ста,
Он девочку проклятию предал,
А негра Томми, саженного роста,
Суду американскому отдал.
И вот перед свирепою толпою
Красавец негр униженно стоит,
Глаза его наполнены тоскою,
А взгляд его печально говорит:
«Мадагаска-а-ар! Страна моя!
Здесь, как и всюду,
Цветет земля!
Мы тоже люди,
Мы тоже любим,
Хоть кожа черная у нас –
Но кровь чиста!»
Возможно, так своеобразно отозвалась в Стране Советов борьба с расовой сегрегацией, затеянная при Кеннеди. Негров мы (советские дети) любили совершенно искренне, поскольку в глаза их не видели. Вот китайцы – они коварные, они предали знаменитый поезд «Москва – Пекин» (была песня) и дружбу навек. Китайцами нас пугали основательно, рассказывая и про хунвейбинов, и о «школах 7 мая», где «исправлялась» китайская интеллигенция. А негры были далекими друзьями, вечно униженными и оскорбленными, – нечто вроде прирожденных «пролетариев», страстно ожидающих своей революции. Сведения о неграх строго застряли на уровне «Хижины дяди Тома» (добрые, несчастные, с растущим протестом внутри…). Вдобавок нас стращали «судом Линча» и «ку-клукс-кланом», не удосужившись объяснить, что это такое. Я и до сих пор не знаю.
Мир мы знали теоретически – на уроках географии раскрашивали контурные карты. И где горы, озера и равнины, и где какие полезные ископаемые, и какие существуют страны на свете – все знали. Но эти реальные знания застилал мифологический туман, в котором плавали загадочные негры, китайцы, японцы, британцы…
Не французы. Живых французов мы повидали!
Татьяна МосквинаСтрахи и глупости
Мне было семь лет, а Верке около десяти, когда она рассказала мне о тайне взрослых. Как выглядят половые органы («глупости» на детском арго), мы знали, поскольку в игре «фанты» существовал самый знойный фант – показать друг другу «глупости», а игра была общеполовой, и мальчики, дети окрестных дачников, охотно в ней участвовали. Правда, мальчиков было немного, однако роковой «фант» им всегда почему-то выпадал.
Но для такого фантастического дела, как рождение детей, явно было недостаточно простого соединения общих глупостей. Не знаю, придумала ли это Верка, или миф сотворили до нее и он жил в блаженной перемычке между полным незнанием «того, откуда…» и точным, из опыта, знанием, – но Верка утверждала, что для зачатия ребенка следует в состоянии соединения «глупостей» находиться не меньше суток.
Не шевелясь?? Неподвижно??
Да. Иначе ребенка не получится. Мужчина и женщина делают это обязательно после свадьбы. В этом виде их ни в коем случае нельзя тревожить, а то они могут так и остаться…
Так – остаться??
Да. Защелкнет внутри – и все. Тогда в больницу к врачам. Был такой случай…
Ничего себе пельмешки. Это, кстати, тоже из детского фольклора: слон вывалялся в муке, идет по улице и хохочет: «Ничего себе пельмешка!» Мысль о замужестве (даже с капитаном Артуром Греем, приплывшим к тебе на алых парусах) стала как-то удаляться на больших скоростях. Алые паруса алыми парусами, но сутки лежать неподвижно, с мужскими «глупостями» внутри?
Впрочем, ладно, это еще не скоро. Может быть, к тому времени, когда я вырасту, дело как-то наладится. Тем более это же надо только для ребенка, а для любви можно просто целоваться.
Правда, и тут засада – Верка приехала из школьного турпохода и рассказала, что целовалась всю ночь, причем взасос и «с языком».
Язык внутри твоего рта – тоже не многим лучше, чем «глупости» внутри «глупостей». Какая-то, ей-богу, антисанитария.
Но, к моему ужасу, мне пришлось однажды самой объяснять младшей девочке-дачнице (оказалась вреднющая), что к чему – она пристала неотвязно. Сказать словами я не могла – написала на бумажке. На ее «да не может быть», «да ты врешь» пожимала плечами – я тут при чем, интересно!