«Мы не рассказываем детям сказок, – сказала мне другая итальянка-монтессорка, – потому что сказки разнуздывают детскую фантазию». И это – истина: для детей, склонных к беззаботному фантазированию, сказки особенно опасны, ибо они погружают незрелый детский ум в бредовое состояние, и дети начинают сочинять небылицы, в которых они сами являются участниками. Тут-то и начинается та «детская ложь», от которой взрослые приходят в отчаяние. Таким детям не легко: они живут в нереальном мире, населенном таинственными существами, странными поступками и невероятными возможностями; а такой мир – мир страха. И мы не только не помогаем им выбраться из тяжелого состояния хаоса и страха, но толкаем назад, задерживая их на мировоззрении дикаря. Жизнь же дикаря – жизнь, наполненная страхами; такими же страхами страдают и эти дети, и страхи – их тайны; маленькие дети их тщательно скрывают; результатом этих скрытых страхов являются нервность и даже психические заболевания. У итальянского писателя де Амичиса, в его произведении «Воспоминания детства» есть прекрасное описание того, как ему, маленькому, когда он ложился спать, няня рассказывала сказку о том, как смерть унесла мальчика из его кроватки за то, что он посмеялся над ней, и какое чувство ужаса переживал он не только в эту ночь, но и во многие, многие ночи своего детства; как страх темноты, в котором мерещился ему образ смерти в виде старика, тайно преследовал его и в дни его юности; как надолго была испорчена его жизнь этой тайной, которую он не смел открыть никому; и он, уже зрелым человеком, говорит в конце этого описания: «Воспоминание об этих мучениях во мне так живо, что при виде няни, рассказывающей что-нибудь своим питомцам, я испытываю чувство тревоги, и мне хочется подойти, чтобы услышать, не рассказывает ли она страшных сказок, и попросить ее замолчать, если она это делает».
Руководствуясь всем вышеизложенным, я не рассказывала ни сказок, ни рассказов с фантастическим содержанием во время моей работы с маленькими детьми, как не рассказывают их нигде, где только руководительница – убежденная монтессорка.
Но это не значит, что в школе Монтессори детям ничего не рассказывают. Им рассказывают простые реальные вещи из детской жизни или из жизни животных, и дети слушают их с таким же живым, захватывающим интересом, с каким они слушали бы любую сказку. В последние годы у наших детей (за исключением тех, которых дома усиленно пичкали сказками) исчезло даже слово «сказка». «Расскажите историю», говорят они, или просто «расскажите» про то или про другое. Одна девочка, особенно перекормленная дома сказками и страдающая страхами, всегда с опаской спрашивала меня, когда я собиралась что-нибудь рассказывать детям: «А это быль?». Как-то после моей беседы с детьми о Ленине, она (шестилетняя) сказала дома матери: «Какую хорошую быль рассказывала нам Юлия Ивановна про Ленина».
В приемах рассказывания в школе (детском саду) Монтессори есть разница с приемами в других дошкольных учреждениях: у нас не бывает так называемых «часов рассказывания», детей не собирают всех в одну группу, не рассаживают на стульях или на ковре, «чтобы создать настроение», и они не обязаны непременно слушать; слушают лишь те, которые хотят слушать, остальные могут делать, то им угодно, только не мешать товарищам, и рассказывает руководительница не по собственной инициативе, а по желанию детей. В моей практике всегда было много картинок, наклеенных в особые маленькие альбомы, и маленькие книжки с коротенькими рассказами, написанными на одной стороне страницы. Эти альбомы и книжки очень любимы детьми, они рассматривают их в одиночку, вдвоем, чаще всего собираясь в группы, говорят, обсуждают; старшие, умеющие читать (шести-семилетки, а иногда и пятилетки) читают младшим. Часто дети просят руководительницу почитать им и требуют один и тот же рассказ еще и еще раз. Некоторые знают многие из этих рассказов наизусть и все же просят читать и готовы слушать их без конца.
Существует убеждение, что путем сказок можно развивать у детей представление о добре и зле. Но если вникнуть хорошенько в самые с виду простые сказки, то в них добро бывает часто довольно подозрительное, и в них заключается достаточное количество элемента и несправедливости, и жестокости: волк съедает козлят, съедает в другой раз у старика всю его живность да в придачу и старуху, лиса проглатывает беззаботный и доверчивый колобок. Давно когда-то, когда я еще грешила, рассказывая иногда детям сказки, одна маленькая девочка сказала мне: «Расскажи еще раз про колобок и пусть он убежит от лисицы». Эти слова ребенка заставили меня тогда задуматься, и с тех пор я никогда больше не рассказывала сказок детям моложе семи-восьми лет.
Дети узнают неизбежно, а многие уже знают очень хорошо и злое и жестокое; зачем же нам усугублять это знание, да еще таким путем, который больше действует на нервы; не знаю, что больше поражает воображение ребенка: правдивый рассказ о том, что голодный волк зарезал теленка, или что тот же волк обманул доверчивых козлят и съел их всех, причинивши горе их матери. Путем сказок нельзя сделать детей ни добрее, ни благороднее.
Детям более старшего возраста, переходящим в элементарный класс Монтессори, уже можно и рассказывать, и читать, и давать читать самим не только правдивые истории, но и художественные сказки, и новеллы, и басни; конечно, тоже в очень ограниченном количестве и со строгим выбором. Для этих детей, получивших свое первое воспитание на реальности, достигнувших уже возможности до известной степени отличать реальное от несуществующего, понимать, что фантастический элемент того или иного произведения есть поэтический вымысел, а не действительность, сказки не представляют уже той опасности, какую видит Монтессори для маленьких детей. И это так, т. е. восприятие детьми вымысла, как вымысла, а не действительности, не только не убивает, но повышает в детях способность наслаждения поэтическим произведением, будь то художественная сказка, новелла, фантастический рассказ или стихотворение. Это проверено всеми, кто экспериментировал по методу Монтессори с детьми школьного возраста. Но и для этих детей Монтессори отдает предпочтение реальным рассказам перед фантастическими, и дети, воспитывающиеся по ее системе, в большинстве выказывают склонность к серьезному чтению; это испытала я и в моей практике; но работа по Монтессори со старшими детьми требует особой трактовки.
