Например, когда оборудовали площадку для вертолетов на крыше госпиталя, он, как главный инженер, вызвал для консультации военных, и они посоветовали много дельного.
Рано утром мы были в Доме ребенка.
И первое, что услышали, был детский крик. Кричала девочка лет пяти, кричала и рвалась из рук нянек – грязная, одетая в рванье. Милиционер, стоявший в двух шагах, пытался ее успокоить, но как только он делал шаг к ней, она издавала такой душераздирающий вопль, что он отступал назад.
И тут появилась заведующая. Мельком глянув на нас, она приказала нянечкам:
– Быстро уводите ее, и сразу к врачу, вы что, не видите, в чем дело?! – Потом милиционеру: – Через пять минут освобожусь и все оформим, присядьте пока. Чаю хотите? – И нам: – Идемте!
Мы пошли за ней, она явно спешила, мы пришли не вовремя, и в этом была наша главная удача и удача Степана.
Нетерпеливо выслушав меня и мельком посмотрев на верительные грамоты, она поручила нас улыбчивой тетеньке, велев показать детей.
И тогда я спросила директоршу:
– Почему девочка так страшно кричала?
– Боится мужчин, – коротко ответила она и поспешила в вестибюль к милиционеру.
Дом ребенка был чистым, игровая, куда нас привели, светлой. Детки ползали по ковру, складывали кубики, но на нас прореагировали живо: стали подходить и подползать ближе.
– Посидите, присмотритесь, – показала нянечка на кресла.
Она, как и я, видела, что супруги пришли в невменяемое состояние.
Они сели, сложив руки на коленях.
– Вер ю? – спросила нянечка на чудовищном английском, но они ее поняли.
– Юнайтед Стейтс, – ответили подобострастно.
– Америка, – пояснила, на всякий случай, я.
– Надо же! – уважительно произнесла другая нянечка. – Ну, смотрите, у нас детки хорошие. Есть и другая группа.
Но ни Джудит, ни Дуглас не были готовы «смотреть», они были потрясены: вот так, прямо сейчас, надо сделать главный выбор в своей жизни!
И тут наступил «момент истины»: я вдруг почувствовала, что выбор надо сделать здесь и сейчас, и сделать этот выбор должна я.
– Мы можем здесь быть до вечера, – сказала я, но они не услышали меня.
Я ушла в другой конец игровой комнаты и села на стул.
Малышня, как металлические крупинки к магниту, тихонько приближалась к ним и ко мне.
Ко мне меньше.
«Надо же, крохи, а соображают, что папа с мамой лучше, чем одна мама».
Центр комнаты освободился, и стал виден малыш с огромной головой, сидящий на маленьких качелях. Он кривил слюнявый рот в беззвучном плаче, видно, не умел раскачать качели или хотел слезть. Но на него никто не обращал внимания. И когда я уже решила окликнуть нянечку, к качелям подошел мальчик, совсем маленький, и начал тихонько раскачивать. Гидроцефал тут же заулыбался, а маленький, лет трех, мальчик изо всех своих силенок тянул тоненькую штангу.
Я подошла к малышу, стала помогать, вглядываясь в курносое личико. Обычное детское личико с черными глазками.
– Как тебя зовут?
Он оставил качели, отошел к окну и спрятался за тюлевой занавеской. Занавеска была убежищем, защищавшем от волнения и смущения. Так и стоял там неподвижно, наверное, справляясь со страхом, уверенный в том, что не виден никому.
Но как только я отошла от качелей, он вышел из укрытия и снова принялся раскачивать уродца.
– Кто вон тот мальчик? – спросила я няньку.
– А это Степочка Марджанов, хороший мальчик, нашли на улице грудным… в луже.
– Этот мальчик наш, – сказала я громко и повторила по-английски: – Этот мальчик наш.
Дуглас и Джудит посмотрели на меня ошарашенно.
– Иди к нему, Дуглас, он похож на тебя, и он замечательный. Иди к нему.
И мистер Дойл встал и побрел к качелям как сомнамбула, следом за ним Джудит. Няньки молчали потрясенно.
Потом одна пролепетала: «Как-то вы быстро. Посмотрели бы еще».
Потом дети ели, потом у них был «тихий час», и Дуглас Дойл сидел возле кроватки Степана Марджанова и пухлым пальцем нежно гладил его по щеке и головке.
Мальчик замер, как пойманная птичка, но только счастливая птичка, потому что глазки его светились светом тихого счастья.
А рядом не спали тоже – завидовали, и так сильно, так безнадежно, что я не выдержала, сделала шаг, но мудрая нянечка показала: «Не надо!» И я ушла к директорше.
Директорша сказала, что у нее тоже усыновленный дома сидит уроки делает («надеюсь»), что проблем с бумагами не будет, у Степочки никого из близких нет, что, кажется, он здоров, что редкость в здешних местах, претерпевших радиационную катастрофу, что Дому ребенка очень нужен телевизор («Будет. И вообще все будет в порядке, вы меня поняли?»).
Вечером пили чай, я кипятила воду дважды, а Дойлы использовали фильтр. Их доверие к американскому военно-промышленному комплексу чуть не обернулось катастрофой.
Утром безотчетная тревога погнала меня к кирпичной пятиэтажке.
Дверь была не заперта. Джудит с бело-зеленым лицом сидела, согнувшись на диване. Из сортира доносились стоны Дугласа.
– Мы умираем, – сказала Джудит. – Но мы должны идти к Дагги…
С этими словами она бросилась на кухню. Ее стошнило в раковину.
