Мне вдруг становится обидно: это почему ещё? Люцио по-прежнему сидит на лавке, ждёт. А Россана растрепавшиеся косички дёргает, заплести пытается.
– В нашем доме ни в чём недостатка не было. Знаешь, где я живу? Скажу – обхохочешься! На одной из самых роскошных улиц города. Это отец меня уехать заставил: сказал, другим пример будет. А на самом деле просто пыль в глаза пустить хочет! Уж сколько мама его отговаривала, он ни в какую. А я чем виновата? Раз самая младшая, значит, можно? Так нечестно! Нечестно!
И давай рыдать: косичка расплелась, красная ленточка на земле валяется… Подходит, заметив нас, начальник автостанции:
– А где ваши родители, ребята?
– Далеко, – бормочет сквозь слёзы Россана. – Очень далеко.
Мы с Люцио объясняем, что случилось.
– Ясно. Сейчас же позвоню мэру Корассори.
Вскоре приходит и сам мэр – такой же спокойный, как позавчера за ужином, улыбающийся:
– Надо же, какой удачный вечер: трёх отважных ребятишек разом поймал! Ты вот, кстати, – говорит он Россане, – большую ошибку совершаешь. Нельзя так просто сбегать, даже не попробовав Розины тортеллини! А какие у неё салями…
Я краем глаза кошусь на Люцио, но на сей раз он колкостей не отпускает. А может, даже и не слушает: вон, нагнулся, Россанину упавшую ленточку подобрал и в карман сунул.
Когда мы стучимся в дверь дома Бенвенути, никто нас не встречает. И света внутри нет. Потом из хлева доносится протяжный стон. Мы мчимся туда и видим Розу с окровавленными руками. Россана с визгом выскакивает на улицу, я прячусь за мэром, и только Люцио сразу бросается к матери. Через пару минут раздаётся другой звук – тоненький, будто ребёнок хнычет. Роза жестом велит нам подойти; даже Россана возвращается поглядеть. Корова стоит взмокшая, будто смерть увидала, а новорождённый телёнок, ещё и веки не разлепив, уже на голод жалуется. Россана, дрожа, подходит ближе, но, увидев телёнка, успокаивается, гладит его по голове:
– Кушай, малыш! Мама здесь, совсем рядом!
Тот, почувствовав запах коровы, упирается в неё лбом и потихоньку начинает сосать. Из глубины хлева появляется Риво с охапкой сена в руках.
– Ну, раз вы по ночам без меня шатаетесь, то имя телёнку мне выбирать, – улыбается он.
– Нет, так не пойдёт! Сейчас моя очередь, я должен решать! – кричит Люцио.
– Это правда, – вмешивается Роза, – сейчас очередь Люцио. Только пусть сперва мне объяснит, где он шлялся в такой час, да ещё в компании мэра.
Люцио растерянно смотрит на телёнка, потом на меня, потом снова на телёнка.
– Всё, я решил: хочу назвать его Америго, – объявляет он и выходит из хлева.
Я столбенею: такое чувство, будто всё это мне только снится. Между тем телёнок, наевшись, забирается под маму и засыпает. Ноги у него тоненькие, словно прутики, шерсть коротенькая, а сам он такой тощий, что, когда дышит, можно ребра пересчитать. И зовут его, как меня.
Когда мы наконец собираемся на кухне, Роза начинает допытываться, с чего это мы ушли из дома одни, да ещё в такую темень.
– Отправились искать кое-что потерянное, – говорит мэр Альфео, поглядывая на Россану. – За такой героический поступок, Роза, их не ругать надо, а может, даже медаль вручить…
И я сразу представляю мамино лицо, когда она увидит, что я вернулся с медалью, как Маддалена Крискуоло.
А на следующий день директор-Ленин вызывает нас с Люцио и в самом деле вешает каждому на грудь по медали на трёхцветной ленте. Одноклассники обступают нас, расспрашивают, и мы по сто раз пересказываем, как всё было – немного приукрасив, конечно. На перемене заходит поздороваться Россана: её косички наконец-то заплетены и спускаются на нарядное светло-голубое платье. И ещё я впервые вижу, как она улыбается, когда говорит, что отец скоро за ней приедет и отвезёт домой. Люцио, достав из кармана штанов оброненную вчера вечером красную ленточку, протягивает ей.
– Пусть у тебя будет, – говорит Россана. – На память.
Люцио сжимает пальцы, и ленточка исчезает у него в кулаке.
Когда синьор Феррари велит рассаживаться, все хотят сесть со мной: место свободно, поскольку Бенито тоже подхватил свинку.
– Нет уж, я здесь сяду, – заявляет Люцио, – я его брат.
И устраивается со мной рядом.
24
С наступлением каникул мы потеряли Россану из виду. А в первый день нового года, когда пошли в большой зал муниципалитета послушать оркестр, мэр рассказал, что за пару дней до Рождества отец приехал её забрать. Россана была права: она вовсе не такая, как я. Нам на память осталась только открытка с поздравлениями, которую Люцио, правда, читать не стал. Уехала – и пусть, тем хуже для неё, думал я: пропустила организованный Дерной партизанский праздник Бефаны[18].