Значение рисования: опыты и наблюдения (Рисование при помощи геометрических фигур)
Существует убеждение, высказываемое критиками системы Монтессори, в том, что она не допускает в детском саду свободного рисования и, давая шаблоны (геометрические формы) и картинки для раскрашивания, убивает в детях стремление к так называемому «свободному детскому творчеству». Проследим постепенно, как рисуют дети в детском саду Монтессори, и в чем заключаются ее приемы и дидактический материал, и, быть может, мы увидим, справедливо ли такое утверждение.
Дидактический материал Монтессори для рисования в детском саду заключается в железных плоских вкладках в числе десяти геометрических фигур: круга, квадрата, прямоугольника, ромба, трапеции, равностороннего треугольника, параллелограмма, эллипса, сферического треугольника и звездочки. Вкладки окрашены в синий или бледно-голубой цвет, рамки – красный или коричневый. В центре – медная кнопка. Рамки и вкладки достаточно тяжелы и не скользят по бумаге, почему ими могут пользоваться даже трехлетки. Вкладки помещаются в особом ящике с отделениями – по одной в каждом отделении, но лучше их раскладывать на пюпитрах для того, чтобы ребенок мог видеть сразу все фигуры и выбирать любую по своему вкусу, а не брать случайно, какая попадется.
Добавлением к вкладкам служат контурные рисунки и картинки, которые дети раскрашивают по их усмотрению. Есть также у нас художественно изготовленные плоские деревянные фигуры, изображающие различные предметы – домики, посуду, животных, деревья и прочее, которые дети разглядывают, срисовывают, обрисовывают, подражают. Кроме того, есть много картинок, наклеенных каждая отдельно на цветной картон, и так как в детском саду Монтессори ничто не возбраняется, что явно не приносит вреда ребенку, то те дети, у которых является желание срисовывать эти картинки, могут удовлетворять и это желание. Бумага и карандаши лежат всегда на определенном месте, в ящичке шкафчика, из которого дети могут сами доставать их тогда, когда они им понадобятся.
Акварельные краски Монтессори дает тем детям, которые овладели более или менее карандашом. Большим спросом в детском саду пользуются аспидные доски и цветные мелки.
Посмотрим теперь, как рисуют дети при помощи геометрических железных вкладок. Ребенок, впервые пришедший в детский сад, получив бумагу и карандаш или доску и цветные мелки, начинает рисовать то, что ему вздумается, т. е. упражняется в так называемом «свободном рисовании» или «свободном творчестве», о котором мы поговорим несколько ниже. Разные дети приступают к этому по-разному и предаются ему различное время: одни дольше, другие бросают очень скоро, но есть и такие, которые совсем не могут «творить» и ничего не рисуют. Вот что записано у меня в дневнике одного четырехлетнего мальчика в 1918 году.
«Геня – четырех лет, сын рабочего, очень большая семья, мать пожилая. Геня самый младший. Ноябрь-декабрь 1918 года. Обычно всем детям в первые дни посещения детского сада мы предлагаем чистые листки и карандаши. Одни из детей принимаются тотчас же за работу и изображают обычные предметы: дома, человеческие фигурки, пароходы, трамваи, поезда, реже животных и еще реже цветы; другие сидят некоторое время в раздумье и потом просто штрихуют различными карандашами бумагу (чаще всего самые маленькие – трехлетки, и иногда четырехлетки), и наконец есть такие, и их немало, которые возвращают листок со словами: «Я не умею рисовать», «Я не хочу», «Я не могу». Геня, получив листок, сидел долго над ним – в бездействии; на лице его было выражение недоумения, перешедшее в выражение страдания, и когда я нагнулась к нему, он тихо прошептал: «Я не умею». Я принесла круг и рамку круга и, взяв его руку в свою, обвела и то и другое на бумаге. Когда он увидел на бумаге изображение круга, на лице его появилось выражение успокоения, а когда я вложила в его руку красный карандаш (первый попавшийся мне под руку), он углубился в работу надолго, заштриховывая круг и квадрат рамки, и лицо его сияло радостью. Окончив, он положил карандаш и долго любовался в молчании своим произведением. Я подошла и спросила: «Хочешь еще?» Мальчик кивнул, и на обратной стороне листка появилось произведение, подобное первому, но исполненное уже совершенно самостоятельно. Таких рисунков до декабря было много, всегда фигурировал красный карандаш по преимуществу, но формы были разные, хотя все же круг и еще треугольник были его фаворитами».
В дневнике другого пятилетнего мальчика: «Коля П. – 5 лет, сын вдовы, очень бедной. Трое детей. Коля самый младший. Декабрь-январь, 1919 год. Коля выразил желание рисовать только на десятый день своего поступления (12 декабря), когда другие дети закрашивали готовые контуры. Я дала и ему рисунок. Он заштриховал его слабыми черточками и отодвинул от себя с неудовольствием. На следующий день, когда большинство детей принялось за рисование, Коля сказал мне: «Я рисовать не буду». Три дня не рисовал. На четвертый, я предложила ему рисовать, он отрицательно замотал головой. На другой день то же самое. И вот, в тот же день он сел рядом с Германом, который с упоением закрашивал карандашами какую-то свою комбинацию из вкладок, долго глядел на работу, потом встал, подошел ко мне и тихо сказал: «Я не умею рисовать». На лице его было выражение желания и страдания от неумения. Я предложила ему поучить его. Он кивнул, взял меня за руку. Мы сели. Я придержала ему рамку круга, а потом и круг, помогла очертить контуры. Когда на бумаге появилось изображение круга и рамки, он чуть-чуть улыбнулся и принялся штриховать. В результате получился рисунок, изображающий круг в рамке, заштрихованный зеленым и синим карандашами, а рамка красным. На другой день опять: «Поучи меня». Я только держала рамку и круг, контур обвел Коля сам и заштриховал круг синим цветом, а рамку красным (по натуре). На первом рисунке он пытался отыскать синий цвет, но у него появился зеленый, лишь с несколькими синими штришками. После этого он рисовал каждый день, и у него появилось много рисунков с изображением всех десяти фигур, причем вкладка всегда была окрашена в синий цвет, а рамка в красный (по натуре); других цветов он не брал».
