А потом исчез и Чиччо-сыр. Мы всё обыскали, каждый уголок, но так его и не нашли. Я для себя решил, что он к старику с обезьянкой ушёл и живёт теперь в богатстве и роскоши. Тюха, конечно, ворчала, что люди с голодухи даже кошек жрут, только я ей не поверил. Хотя, по правде сказать, Чиччо-сыр знатно отъелся на Хабалдиных хлебе с молоком – может, у кого и мелькнула мыслишка.
Впрочем, Риво не даёт мне дорассказать. Его послушать, так все кошки рано или поздно возвращаются. Уж такие они животные: бывает, надолго исчезают, но дорогу домой никогда не забудут.
– Я больше собак люблю, – говорит. – А ты?
– Кошек. Они ведь как я: в конце концов непременно домой вернутся.
Риво уже возле коровы:
– Не бойся, подойди, она добрая, – и прямо промеж рогов трогает. А она даже хвостом не ведёт. Видать, тоже дрессировке не поддаётся. Риво ко мне оборачивается: – Давай, погладь!
Я протягиваю руку, касаюсь кончиками пальцев. Шерсть у коровы не такая мягкая, как у Чиччо-сыра, и дух от неё животный, а принюхаться – так воняет сильнее, чем у Тюхи. Глажу снова, уже всей ладонью. А у неё глаза блестят и вид понурый, как у мамы в тот день, когда мы к коммунистам ходили и она мне потом жареную трубочку купила.
18
До чего же не хочется надевать халатик с бантом, как у девчонок! Кажется, сейчас со стыда сгорю. Но Дерна, похоже, довольна, вот я и молчу. Она меня будто к празднику готовит, а не к неизбежным подзатыльникам, запаху пота и бесконечным чёрточкам в тетради.
– Я ведь уже все цифры знаю, – пытаюсь возразить я. – Могу на пальцах десять раз по десять сосчитать!
– Нужно ещё буквы выучить, деление, географию…
– Буквы мне не нравятся. Вон, мама моя их вовсе разобрать не может – и ничего! Зачем они вообще нужны?
– Чтобы тебя не одурачили те, кто их знает. Пойдём… – она берёт меня за руку, и мы выходим. Тумана сегодня нет: видно, как из дома напротив выскакивают Риво и Люцио – тоже в торчащих из-под курток чёрных халатиках и с ранцами, как у меня. Риво, подбежав, первым делом сообщает новости: оказывается, корова стельная, скоро родится телёнок. А вот Люцио не торопится: пинает каждый камешек, имевший несчастье попасться ему на пути.
– Может, в этой новой школе для меня и места не будет?
– У меня в классе есть свободные парты, – бормочет Люцио, не поднимая глаз.
– Я вчера говорила с директором, – подтверждает Дерна. – Будешь учиться вместе с Люцио: ты, правда, на год постарше, но всё-таки немного отстал. Ну же, улыбнись: значит, даже в школе сможешь общаться с семьёй!
Тут Люцио пинает очередной камешек и бежит за ним, а Дерна с нами прощается: ей пора на профсоюзное собрание.
– Прошу тебя, сынок, веди себя прилично! – и она удаляется в противоположную сторону. Потом вдруг замирает как вкопанная и кричит мне: – Стой, Америго, подожди! Вот голова-то дурная: завтрак отдать забыла!
Мне сразу вспоминается мамино яблоко, по-прежнему лежащее на столе. А Дерна уже достаёт из сумки что-то завёрнутое в салфетку и пахнущее лимонным пирогом. Я кладу это в ранец и торопливо шагаю вслед за Риво.
– Надо телёнку имя выбрать, – говорит тот. – Вот ты бы как назвал?
Я думаю предложить Луиджи – в честь моего брата, который умер от бронхиальной астмы, – но не успеваю и рта открыть, как Люцио вопит:
– Я сам! Моя очередь имя выбирать! Договари вались, чтобы всем по одному, так что этот телёнок – мой!
Риво несётся за ним, отнимает камешек и пинает с такой силой, что тот скачет до самых ворот школы. Я пытаюсь их догнать, но запутываюсь в халатике и прихожу последним.
Учитель в этой школе – совсем молодой мужчина по имени синьор Феррари. Усов он не носит и чуточку картавит, когда объявляет, что я – один из тех детей, что приехали с Юга на поезде, и все должны оказать мне самый тёплый приём, чтобы я почувствовал себя как дома. А я думаю, что дома у нас обычно бывало холодно: пусть лучше встречают как у них дома.
Люцио садится за первую парту, рядом с кудрявым светловолосым пареньком, а единственное свободное место обнаруживается в глубине класса, среди тех, кто повыше. Я пристраиваюсь там и жду, пока закончатся уроки, но время тянется ужасно медленно. Синьор Феррари говорит: возьмите тетради в клетку – и все их берут; потом говорит: возьмите тетради в линейку – и все снова берут. Похоже, в этом классе необходимости в подзатыльниках нет: дети уже дрессированные, как обезьянка у старика с Ретифило. В какой-то момент звенит звонок. «Слава Мадонне, всё кончилось», – думаю я и, натянув куртку, направляюсь к двери. Остальные хохочут. Я ничего не понимаю, но возвращаюсь на своё место, а синьор Феррари объясняет: это звонок на перемену, сейчас можно позавтракать. Все вскакивают с мест, собираются кучками, болтают. А я вспоминаю про салфетку с лимонным пирогом и, усевшись за последнюю парту, начинаю есть – медленно-медленно, чтобы растянуть на подольше. В школе с подзатыльниками перемен не было, как и лимонного пирога, а звонок означал только одно: бить сегодня больше не будут.