На главную площадь с высоченной колокольней, всю в огнях и гирляндах, стекаются бывшие партизанки, переодетые ведьмами: у них длинные крючковатые носы и дырявые башмаки. Риво и Люцио хохочут, а я – нет, поскольку и сам в таких ходил: ничего в этом хорошего нет, и смеяться тут не над чем. Каждый из нас, детей, что с Севера, что с Юга, получает по кульку конфет и по деревянной кукле-марионетке. Альчиде с Розой пьют вино, танцуют, Риво и Люцио играют с одноклассниками, а Нери, наевшись, спит в своей коляске, не обращая внимания на крики и музыку. Когда начинается эстафета, мы втроём попадаем в одну команду и в итоге выигрываем три апельсина и вымпел. Я ещё никогда в жизни ничего не выигрывал, даже в лотерею, которую устроила в прошлом году Тюха, потому что у мамы не было денег на билет.
Потом наступает время песен, и, когда нас выстраивают рядами, моим соседом оказывается темноволосый мальчик с зачёсанными назад набриолиненными локонами. Сперва мы даже друг друга не узнаём.
– Амери, ты? Выглядишь как кинозвезда!
– Хорош дразниться, Томмази! Сколько же салями ты съел? У тебя пузо, как у Тюхи!
На другом конце площади я замечаю синьора с усами, что его увёз: стоит с женой, крупной женщиной с сильными руками и пышной грудью, рядом двое детей постарше, очень похожих на отца – даже усики отрастили. Пока мы поём, тот машет Томмазино рукой, и мне кажется, что у них с моим другом теперь тоже есть что-то общее.
Люцио, стоящий двумя шеренгами дальше, время от времени с любопытством оборачивается: обычно это он знает каждого в лицо, а я – никого. Но на сей раз всё наоборот: я замечаю щербатого с чернявым шкетом, которые тоже изрядно отъелись за это время, и многих других, приехавших вместе со мной. Только теперь все они красивые, нарядные, и уже не скажешь, кто из детей с Юга, а кто с Севера. Поняв, что Мариучча тоже должна быть здесь, мы с Томмазино ищем тощую светловолосую девчонку, стриженную под мальчика, но её нигде нет. Потом, усевшись рядом на скамейке, с бутербродами и свежевыжатым апельсиновым соком, который наливает нам партизанка-Бефана, смотрим, как играют в догонялки. Подходит Люцио, и вскоре Томмазино уже взахлёб рассказывает ему историю о наших перекрашенных крысах. К счастью, в этот момент я вижу Мариуччу в сопровождении той самой пары, что забрала её в день приезда: отросшие волосы, завитые, как у синьор на киноафишах, обрамляют округлившееся лицо, а щеки – словно розы, в тон платью с плетённым из цветов пояском, и венок из тех же цветов на голове. Ну и красавицей она стала!
Мы с Томмазино молчим: не можем набраться смелости её окликнуть и в свою очередь быть узнанными. Но тут она сама бросается вперёд, крепко сжимает нас в объятиях. И хотя это всего лишь объятия Мариуччи, мне почему-то чуточку неловко, да и Томмазино, видно, тоже.
– Ну же! Как вы тут? Мам, пап, это мои друзья с Юга, – говорит она светловолосой синьоре с мужем, и я столбенею, вдруг осознав, что Мариучча не поедет с нами домой, потому что уже нашла себе семью.
А вот я очень хочу вернуться к своей маме Антониетте. Только сперва нужно закончить дела, что меня здесь ждут: соорудить вместе с Риво и Люцио шалаш за хлевом, наше тайное убежище, выдрессировать новорождённого телёнка, научиться играть на скрипке у маэстро Серафини… Сказать по правде, поначалу я решил было, что не особенно в этом силён: пальцы болели, а вместо музыки получался один только визг, будто две кошки ночью сцепились. Из окна мастерской Альчиде я с тоской глядел, как другие дети играют в снежки, пока учитель часами заставлял меня выводить одно и то же «до-о-о-о». Но как-то вечером, во время очередного занятия, скрипка наконец перестала визжать и мяукать. Я услышал музыку и ещё долго не мог поверить, что сотворил её своими руками.
И потом, прежде чем уехать, я должен помочь Дерне построить коммунизм, а то сама она очень устаёт: целыми днями пропадает на работе и возвращается забрать меня от Розы только поздно вечером. Тогда мы вместе идём домой, она ложится ненадолго со мной в постель и рассказывает, как прошёл день, или читает какую-нибудь историю из книги, где полно всяких зверей, добрых и злых: лиса, волк, лягушка, ворона… И через каждые две-три страницы – цветная картинка. А иногда ещё ткнёт пальцем в слово и говорит: «Теперь ты читай». Или, если уж совсем устала, поёт мне на ночь песню. А поскольку мы давно поняли, что колыбельных Дерна не знает, то она поёт другие песни – те, что знает. Например, про «нас знамя красное вперёд ведёт», где я в самом конце кричу: «Нас Дерна, Роза и сво-бо-да ждёт![19]»
Когда Дерна затеяла партизанский праздник Бефаны, мы все вечера просиживали за кухонным столом, и она спрашивала у меня совета: как украсить носки для подарков, какие устроить конкурсы, какие песни играть оркестру. Однако с последнего собрания Дерна пришла к Розе мрачная. Мы с Риво и Люцио играли с деревянным конструктором, который Альчиде для нас сделал. Обычно она немного задерживалась поболтать и выпить стакан вина, но в тот вечер даже пальто не сняла, а просто забрала меня и до самого дома молчала. Я думал, причина во мне: может, совет был неправильный, и теперь она злится? Но когда она сняла пальто, я увидел, что щека у неё красная, будто обожжённая или обмороженная. А как сели ужинать, она вдруг расплакалась. Раньше я не видел, чтобы она плакала, поэтому тоже разревелся – сидим, как два дурака, за