Приведенные примеры указывают на то, что есть дети, вполне нормальные в умственном отношении, но крайне робкие в отношении рисования, и если таких детей, а их немало, предоставить чистому белому листку бумаги и их собственным измышлениям, они долго не приступят к рисованию и будут отставать в смысле удовлетворения стремления к познаванию пространственных отношений, заложенного в каждом человеке. Что делать с такими детьми? Предоставить ли их самим себе и ждать, когда они приступят самостоятельно к так называемому «свободному творчеству», или прийти на помощь, т. е. поставить перед ними железные вкладки (геометрические фигуры) Монтессори и дать указания в смысле техники обращения с ними? Я поступала так, как диктует Монтессори. Она говорит, что перед руководительницей открываются различные возможности: от полного невмешательства до настоящего преподавания, т. е. помощи; к этому последнему и приходится прибегать в данном случае.
Другие дети, наоборот, сразу приступают к рисованию, изображая то, что обыкновенно рисуют все маленькие дети. Одни из них долго предаются такому рисованию и не сразу принимаются за вкладки, другие, порисовав некоторое время от себя, очень скоро прибегают к помощи вкладок. Привожу несколько выдержек из дневников детей.
«Лена К. – 5 лет, дочь мелкого почтового чиновника. 1918–1919 годы. Поступила в ноябре. Ноябрь-декабрь. Получив бумагу и карандаши, сразу приступила к рисованию: принялась просто зачерчивать бумагу разными карандашами. Это продолжалось только один день. На рисунках преобладает красный цвет; только в последние дни (12–17 декабря) стала прибавлять оранжевый, желтый и зеленый (в хроматических играх всегда выбирает красный, иногда оранжевый цвет)».
«Шура С. – 5 лет, дочь рабочего. Способная, но крайне застенчивая девочка. 1918–1919 годы. Ноябрь-декабрь-январь. Поступила в ноябре. Очень любит рисование и рисует много. Сразу стала рисовать домики, но на другой же день принялась за вкладки».
«Юра В. – 3 года, сын учительницы. 1918–1919 годы. Поступил в ноябре, рисовать стал только в начале января. Целый месяц занимался тем, что замазывал бумагу красным и синим карандашами во всех направлениях. В начале февраля Юра брал железные вкладки и обрисовывал их многократно на одном и том же листочке, закрашивая их большей частью каким-нибудь одним цветным карандашом. 20 марта Юра подошел ко мне с треугольником (вкладкой и рамкой): «Поучи меня». Мы сели. С моей помощью (я придерживала рамку) Юра обвел треугольник и рамку и заштриховал полученный рисунок красным и синим карандашами».
Приведенные примеры относятся к 1918–1919 годам, когда я имела возможность по внешним условиям делать более полные наблюдения над детьми и стала собирать их рисунки в системе. Но и наблюдения более ранние, начиная с 1914 года, и позднейшие, кончая сегодняшним днем, дают те же результаты.
Этот род рисования, т. е. рисование по геометрическим вкладкам, служит, главным образом, косвенным средством для развития письма у детей.
Повторю только, что, наблюдая и сличая множество детских рисунков этого рода, мы видим, как расходящиеся во все стороны, выходящие за контуры штрихи делаются все легче и определеннее и, наконец, строго держатся в границах. По этим рисункам можно следить за совершенствованием мускульного аппарата руки ребенка. Благодаря тому, что у ребенка есть границы, которые он сам себе определяет, он координирует движения кисти и пальцев, и, вместе с тем, он здесь несравненно больше свободен, чем при линейках, на которых он должен писать палочки, или при чистом листе бумаги, где он проводит линии без всяких границ. В первом случае его стесняет слишком большая задержка, во втором – расслабляет полное отсутствие таковой.
Если мы проследим последовательно рисование этого рода у нескольких детей в течение некоторого времени, то мы увидим, что после более или менее продолжительных упражнений в штриховке дети уже не довольствуются изображением одной какой-нибудь геометрической фигуры, а приступают к комбинациям из одной и той же в разных поворотах, из двух или нескольких. Одни дети приходят к этим комбинациям самостоятельно, другие подражают товарищам. Легко заметить, что у ребенка вначале при этой работе нет заранее задуманной цели, т. е. в его воображении не рисуется определенного рисунка, а он делает пробы, производит опыты, и тот и другой орнамент у него выходит случайно. Если такая случайная комбинация удачна, ребенок начинает повторять ее по несколько раз, иногда по много раз. Всякий раз удачная проба вызывает живейшую радость в ребенке: «Посмотри, что у меня вышло», «Я взял так и так, и вышла звездочка», – говорит ребенок, поворачивая треугольник. «А у меня крест» (из двух перекрещивающихся прямоугольников). Любимой геометрической формой (при выборе из переименованных выше десяти фигур железных вкладок) у большинства детей является круг. Они любят держать его в руках (деревянный), ощупывать пальцами, вертеть на столе и, наконец, обрисовывать карандашом без конца. В одной очень богатой семье, где дети были окружены игрушками настолько, что детская их казалась игрушечным магазином, моя ученица-монтессорианка занималась с двумя детьми шести и четырех лет; однажды она принесла им лоток деревянных плоских геометрических вкладок (из нашего детского сада), содержащий шесть кругов различных диаметров. Дети не хотели с ними расставаться, вынимали, выкладывали, ощупывали по много раз и обрисовывали карандашом на все лады. Старшая называла круги «марсиками» и раскрашивала их преимущественно голубым и синим цветом, младшая называла их «солнышком», закрашивая их желтым цветом. Когда учительница унесла вкладки, старшая с сожалением воскликнула: «Куда же вы унесли мои милые марсики?» Второй излюбленной фигурой является треугольник, из него легко, повернув его вершиной вниз и положив на изображенный треугольник, получить звездочку. Малыши, пришедшие сами к этому эффекту случайно, бывают поражены и обрадованы чрезвычайно и повторяют полученную звездочку без конца.