Наконец синьор Феррари говорит, что перемена окончена, и все рассаживаются по местам.
– Что ж, давайте теперь повторим таблицу умножения на два. Бенвенути, к доске.
Люцио поднимается, берет кусок мела и начинает выписывать цифры. Потом застывает, уставившись на доску, и только рот беззвучно разевает.
– Садись, Бенвенути, – видно, что учитель сердится, но пока вроде обходится без подзатыльников. – Ну, кто скажет, сколько будет дважды семь?
Все молчат, даже не дышат. И только Люцио подаёт голос:
– Синьор учитель, а спросите Сперанцу!
– Сперанца новенький, – отвечает тот, – он только что приехал, давайте дадим ему время освоиться…
– Но он же должен почувствовать себя как дома, синьор! – смеётся кто-то.
Учитель нерешительно улыбается – похоже, подзатыльников от него не дождёшься.
– Сперанца, ты знаешь, сколько будет дважды семь?
Я вижу, что все на меня уставились, но слышу только эхо собственного голоса:
– Четырнадцать, синьор учитель.
Люцио смотрит на меня так же, как смотрел, когда застал с мортаделлой: будто я снова что-то украл. А вот синьор Феррари, похоже, удивлён, но доволен.
– Браво, Сперанца! Выходит, ты в Неаполе уже проходил таблицу умножения на два?
– Нет, синьор учитель, – говорю, – я в Неаполе только ботинки считал, а они всегда парами ходят.
Когда звенит последний звонок, а значит, пора собираться, учитель велит нам всем взяться за руки. Я один в круг не встаю. Поначалу никто этого не замечает, но потом подходит один из тех, кто сидел за первыми партами, берет меня за руку и выдыхает:
– Мняулианозвут.
Я киваю, но молчу, поскольку с таблицей умножения на два, как выяснилось, знаком неплохо, а вот в иностранных языках не особенно силён.
19
Мортаделла с дырами от моих пальцев куда-то исчезла, хотя салями по-прежнему висят на кухне. Правда, мне пока никто ничего не сказал. Будь здесь моя мама Антониетта, она бы меня уже выбивалкой по всему переулку гоняла! Но на Севере, похоже, наказания не в чести, и это гораздо хуже: никогда не знаешь, чем дело кончится. Сегодня, к примеру, мне приснилось, будто в дверь постучали. Открываю – там полиция: уводят меня, сажают в тюрьму, в одну камеру с Долдоном. А тот и говорит: «Меня – за кофе, тебя – за мортаделлу, никакой разницы, понимаешь?» Я, конечно, во сне ответил: «Нет! Я вовсе не такой, как ты!» – вот только, проснувшись, уже не был в этом так убеждён.
Возвращаясь из школы, я слышу голос дона Альчиде:
– Спать не должно! Спать не до-о-олжно![16]
Он частенько напевает известные арии из опер, но на этот раз я чувствую намёк на свои делишки, поэтому стараюсь прокрасться мимо, не попавшись ему на глаза. Да только он всё равно меня замечает:
– Ты куда это? Не хочешь сперва ничего рассказать?
Я с независимым видом сую руки в карманы и, обнаружив там шарик Люцио, начинаю катать его между пальцами. Но не отвечаю.
– А то я тут кое-что про тебя узнал… Просто думал, ты сам мне скажешь…
– Дон Альчиде, только пообещайте не сильно наказывать!
– Да с чего бы мне тебя наказывать, сынок?
– И полицию звать не станете?
– Полицию? Вроде бы за хорошие оценки ещё никого не арестовывали…
– А, так вы, верно, с синьором Феррари говорили? – вынув руки из карманов, выдыхаю я.
– Именно! И он мне сказал, что в числах ты уже довольно силён, теперь нужно ещё над буквами поработать.
– Мне числа тем нравятся, что никогда не кончаются…
– Должно быть, это потому, что у тебя страсть к музыке. А если хочешь научиться играть на музыкальном инструменте, нужно уметь считать.
С доном Альчиде никогда не поймёшь, смеётся он или серьёзно. Вот и сейчас: подходит к буфету, берет кусок мортаделлы, отрезает два ломтика.
– Значит, вы на меня не сердитесь?
– Разве что немножко. Ты ведь всё ещё зовёшь меня на «вы», а мог бы уже хоть разок папой назвать, – с этими словами он нарезает хлеб, кладёт между двумя ломтями мортаделлу и заворачивает получившиеся бутерброды в салфетки. – Один тебе, один мне. Ну, пошли?
В мастерской пахнет деревом и клеем. Здесь много разных музыкальных инструментов – одни целые, другие разобранные на части: ждут, пока их вместе сложат.
– И что мне делать? – спрашиваю.
– Садись и смотри, – отвечает дон Альчиде и приступает к работе: режет, пилит, приколачивает. А в перерывах всё мне объясняет. Я его слушаю, наблюдаю, и время просто летит – не то что в школе. За работой Альчиде больше помалкивает: говорит, дело требует сосредоточенности. Время от времени дёргает струны, зажимает клапаны и показывает мне разницу между звуками.
– Слышишь? – спрашивает.
Потом достаёт из жилетного кармана гнутую стальную трубочку, легонько ударяет ею по корпусу пианино и прижимает к крышке: звук такой, будто корабль гудит, когда от причала отходит, только далеко-далеко.