«Господи, он уже Дагги», – только и успела подумать я.
– Надо вызвать «Амбуланс», Дагу очень плохо.
Вот как раз «Амбуланс» вызывать не следовало, я понимала, что их упекут в какую-нибудь жуткую инфекционную больницу или, не дай бог, в холерный барак. На всякий случай.
И тут я вспомнила, что Джудит – главная медсестра госпиталя в одном из восточных штатов.
– Ты взяла с собой аптечку?
– Конечно, но я не знаю, что с нами, надо сделать анализы, посев.
– Анализы делать не надо. Там есть такой укол, ну, знаешь, комбинированный на все случаи жизни?
– Есть.
– А виски у вас есть с собой?
– У Дага есть… «Джонни Уокер».
– Неважно. Укол и большую порцию виски.
Директорша оторопела, когда, измученные блеванием, зелено-желтые, в облаке спиртного, будущие родители ввалились в Дом ребенка.
Я объяснила, в чем дело, и она поверила сразу:
– А разве вас не предупредили…
– Предупредили, но у них с собой фильтр, даже из лужи пить можно.
– Из лужи, может, и можно, а у нас из крана нельзя.
Я не помню, как прошел этот день. Мы переезжали из горздрава в райздрав, из отдела опеки в нотариальную контору, и везде КР тихо, но жестко называл суммы.
К концу дня итог стал значительным, но Даг поворачивался спиной и покорно лез в карман нательного пояса.
Они все время рвались к Степе и спрашивали, когда мы уедем вместе с ним в Москву. КР отвечал уклончиво, а директорша стала отводить глаза. И тогда ледяное предчувствие ошеломило меня: «Они не отдадут Степу, пока не выкачают все». Я оказалась права, утром следующего дня Степу не показали, объяснили, что повезли его на какую-то медкомиссию.
– Но ведь вы сказали, что он здоров?!
Я хорохорилась, но понимала, что мы беспомощны: ведь в деле участвовала жена губернатора, и она, судя по всему, вошла во вкус. Да и все вошли во вкус!
Я бросила пробный камень и спросила КР, на какое число брать билеты на самолет. Ответ был уклончивым. Даг, который напряженно переводил взгляд с одного говорящего на другого, спросил:
– Во сколько же его повезли, сейчас только восемь.
– А в шесть, – не запнувшись, солгала директорша.
– Такого крошку разбудили в шесть, для чего, если вы не можете сказать, когда мы улетаем? Чего они хотят еще?
Я не решилась произнести понятное всем слово «мани», но я произнесла его вечером в убогой норе за восемьдесят долларов в сутки.
– Вот чего они хотят.
– Но мы уже дали довольно много. И я приехал усыновить ребенка, а не покупать.
– Простите меня.
– Ты здесь ни при чем. Хорошо, я куплю этому скользкому типу машину. Пусть он все уладит.
– У нас нельзя купить машину (шел девяносто пятый год).
– Что же делать, – сказала Джудит и заплакала. – Я его уже люблю.
Я сидела на кухне, пила чай и думала, а они, стоя на коленях, молились в соседней комнате.
И я придумала! Но не скажу что, потому что это был шантаж чистой воды. Но все-таки КР сумел выжать еще десять тысяч долларов на «мелкие расходы» (привет губернаторше).
(В девяносто пятом на сто долларов в Москве можно было скромно прожить месяц, а уж в Энске, наверное, и поболе.)
– Вам большой привет от Неонилы Маврикиевны, – сказал в аэропорту КР. – Она всегда будет рада видеть вас здесь у нас.
Читай: вези еще.
«Нет уж, спасибо, с меня достаточно», – хотелось сказать, глядя в его маслянистые глаза под маслянистыми бровями. Но не смогла. Слабачка.
Летели мы, заняв целый ряд. Степа, который, кроме лужи и Дома ребенка, не видел ничего в жизни, вел себя с удивительным достоинством. Сначала я подумала, что это своеобразный вид шока, но когда Джудит, не спускавшая его с рук ни на секунду, дала ему книжку с картинками, он взял и все три часа полета спокойно рассматривал картинки. Мы только переглядывались удивленно и восхищенно.
Никогда не забыть первый ужин Степана на нашей даче.
Оказалось, Джудит привезла огромное количество баночек с детскими деликатесами.
Она принялась тревожно расспрашивать меня о каждой баночке на предмет угрозы аллергии. Этот бестолковый диалог (я-то ведь не знала ничего об американских продуктах) был прерван заявлением милейшей Екатерины Ильиничны. Екатерина Ильинична выручала меня в сложных хозяйственных ситуациях и в тот раз пришла перед нашим приездом и приготовила ужин. Обычный наш советский ужин: котлеты с пюре – правда, я любила льстить ей, говоря, что ее пюре полагается есть на десерт, что было чистейшей правдой.
Так вот Катерина Ильинична крикнула из кухни: «Да бросьте вы дурака валять с вашими баночками, сейчас принесу борщ, котлеты и пюре, и вы увидите, как он будет уминать это все».
Мы увидели.
Даг, с глазами, полными слез, ушел в соседнюю комнату, Джудит закрыла лицо ладонями, мы с Катериной Ильиничной опустили головы, а малыш ничего этого не видел, не замечал. Он был поглощен собиранием крошек вокруг тарелки: слюнявил пальчик, аккуратно прилеплял к нему крошку и отправлял в рот.