Получив случайно удачную комбинацию и повторив ее много раз, дети получают представление о том, что, синтезируя формы, можно получить красивый рисунок (орнамент); после этого они начинают комбинировать фигуры осмысленно, обдумывая и выбирая ту или иную форму. В результате у них появляются сложные и часто очень изящные орнаменты, и некоторые дети доходят в этом отношении до виртуозности. У меня есть большая коллекция подобных рисунков, и взрослые, рассматривая их, часто не хотят верить, что они сделаны шестилетними, а иногда пятилетними детьми.
Привожу несколько выдержек из тех же дневников, приведенных выше, указывающих на переход детей от простого рисунка (одной геометрической формы) к комбинации (орнаменту).
«Геня Б. (см. выше). В апреле Геня стал обнаруживать попытки к комбинациям; он не довольствовался одной фигурой и пробовал соединять две, три. Излюбленной формой первое время был для него треугольник, потом он стал прибавлять и другие. Рука, сначала крайне беспомощная, становится смелее и тверже, штрихи цветных карандашей, короткие и робкие, становятся длиннее и увереннее и все больше и больше держатся в границах контура».
«Коля П. (см. выше). 27 января Коля вдруг заявил опять: «Я не буду рисовать, я не умею». «Ты умеешь», – сказала я убедительно. Он принялся за работу (вкладки), повторив несколько раз один и тот же рисунок, потом оставил и некоторое время не рисовал совсем или очень мало. У него явилась потребность прогрессировать, но как? Ни я, ни он еще не знаем.
24 марта. «Я хочу сделать звездочку». Мы сели. Я помогла ему сделать звездочку, т. е. придерживала треугольник и рамку, когда он обрисовывал фигуры. На другой день он сам придумал комбинацию из трех фигур.
Апрель-май. Много рисунков-комбинаций из вкладок».
«Шура С. – 5 лет (см. выше). В апреле, после долгих упражнений в штриховании отдельных фигур, пришла самостоятельно к комбинациям, наложив случайно железный круг на железный квадрат. «Вот так и нарисую!» – воскликнула она. Она повторила несколько раз полученную комбинацию из двух фигур (квадрата и круга) в разных положениях. Увлеклась составлением орнаментов и перепробовала все десять фигур. Наблюдая за Шурой, можно видеть, что, составляя орнаменты, она обдумывает, накладывая на бумагу то одну, то другую фигуру, снимая, меняя, присматриваясь и иногда бросая начатую работу, недовольная результатом, и принимаясь вновь за комбинирование фигур. Удачную, понравившуюся комбинацию повторяет по два и по три раза. В раскрашивании полная симметрия».
«Юра В. – 3 года (см. выше). Март. Юра подошел ко мне с треугольником (вкладкой). На бумаге у него был начерчен треугольник. «Хочу звездочку». Я показала ему, как надо положить железный треугольник на такой же начерченный, чтобы получилась звездочка. Юра обвел треугольник карандашом и с восторгом заштриховал получившийся рисунок. На другой день. «Я хочу еще звездочку». Та же работа. После этого Юра стал комбинировать звездочки самостоятельно. Они выходили у него криво и косо, но он был очень доволен». Наблюдая длительно за рисованием детей в детском саду Монтессори, мы замечаем, что все дети проходят как бы три стадии рисования: первое время они рисуют, что хотят, потом наступает период, когда они надолго отдаются только вкладкам, составляя орнаменты, и раскрашиванию контуров, причем одни целиком отдаются только такому рисованию, забрасывая так называемые «свободные рисунки»; другие возвращаются к ним от времени до времени. И вдруг наступает момент, когда дети, точно почувствовав в себе новую силу, снова принимаются за свободное рисование. И так поступают все дети: рисовавшие свободно много, рисовавшие мало и совсем не рисовавшие. Этот факт я отмечала еще раньше, в 1914 году, и он подтвердился в дальнейшей моей практике. Те дети, которые не рисовали свободно совсем, тоже начинают рисовать: рисунки же рисовавших раньше сильно отличаются от первоначальных.
Дети обрисовывают не только плоские геометрические вкладки, но и геометрические тела, находящиеся среди дидактического материала Монтессори, и разные другие предметы (кубики, картинки, коробочки, вазочки, тарелочки и прочее), и с радостью открывают в их отпечатках знакомые фигуры. «Открывая отпечатки геометрических тел», – говорит Монтессори, – «они обнаруживают неподдельный восторг от того, что встречают все знакомое. Для них это не простое наблюдение предметов, но уже анализ и интерпретация их, заканчивающаяся синтезом: однообразие или, вернее сказать, реальная ограниченность форм, с виду столь разнообразных».
