«Я ее брошу! — стучали в голове мстительные мысли. — Я больше не буду с ней встречаться. Все это невыносимо глупо».
Но уже назавтра они снова обедали вместе.
Они начали устраивать себе пикники, с выходом в сад над рекой. Располагались на травке, где Ролфа принималась со смаком уписывать вареные и жареные кусища мяса, повязав себе шею большим грязноватым платком. Вид у нее становился совершенно блаженным, лишь похрустывали хрящи да кости. У Гэ-Эмов, наряду с прочим, были генетически модифицированы еще и желудки. Они могли переваривать что угодно. Потому Ролфа поглощала пищу вместе с костями, запивая все это галлонами воды и сока с мякотью. Разговорчивостью она не отличалась. Почему, Милена догадывалась по запаху ее дыхания: Ролфа бросила пить.
В ней непостижимо уживались вещи заведомо противоположные: скажем, габариты и застенчивость. Милена вспомнила нескладную толстуху из Детсада, которую каждый норовил отчитать. Как и та, Ролфа передвигалась с боязливой осмотрительностью — будто дело кончится тем, что она по неловкости непременно что-нибудь опрокинет или разобьет. Неугомонно-бесцеремонная, деликатно-изысканная — все это про нее, и все одной фразой. Она рассуждала об искусстве. О том, как меняет тональность Элгар [6]. Как он разыгрывает вас, начиная в одном направлении, а затем после паузы идет в противоположном, и снова остановка, и снова старт — а потом он вдруг буквально выдергивает из-под вас коврик за счет того, что с изяществом фокусника повторно проделывает все это задом наперед.
— Самый, мать его так, прикольный композитор из всех живших на земле! — восклицала Ролфа и хохотала, обнажая пеньки щербатых зубов и комья непрожеванной пищи.
«Элгар? Прикольный?» — сверялась Милена у своих вирусов. Но у них на этот счет были иные данные.
— Где ты всего этого нахваталась? — удивлялась Милена.
— Я-то? Как-то по молодости лет — а было мне тогда годков девять или десять — впала я в спячку. У нас это обычно происходит, когда погода окончательно портится и приходится ее пережидать. В моем же случае причина была иной. Ветеринар сказал, что виной тому стресс.
Ролфа улеглась на бок и начала пастись. Длинный розовый язык, вытягиваясь, выщипывал пригоршни травы и ленивым движением направлял их в пасть. Было что-то уютное в этой манере одновременно жевать и говорить.
— Я свернулась себе калачиком и заснула на шесть месяцев. И все то время, пока спала, размышляла о музыке.
Ролфа переместила свою жвачку из одного угла пасти в другой.
— К тому времени я уже очень даже неплохо играла на фортепьяно и потому просто перебирала все-все пьесы, какие мне были известны. Раскладывала их на части, снова собирала вместе. Больше ни о чем и не думала. Ни снов не видела, ни глаз не открывала.
— Как же тебя вывели из того состояния? — спросила Милена.
— Ветеринар укол сделал, — ответила Ролфа, улыбнувшись своими ущербными зубами.
Милену тянуло улечься на траву рядом с ней. Свернуться калачиком у Ролфы под мышкой и заснуть. Но решиться на это почему-то было боязно. Разве что подвинуться поближе.
— Ты можешь помнить свое детство, — вздохнула Милена, оглядывая вольготно растянувшуюся на солнышке Ролфу. Знать бы ее с детства, вобрать ее еще тогда в свою жизнь…
— А ты свое нет, что ли? — спросила Ролфа, усаживаясь.
Милена лишь покачала головой: нет, не помню.
— Что-то такое произошло. Не знаю, что именно. Ничего из него не припоминаю. Ну, разве что знаю, что родилась в Чехословакии — это вроде смутно помню. А остальное все как будто стерлось.
— Да ты что! — встрепенулась Ролфа. — Мне бы это было ох как не по нутру. Я-то вообще многое что помню. Не хватало еще забыть!
— А что именно ты помнишь?
— Что? Мускусных быков, например. Особенно телят. Эдакие шарики из пуха, на тонких черненьких семенящих ножках. Это когда мы жили в тундре; точнее, в том, что от нее осталось. Тогда как раз начали наступать леса. Но кое-что нам удалось уберечь.
— Так ведь мускусные быки в Антарктике не водятся.
— Правильно, не водятся. Но мы-то, видишь ли, жили одно время в Канаде. Папа решил, что нам надо отправиться туда в поисках лучшей доли: мол, глядишь, и преуспеем. Не на Юг, а на Север. Не получилось. Он все пытался сберечь тех мускусных быков. Вел их на Север, где еще оставалась какая-то тундра. Теперь все это кажется каким-то сумасбродством. Знаешь, я все-таки думаю, мой отец был не таким уж и плохим. Учил играть их в футбол. Они, кстати, очень даже смышленые создания. Они играли командами. Я и сама с ними, бывало, играла. Даже мечтала превратиться когда-нибудь в мускусного быка. — Взгляд у Ролфы потеплел, она задумчиво улыбалась. — А у тебя что, прямо-таки никаких воспоминаний детства не осталось?
— Никаких. Когда мне было десять лет, мне ввели какую-то жуткую дозу вирусов. Оттого, может, и воспоминания все отшибло. Ничего не помню.
