– А вы всегда здесь жили?
– Родители говорят, сперва у бабушки Антониетты: сам я ещё маленький был, не помню. Но я и сейчас у неё постоянно бываю: сплю там, в ораторий при церкви дона Сальваторе хожу, играю…
– Да уж, видел я ваши с приятелями игры…
– Только маме не говори – заругает.
– Моя тоже ругалась.
– Неправда, твоя была весёлая!
Любовь соткана из недоразумений, размышляю я по дороге в парк.
– Хочешь мороженого?
Он качает головой.
– Не любишь?
– Нет настроения.
– Это почему же?
– Я по бабушке скучаю.
– Я тоже.
И мы идём молча до самого парка. Потом мальчик, вдруг остановившись как вкопанный, дёргает меня за руку.
– Ты ведь опять уезжаешь?
– Да, завтра, – даже не пытаюсь соврать я. – Но скоро вернусь.
– Тогда нам стоит поторопиться.
– Куда?
– Это секрет. Точнее, сюрприз – тебе от бабушки. Она сказала, как ты вернёшься, мы его вместе… А теперь… – он улыбается, чтобы не расплакаться, и я только сейчас понимаю, что у него нет переднего зуба: совсем как у меня, когда я таскал в кармане мышонка. – Только не знаю, вдруг его кто забрал…
– Что ж, давай проверим!
Мы снова поднимаемся на холм и садимся на фуникулёр, направляющийся к твоему кварталу, где жмётся друг к другу горстка невысоких домов, втиснутых между самыми роскошными городскими улицами, всего в паре шагов от площади со знаменитым театром, и где разноголосый гомон воскрешает в памяти мелодичные, словно песня, перепалки прошлого: «Добрейшего вечера, донна Антониетта!» – «И вам всего наилучшего, донна Тюха!» – «Как ребёночек?» – «Дурная трава, сами знаете…» – «А товар?» – «Не понимаю, о чём это вы…» – «Не Долдона же спрашивать…» – «И думать забудьте! Сплетни это всё, злые языки!» – «Ну а если муж ваш вернётся?» – «Да уж, знамо дело, вернётся!» – «Что ж, тогда прошу прощения, донна Антониетта…» – «Спокойной ночи, донна Тюха!»
Подходя к дому, я беру Кармине за руку, едва заметно сжимаю. Дверь по-прежнему не заперта, твоих вещей никто не тронул. Едва мы входим, я чувствую, как накатывает тоска. А мальчик уже ведёт меня прямиком к твоей кровати.
– Там, – говорит, – внизу.
Я качаю головой: не понимаю.
– Сюрприз! Он там!
Нагнувшись как можно ниже, я заглядываю под кровать, где когда-то лежал «товар» Долдона. От волнения Кармине закусывает губу. Я тоже. Потом протягиваю руку и достаю…
– Бабушка целую вечность потратила, но всё-таки её отыскала. Сказала, она должна к тебе вернуться.
Я щёлкаю замками чуть запылившегося футляра, откидываю крышку… Скрипка оказывается даже меньше, чем я помнил: выглядит совсем игрушечной. Кажется, я снова получил её в подарок, на этот раз – от тебя. Лента на подкладке давно выцвела, но моё имя ещё читается: «Америго Сперанца».
– Видишь? Ты тоже Сперанца!
Я провожу кончиками пальцев по струнам, и перед глазами снова встают цветная бумага, в которую была завёрнута скрипка в день моего рождения, уроки маэстро Серафини в подсобке мастерской Альчиде и восторг от возможности наконец услышать, как с каждым упражнением извлекаемые мной звуки становятся чуть менее пронзительными и чуть более нежными, а пальцы – чуть более опытными…
– Теперь ты счастлив, – улыбается мальчик. И это вовсе не вопрос.
52
Я заскочил на кладбище положить цветок на твою могилу – так мы впервые за долгое время снова остались наедине. Сперва хотел помолиться, но почти сразу бросил, поняв, что это не самый удачный повод импровизировать. Потом пытался поговорить с тобой: почему-то решил, что должен сказать тебе что-то очень важное – а в голову так ничего и не пришло. Я столько лет на тебя злился, что в итоге запамятовал, из-за чего.
Небо застыло в ожидании смены погоды: ни ясно, ни пасмурно. Вдоль бесконечных рядов надгробий бродят редкие посетители, зашедшие приглядеть за своими покойниками: принести свежих цветов, масла для свечей. Я тоже кладу цветок на могилу, но свечи не зажигаю: ты никогда не любила спать при свете. Завтра, может, послезавтра цветок увянет. Впрочем, это не важно: думать о тебе я всё равно не перестану. Годы, что мы провели в разлуке, стали моим любовным письмом; каждая нота, которую я когда-либо сыграл, была сыграна для тебя. Мне больше нечего сказать, и ответов я больше не ищу. Отец, Агостино, твоя отстранённость, наше молчание – свои мысли я оставлю при себе, мне нравится их компания. Разгадок у меня нет, но это тоже не важно.
Я задерживаюсь ещё ненадолго, разглядываю цветок. Стою, переминаясь с ноги на ногу, пока не чувствую, что они наливаются свинцом, и только тогда прощаюсь. Того, что мы не сказали, мы уже никогда не скажем. Но мне достаточно знать, что где-то далеко, на том конце железнодорожных путей, ты все эти годы стоишь, обеими руками прижимая к груди моё пальто. Для меня ты там и останешься. Жди, не уходи.