Это стремление детей к вскрыванию отпечатков предметов не только на бумаге, но и на другой поверхности, как глина, песок, земля, сургуч, воск и прочее, знакомо каждому наблюдательному человеку, живущему детьми, не только в детском саду, но и вообще в жизни: дети с удивлением и удовольствием рассматривают, например, следы своих ног на мокром песке или на снегу, отпечатки опавших листьев осенью в саду, что особенно демонстративно, например, у нас, в Петербурге, в Летнем и в Александровском садах на плотно укатанных дорожках. Я наблюдала это явление сотни раз, когда дети с азартом пускаются в поиски одинаковых форм и некоторые из них, присев на корточки, начинают рассматривать отпечатки детально. Кто не видел детей, когда они пробуют делать отпечатки разных предметов на мокром куске глины, на куске воска, на снегу; приложить печатку к расплавленному сургучу было страстным желанием многих детей. К этой же категории актов со стороны детей, стремящихся к удовлетворению жажды пространственных отношений, относится и игра с песком при помощи песочных формочек.
Очерчивая карандашом просто плоскую геометрическую вкладку, ребенок производит тот же анализ: от конкретного предмета (железной фигуры) он получает абстрактную; чертеж, тождественный чертежу на карточке третьей серии. Повторяя много раз подобные анализы, ребенок переходит к комбинации фигур, все более и более усложняющейся, к синтезу, когда он комбинирует фигуры в определенном порядке. В дальнейшем он производит уже более сложный анализ, когда начинает толковать готовую работу, накладывая на свой рисунок те геометрические формы, из которых он получил комбинацию. Ребенок в состоянии растолковать каждый свой рисунок, как бы сложен он ни был; он говорит: «Я взял треугольник и положил его так и так», накладывая треугольник на рисунок, «потом я взял круг, вот этот, и положил так, потом круг маленький» и т. д. Упражняясь долго в составлении орнаментов (а что дети могут предаваться этой работе длительно, постоянно и углубленно, это мы можем утверждать категорически из нашей длительной практики), многие из них начинают понимать и могут анализировать орнаменты, и не ими самими исполненные. Среди готовых контуров, которые мы даем нашим детям для раскрашивания, есть и орнаменты, «узоры», как называют их наши дети. Если попросить ребенка объяснить такой рисунок, он начинает искать все геометрические формы, входящие в его состав, и накладывает их на контуры; некоторые же называют фигуры без вкладок, узнавая их просто глазом. Иногда дети делают это и без нашего приглашения, спонтанно.
Кроме того, дети начинают видеть орнаменты в окружающей обстановке, останавливать на них свое внимание, любить их. Гуляя со мной, некоторые из старших детей останавливались у садовых решеток, у храмов или просто у домов, перед заинтересовавшим их орнаментом, разбирая его по частям и радуясь, когда находили в нем знакомые формы. Одна шестилетняя девочка, Зина Р., после длительных упражнений в рисовании, узнав слово «орнамент», стала отыскивать орнаменты повсюду в своем доме: на обоях, на лепном потолке, на камине, на переплетах книг, на портьерах, на резной мебели, на рамках портретов, на шитье своего передника, на кружевном воротничке. Из окон квартиры ее родителей была видна церковь на Екатерининском канале, она стала и на ней находить массу орнаментов; на решетке набережной Мойки и прочее. Этим она занималась долгое время. Эта умственная работа подобна работе, совершающейся в сознании ребенка при составлении слов из подвижного рукописного алфавита, где синтез и анализ идут неразрывно в одном и том же действии.
Что касается раскрашивания изготовленных детьми рисунков, то здесь надо отметить следующее: детям даются цветные карандаши; необходимо, чтобы карандаш по возможности был длинный, чтобы ребенок приучался правильно держать его: короткий карандаш не дает возможности правильно размещать пальцы, а потому задерживает координацию движений. Краски даются лишь тем детям, которые хорошо овладели карандашом. Выбор цветов при раскрашивании вполне предоставляется детям. Бывает иногда, что дети постарше прибегают за советом, взять ли тот или иной карандаш, но это случается редко. Конечно, мы удовлетворяем таких детей ответом. Вначале в раскраске рисунков у детей нет никакого порядка, но и тут мы отмечаем различные индивидуальности. Одни дети кладут короткие штришки в разных местах или в одном каком-нибудь уголке рисунка одним и тем же, но чаще различными карандашами: чуть-чуть красного, чуть-чуть синего, желтого и прочие. Они как будто пробуют карандаши. Другие – размашистым, широким движением проводят длинные штрихи в разных направлениях, нисколько не считаясь с контурами, одним каким-нибудь цветом; в результате получается листок бумаги, сплошь зачерченный карандашом. Некоторые берут первый попавшийся карандаш, другие определенно стремятся к тому или другому цвету, и мы видим у таких детей много листков, заштрихованных одним красным, одним желтым и прочими цветами. Большинство таких детей стремится к красному цвету, но есть любители и других цветов. У нас был пятилетний мальчик, долгое время употреблявший исключительно желтый карандаш. Так было в первый раз, когда он приступил к раскрашиванию: выбрал ли он его самостоятельно и намеренно среди других, или попался он ему случайно, я, к сожалению, не заметила, но знаю, что он определенно искал всегда желтый. Первое время он не знал его названия, и когда я спросила его об этом, он посмотрел на меня и отрицательно замотал головой. Узнав, что карандаш называется желтым, он, приступая к рисованию, говорил: «А где мой желтый карандаш?» Впоследствии ему почему-то приглянулся коричневый, что бывает обыкновенно редко у детей, еще плохо овладевших хроматическими упражнениями с цветными табличками и в раскрашивании рисунков.
В прошлом (1921–1922 годах) у нас была маленькая девочка трех с половиной лет, которая не расставалась с зеленым карандашом. Когда она брала листок для рисования и не находила зеленого карандаша, она подходила ко мне и шептала: «Я хочу зеленый, мне нужно зеленый».