— Вот как. — Ролфа печально покачала головой. С лицом у нее произошло нечто странное. Глаза как-то углубились в себя, будто у подтаявшего снеговика. — A-а, точно. Я-то и забыла: ведь вам прививают вирусы.
Она снова улыбнулась, и глаза будто открылись заново, но уже с новым выражением. Казалось бы, и улыбка была на месте, и взгляд остался благожелательным, и лицо по-прежнему добродушное, но в нем уже проглядывало что-то страдальческое. Странное такое, будоражащее сочетание, под стать ее музыке. В глазах ее сквозила какая-то тайная сила, от которой становилось немного неуютно. Уяснить причину тревоги Милена не могла, у нее не было опыта. Ей было неведомо, что она означает. И вирусы здесь ничего не могли подсказать.
Каждый день напоминал предыдущий. И так же изо дня в день, венчиком пены кипящего молока, готового вот-вот перелиться через край посуды, у Милены вот-вот готовы были вырваться наружу слова любви.
Или бывало, что руки сами собой тянулись к Ролфе — одарить ее лаской, которая уже не оставила бы сомнений; и уже так близок был этот миг, что, казалось, еще секунда, и они — или же их призрачные тени — сами собой сомкнутся вокруг нее в объятии.
Но на этом все и заканчивалось.
Постепенно начала просачиваться новая догадка — так медленно, что непонятно даже, когда успела зародиться. И тоже сродни озарению.
Лечить Ролфу не было необходимости. Да, к вирусам у нее иммунитет; но поведение у нее свое, врожденное. О своих чувствах Милена прозрачно ей намекнула уже тысячу раз, и все без толку. Ролфу, видимо, это не задевало. Эта невинная недотепа в центнер весом понятия не имела о том, что происходит с Миленой.
Любовниками им не бывать. Она ошиблась. Морфология у Ролфы, несомненно, странная, но в исправлении не нуждается, это факт.
В вялотекущие часы репетиций «Бесплодных усилий любви», оставаясь наедине с собой, она приходила к этому мрачному выводу. И, сидя на подоконнике, бездумно наблюдала за сомнамбулами актерами, занятыми прогоном сцен.
Вот юноша с бородой, играющий Бирона. Сегодня у него весь день в глазах какой-то неожиданно дерзкий, мстительный огонь. Что-то такое с ним происходит. Милена слышала краем уха: это было из-за какой-то девушки. Сегодня он играл не персонажа по имени Бирон. Он играл себя, неразделимо слившись со своим сценическим монологом.
«Я, который всегда был бичом любви», — словно плевками слетали с его уст горькие, презрительные слова.
Невольно вслушавшись, Милена поняла, что его одолевает тихое бешенство.
Слепой, плаксивый, своенравный мальчик,
Дитя и старец, карлик и гигант…
Милена слушала; слушали все, притихнув. А юноша актер стоял, прочно расставив ноги, и декламировал — порывисто, яростно, так что невольно сжимались кулаки:
И худшую из них я полюбил:
Белесую, бровастую бабенку,
С шарами смоляными вместо глаз…
Столько необузданной, напористой энергии было в этом голосе, что Милена не помнила, как соскочила с подоконника. Кто это говорит? Юноша, Бирон, Шекспир?
А я по ней томлюсь! Молю ее!
Из-за нее не сплю!..
— Стоп! — скомандовал режиссер. Режиссеру уже исполнилось тридцать пять лет, и глаза его мелкими прорезями окружали морщинки. Он сидел неподвижно и так же неподвижно смотрел на актера. — Джонс, ну ты же знаешь, как это должно звучать! — И, посидев так с полминуты, обреченно добавил:
— А впрочем, ладно. Сдаюсь. Произноси как хочешь, если тебе так лучше. — И с усталым вздохом поднялся.
«Именно! — подумала Милена. — Именно, что лучше. От этого лучше мне. Эти фразы должны цеплять, они должны хлестать, чтобы всех нас от них пронимало. Нужно именно жить ролью!»
— Вы все, — утомленным голосом обратился режиссер к актерской труппе, — играйте на свое усмотрение, если считаете, что так лучше.
И, повернувшись, ссутулясь, зашагал по проходу к двери.
— Похоже, можно по домам, — с глуповатой радостью прогульщика пропел балагур, игравший Короля. Бирон по-прежнему гневно сверкал глазами.
— Вот так, как ты сыграл, было лучше, — сказала ему Милена. Он лишь кивнул.
За окном стоял серый, подернутый туманом день, типично английская погода. Что ж, можно оставаться с Ролфой и просто друзьями. Ведь она на это пойдет? Пойдет, наверное. Такое со всеми бывает. Когда дружба между ними достаточно окрепнет, можно будет и открыться; рассказать начистоту, через что она прошла, — чтобы в итоге остались только дружба и музыка. Пока ее, Милену, когда-нибудь не вылечат. Ведь вспомнят, неизбежно вспомнят, что она не проходила Считывание, и снова введут ей вирусы. Хотя кто знает, может, она все же не повторит судьбу отца. И исход не будет фатальным. Так что паниковать рановато.
А до этой поры они с Ролфой будут просто друзьями. И ничего менять не надо, даже этот рутинный, сложившийся распорядок жизни.