53
Сегодня подморозило, словно посреди июня вдруг наступил ноябрь. С вечера прошёл дождь – настоящий ураган с грозой и молниями, казалось, не оставивший надежды на прояснение, – но утром выползло бледное солнце: иссохшая апельсиновая кожура на сером асфальте неба. Впрочем, температура уже упала до осенней, и на улицах поговаривают, что с этой погодой никогда не знаешь: может, придётся даже порыться в шкафу и достать упрятанные подальше зимние куртки.
На вокзале «Пьяцца Гарибальди» не протолкнуться. Когда мы с Томмазино ходили сюда поглазеть на уходящие поезда, он казался вдвое больше. Я и сейчас явственно помню голос, объявлявший прибытия и отправления, носильщиков, легко вскидывавших на плечи огромные чемоданы и бежавших с ними вдогонку пассажирам… Поднимаю глаза на световое табло и, обнаружив нужный номер, медленно направляюсь к платформе. В прошлый раз здесь было темно. Мы с тобой поссорились, и я бежал, бежал босиком, не разбирая дороги – лишь бы подальше от песен и огней праздника Пьедигротта. И с тех пор с болезненным чувством сторонился вокзалов. А вчера вдруг пошёл в агентство и взял вместо билета на самолёт билет на поезд. Мне отчаянно нужно проделать тот же путь, что и много лет назад.
Ожидающие посадки на перроне, насквозь продуваемом холодным ветром, кутаются в пальто. Мне в моём льняном пиджаке остаётся только дрожать.
Снова начинает накрапывать. Я приехал в город мокрым от пота, уезжаю мокрым от дождя. Впрочем, меня это нисколько не расстраивает: радости при виде солнышка и ясного синего неба, этой фальшивки из дешёвых шлягеров, я никогда не понимал. А вот ритмичный перестук падающих капель помогает не думать о прошлом.
Я смотрю на часы, потом, обернувшись напоследок, вглядываюсь в лица столпившихся под навесом людей и вздыхаю. Подходя к платформе, поезд резко свистит, останавливается. Я медленно поднимаюсь по ступенькам в вагон, заглядываю в билет и нахожу своё место, но не сажусь, а продолжаю ждать, не отрывая глаз от перрона. Напротив пристраивается блондинка в платье в мелкий красный цветочек. Я помогаю ей уложить чемодан на багажную полку. Она благодарит, улыбается, и тут я их вижу: бегут по перрону, волосы треплет ветер, ставший, кажется, ещё сильнее. Я несколько раз стучу по стеклу, чтобы привлечь их внимание, но они пролетают мимо и останавливаются чуть дальше моего вагона. Поезд снова свистит, однако двери ещё открыты. Я сбегаю по ступенькам, и Кармине, отпустив руку Маддалены, бросается ко мне.
– Автобус опоздал… такие пробки… – задыхаясь, бормочет он.
Я сажусь на корточки, прижимаю его к себе:
– Когда приеду в следующий раз, хочу увидеть тебя на перроне. Придёшь встречать, ладно?
– Конечно, дядя, – кивает Кармине. – Мы с папой вместе придём.
Поезд свистит в последний, третий раз. Поднявшись в вагон, я выглядываю в окно, протягиваю руку, но руки мальчика коснуться не могу. Я подарил ему свою скрипку – ту, что ты помогла мне снова обрести. Размер как раз подходящий, не знаю только, захочет ли он учиться. Он ведь может делать это здесь, никуда не убегая и не обменивая всё, что у него есть, на то, чего хочет. Двери закрываются, поезд отходит от перрона, и Маддалена с Кармине постепенно уменьшаются по мере того, как убегают вдаль рельсы.
Город отступает, сперва потихоньку, потом всё быстрее, а стук крошечных капель дождя по стеклу нарастает до непрерывного крещендо.
Я занимаю своё место; снаружи пролетают деревья, дома, облака.
Сидящая напротив женщина в платье в цветочек, раскрыв книгу, начинает читать. Время от времени она поднимает глаза и косится на меня, потом наконец указывая на футляр, лежащий рядом с чемоданом, с улыбкой интересуется:
– Вы музыкант? Обожаю классику!
– Да, я скрипач.
– На концерт ездили?
– Нет, навещал семью. Я давно переехал, но это по-прежнему мой город, – отвечаю я, удивившись, что сказать правду оказывается так легко.
Она протягивает руку, представляется. Я пожимаю ее ладонь, улыбнувшись в ответ:
– Приятно познакомиться. А я Америго, – и добавляю: – Сперанца.
В вагоне уютно, не жарко, не холодно, даже стука колёс не слышно. От мерного тихого гула разговоров тянет в сон. Ехать ещё долго, но я не тороплюсь, ведь самое длинное путешествие я уже совершил: для этого мне пришлось вернуться на целую жизнь назад, мама.
Скрипка лежит на багажной полке, а блондинка снова погружена в чтение. Время от времени наши взгляды встречаются. Но я понимаю, что слишком устал – совсем как наигравшийся ребёнок. Поэтому закрываю глаза, откидываюсь на спинку сиденья и плавно погружаюсь в сон.