Такое предпочтение одного цвета другим встречается все же сравнительно редко; большинство детей при первых попытках раскрашивают рисунки всеми цветами радуги, с наслаждением погружаясь в многоцветность красок, подобно тому как при хроматических упражнениях вначале просто раскладывают на столике все шестьдесят четыре таблички, радуясь их пестроте. С усовершенствованием координации движений, о которой мы можем судить по легкости штриховки в границах контура, совершенствуется и раскрашивание рисунков в смысле сочетания цветов и гармоничности расположения раскраски отдельных частей рисунка (так называемого «ритма» цветов). Беспорядочная смесь всевозможных цветов понемногу исчезает, дети начинают ограничиваться меньшим количеством красок, а если и прибегают ко многим, то не располагают один цвет около другого как попало в беспорядке, а пробуют, обдумывают, становясь в этом отношении все ритмичней и ритмичней. Это мы можем наблюдать, сличая последовательные рисунки одного и того же ребенка. Конечно, у различных детей этот эффект получается в различные промежутки времени: одни приходят к этому довольно скоро, другие – более длительно.
Если сопоставить рядом рисунки детей, подготовленных упражнениями на дидактическом материале Монтессори и много упражнявшихся в упомянутом рисовании, и детей, поздно попавших в детский сад, то разница получается огромная. У меня есть альбом с такими рисунками, в котором на одной странице рядом помещены рисунок ребенка подготовленного и рисунок – неподготовленного; таких страниц несколько, причем рисунки подготовленных детей принадлежат детям трех, четырех, самое большее едва пяти лет, рисунки неподготовленных принадлежат почти всем семилеткам, а есть и старше. Если закрыть пометку, обозначающую возраст, то всякий увидевший впервые эти рисунки, скажет, что первые (рисунки подготовленных) сделаны детьми старшего возраста, а вторые – младшего, то есть как раз наоборот. Рисунки неподготовленных показывают очень слабую координацию движений и даже полное ее отсутствие, а также и отсутствие ритма в раскрашивании. И среди них бывают очень способные дети, но в технике оставшиеся далеко позади своих младших братьев.
На рисунках, раскрашенных детьми цветными карандашами, мы можем наблюдать ритм цветов, на рисунках, изготовленных только черным (обыкновенным) карандашом, – ритм рисунка. Это удалось мне увидеть в 1919 году, когда у нас в детском саду была большая бедность на карандаши вообще, а цветные в частности. Приходилось сильно экономить и, вопреки нашим обычаям, установить правило, по которому цветными карандашами дети могли пользоваться только после завтрака, то есть во второй половине дня, после двенадцати часов. Так как детям очень хотелось рисовать, то они все же рисовали, хотя могли орудовать лишь черными карандашами. Они брали те же вкладки, составляли те же орнаменты, из которых некоторые отличались необыкновенной тонкостью и изяществом. По этим рисункам можно было судить о том, что дети поняли, что одним и тем же карандашом можно выразить различную раскраску, то есть различную силу тона, переходя от самого сильного (черного) до самого слабого, светло-серого, почти тона чистого листа бумаги. Некоторые дети составляли эти рисунки с поразительной точностью и ритмичностью расположения частей и разработки этих частей.
Наблюдая длительно за детьми, исполняющими подобные рисунки, несмотря на то, что они производят их по шаблонам, легко подсмотреть различные индивидуальности и в комбинации рисунка и в раскраске. Многие, конечно, подражают товарищам, более изобретательным: если у одного из них появляется удачный рисунок, можно быть уверенным, что у двоих, троих, находящихся в это время недалеко от автора, появятся точно такие же; наиболее нерешительные в смысле самостоятельного изобретения, стараются в точности воспроизвести как комбинацию фигур, так и раскраску. Но через некоторое время и на эти робкие умы снисходит как бы озарение: они вдруг схватывают суть дела, начинают пробовать сами, толкаемые внутренним вспыхнувшим умением, и часто превосходят своих первоначальных учителей. Есть, конечно, и такие, которые так и останавливаются на подражании и не производят ничего оригинального, но и у таких можно подметить хотя бы черточки собственного, самостоятельного изобретения. Но все равно, на какой бы степени возможности и умения ни стояли дети, все они предаются этой работе с одинаковой страстью.
Почти у всех детей наблюдается стремление к повторности вообще во всех упражнениях с дидактическим материалом Монтессори, о чем я не раз упоминала уже в предыдущих моих работах; в рисовании с геометрическими вкладками эта повторность особенно бросается в глаза: ребенок много раз повторяет одну и ту же фигуру, одну и ту же комбинацию, особенно если эта комбинация удачна, добиваясь, таким образом, возможного для нее совершенства. Ведь и истинный художник раньше, чем воспроизвести окончательно свое творение, делает много, а иногда и множество эскизов. Наши дети своей умственной деятельностью аналогичны ученым и артистам. В этой повторности они упражняют руку, как механизм, и глаз, как средство точного «смотрения», и этим развивают в себе такую технику и законченность, какой часто не имеют взрослые. Некоторые современные художники и педагоги с негодованием отрицают подобное рисование, иные же высказывают как бы опасение за слишком ранее развитие техники у таких маленьких детей. Неизвестно, конечно, на чьей стороне правда, но если дети в этом возрасте с такой страстью и так длительно отдаются этой технике, значит она им нужна, посильна и приятна, и эти малыши, более мудрые, чем мы с нашими мудрствованиями, готовят себе богатый запас на будущее, запас, не лишний даже гению, а не только среднему человеку.
Подобные «технические» упражнения не только не утомляют детей, а служат часто средством успокоения, и это лучше всего видно на нервных детях. В моей длительной практике было немало случаев, когда для самых тяжелых неврастенических и истеричных детей эта работа была одним из лучших лекарств для приведения в порядок взбудораженной нервной системы. Это отмечали и врачи, наблюдавшие у нас подобное явление.
Все дети, здоровые и больные, уравновешенные и нервные, маленькие и большие, предаются этому геометрическому рисованию с огромным удовольствием и постоянством. Мне приходилось заниматься в прежние годы с подростками и со взрослыми рабочими начальной геометрией, и я приносила им цветные карандаши. Нужно было видеть, с каким азартом принимались закрашивать круги, квадраты и треугольники различными цветами и не только мальчики, но и взрослые бородатые люди, и нельзя было подолгу оторвать их от этого занятия.
Окрашивание карандашами есть, таким образом, нечто вроде многократного, непрерывного в итоге ощупывания их концом карандаша, сопровождающегося сильными зрительными ощущениями, затрагивающими в тому же эстетическое чувство; оно питает корни человеческой способности образования пространственных представлений, корни, часто подвергающиеся атрофии от недостатка питания, но и в этом состоянии ослабления жадно утоляющие жажду организма, как только к тому представить возможность. Не надо прибавлять, что окрашивание кистью не вызывает того мускульно-осязательного ощущения, которое здесь так желательно и достигается при окрашивании цветными карандашами.
Геометризм подобного рисования, на который так нападают некоторые методисты, оказывается не только полезным, но и присущим, как бы врожденным у ребенка. «Геометрия» по выражению Фрезениуса, «есть грамматика природы», и наши дети (дети, воспитывающиеся в духе Монтессори) интуитивно стремятся проникнуть в эту грамматику, подобно тому, как они проникают в грамматику языка. Сравнивающие систему Монтессори с системой Фребеля и не находящие в ней ничего нового, говорят, что геометризм рисования был уже у Фребеля, и ничего нового Монтессори не дала. Конечно, геометрия существовала еще до Фребеля, и не он, и не Монтессори ее придумали, но каждый внимательный наблюдатель увидит, что между геометрическим рисованием Фребеля и таковым же у Монтессори огромная разница: у Фребеля клеточки, образцы, диктовка, постепенность в рисунке и в красках – все от руководителя, Монтессори же дает детям десять геометрических фигур и много цветных карандашей, остальное все зависит от ребенка, за исключением тех случаев, когда он сам просит указаний.
Изготовленные самими детьми контуры служат для них сдерживающим элементом, воспитывающим мускулы, и, кроме того, дают им определенную посильную задачу, которую они должны решить.
Вот что записано у меня по этому поводу: «Олег К. – 5 лет. 1916 год, Шпалерная. 7 марта. Мать Олега рассказывала мне, что в первые дни своего пребывания в детском саду (в сентябре) он сказал ей: «Там один очень трудный урок, нужно так рисовать, чтобы не вылезать ни туда, ни сюда» (за контуры). Никто ему этого не говорил. Контуры рисунка сами вложили в его сознание необходимость держаться в границах. Я спросила его недавно: «Трудно так рисовать, чтобы не выходить за линии?». «Нет, совсем легко», – ответил мальчик. И действительно, он делает это очень уверенно: штрихи держатся строго в границах контура, что показывает на установившуюся в достаточной мере координацию движений кисти вообще и пальцев в частности.
Силы детей и их время не тратятся на долгие и часто бесплодные искания, глубоко их разочаровывающие. Наоборот, определенность задания требует и определенности и точности выполнения, на что маленькие дети так охотно отзываются: они начинают в большинстве случаев относиться с большей строгостью к своей работе; часто незначительный, едва заметный глазу штрих, вышедший за контуры, доставляет ребенку неприятность и возбуждает непреодолимое желание переделать работу, хотя бы она была доведена до конца.
Раскрашивание контурных рисунков
«Чтобы разнообразить эти упражнения (рисование по геометрическим вкладкам), мы пользуемся контурными рисунками птиц, цветов, пейзажей и иллюстрированными картинками. Они совершенствуют манипуляцию пером, ибо заставляют ребенка проводить линии различной длины и приобретать уверенность в пользовании карандашом», – говорит Монтессори. «Мы приготовили множество контурных рисунков, которые дети должны заполнять цветными карандашами, а позднее кистью, подготовляясь к рисованию акварелью. Вначале мы делаем рисунки цветов, бабочек, деревьев и животных, а затем переходим к простым ландшафтам с травою, небесами, домами и человеческими фигурами. Умеющим хорошо рисовать мы даем картинки для раскрашивания, и в этом они оказываются очень искусны», – говорит она в другом месте.
Мы испытали в нашей длительной практике то страстное отношение, которое выказывают дети к подобного рода рисункам. Приходилось изготовлять их огромное количество, и мы часто были осаждаемы вопросами со стороны детей: «А картинки сегодня будут?»
Мы изготовляли простые контуры различных предметов домашнего обихода, животных, растений, детских фигур, пейзажей и пр., а также давали детям картинки, вырезанные из старых журналов и открытки для раскрашивания. Но я замечала и раньше, замечаю и теперь, что почти все дети относятся к этим последним гораздо холоднее и, если предложить им одновременно и те и другие, то большинство выберет контурные рисунки, не картинки: для них первые проще и понятнее.
В нашей практике сложился постепенно сам собою такой прием: готовые контуры и другие картинки для раскрашивания мы давали детям не более двух раз в неделю. Отчасти это зависело от невозможности удовлетворять чаще их потребности в этом отношении: приходилось ведь тратить целые часы на изготовление подобных рисунков; за раз их нужно было приготовить до тридцати, сорока штук. И сами дети, понемногу, заметив, что чаще всего я приношу такие картинки в понедельник, так как накануне, в воскресенье, я имела возможность приготовить их побольше, фиксировали этот день для подобного рода работы, и я часто слышала: «Сегодня понедельник, значит, будут картинки». «А другой раз пусть будет в четверг», – решил как-то один мальчик еще в 1916 году, и я старалась всеми силами поддерживать эту традицию всегда, даже в самое тяжкое, холодное время. Исключение допускалось только для детей, пропустивших понедельник или четверг по уважительной причине. И нередко случалось, что ко мне обращались с ходатайствами: «Такой-то не был в понедельник, дайте ему картинку». И так же точно, наоборот, поднимался ропот возмущения, если какой-нибудь вольнодумец преступал закон и самовольно вытаскивал картинку из заветной папки. Эта папка лежала всегда в определенном месте, которое хорошо знали все дети, но никто, за редким исключением упомянутых анархистов, не уразумевших еще нашей конституции, не покушался на ее содержимое.
Обыкновенно в те дни, когда я приносила картинки, я раскладывала их на столике, и каждый ребенок выбирал себе по вкусу. Этот прием служил отчасти одним из воспитательных моментов задерживающих центров: дети сгорают желанием броситься к столику и схватить картинку, но они должны оставаться на месте и ждать тихого голоса руководительницы, которая называет по именам детей по очереди; вызванные подходят, выбирают картинки и принимаются за работу, за ними идут следующие. Интересно наблюдать (подобно урокам тишины) отдельных детей, выработавших в себе более или менее способность сдерживать порывы: есть такие, которые вскакивают поминутно, готовые броситься со всех ног, другие сидят, но вытягивают шею и таращат глаза, стараясь издали разглядеть картинки, громко выражая свое неудовольствие, если кто-нибудь возьмет заранее намеченный им рисунок, есть и такие, которые, несмотря на все стремление обладать желаемым, внешне совершенно спокойны, стараясь даже не глядеть в сторону цели, к которой стремятся, и молчанием встречать разочарование, если кто-нибудь раньше завладел желаемым. Но я по возможности старалась избегать моментов разочарования, изготовляя контуры как можно разнообразнее и каждый сюжет в нескольких экземплярах, так как есть такие, которые желают получить непременно точно такую, какую получил тот или другой его товарищ.
Кроме того, у детей с течением времени устанавливаются определенные вкусы, и они мне часто заказывали рисунки: «Мне домик, мне девочку, мне лошадь, мне розу, мне цветок, мне поезд, мне аэроплан, мне узор» и прочее. Приходилось по возможности удовлетворять все требования. И здесь, как и в составлении орнаментов из вкладок, наблюдается та же повторность: ребенок повторяет один и тот же сюжет несколько раз, а иногда одну и ту же картинку в точности, не удовлетворенный своим выполнением. Что касается выбора сюжетов, то я не могла установить здесь чего-нибудь решительно определенного: например, относительно разницы между мальчиками и девочками. Конечно, девочки чаще мальчиков выбирают цветы и детей, но и они с таким же упоением раскрашивают дома, пейзажи, животных, особенно пейзажи. Что касается поездов и аэропланов, то, конечно, здесь превалируют мальчики, но были и девочки, которые заказывали мне автомобили и аэропланы, равно как и мальчики выбирали среди многих картинок детские фигурки, цветы и посуду. Между прочим, я давала и контуры простых и сложных орнаментов, и встречается немало детей, которые предпочитают эти рисунки изображениям предметов.
Контурные рисунки помогают нам наблюдать степень развития хроматического чувства у детей. И здесь можно отметить различные индивидуальности: есть дети, обнаруживающие очень скоро наблюдательность в этом смысле, раскрашивающие рисунки более или менее правдоподобными цветами, есть и такие, и их большинство, которые вначале раскрашивают, не задумываясь, можно ли сделать собаку зеленой, а деревья красными. Но тут является вопрос: всегда ли, когда ребенок так беззаботно распоряжается раскраской, он поступает так несообразно потому, что действительно убежден в том, что собаки бывают зелеными; мне кажется, что дети делают это отчасти потому, что им так хочется. Хочется сделать собаку зеленой, а не черной или серой, потому что зеленый цвет приятнее черного. У Толстого в «Детстве» мальчик спрашивает отца «бывают ли синие зайцы» и, получив утвердительный ответ, очень рад, потому что у него есть только синий карандаш и, если бы высший авторитет не подтвердил его тайного желания, чтобы зайцы могли быть синими, он был бы лишен возможности рисовать их. «Можно нарисовать собаке розовый хвостик?» – спрашивает меня четырехлетний мальчуган, и в тоне его вопроса звучит желание получить утвердительный ответ. Получив его, он рисует своей собаке без дальнейших колебаний розовый хвост и, кстати, заодно уж, и голубую голову.
Этот акт со стороны детей не зависит от возраста: есть совсем маленькие дети, которые очень скоро стремятся в этом отношении к правде, и есть большие, шестилетки, раскрашивающие корову всеми цветами радуги. Я уже упоминала о пятилетнем мальчике, который все окрашивал в один желтый цвет, все равно, какой бы ни был объект; передо мной лежат первые опыты в раскрашивании двух девочек (одной шести, другой пяти с половиной лет), где дома выкрашены в красный цвет с лиловыми и синими крышами, желтыми и зелеными окнами, а деревья и забор – оранжевые, цветочный горшок – розовый, а находящаяся в нем примула с листьями и цветами – всех цветов радуги. Но понемногу эта беззаботность исчезает, дети начинают задумываться над раскраской того или другого предмета, и мы видим, что развиваются они в этом отношении каждый по-своему. Первая из только что упомянутых двух девочек, шестилетка, скоро перешла к гармоничности раскраски. После того, как несколько рисунков, выбранных ею для раскраски, были довольно сложные орнаменты; первый из них она раскрашивала как попало в хроматическом смысле, точно пробуя на нем все карандаши, над вторым – она уже задумывалась, выбирая для каждой части орнамента тот или другой карандаш; и когда в ее рисунках орнаментах появилась цветовая ритмичность, то и рисунки, изображающие различные предметы и пейзажи, стали раскрашиваться со смыслом.
Какие цвета нравятся больше всего детям, трудно решить категорически. Любовь к тому или иному цвету часто индивидуальна. Существует убеждение, что маленьким детям больше всего нравится желтый, а затем красный цвет. Я не могу утверждать это положительно. Конечно, если дать детям только три цвета (три карандаша, три цветные бумажки) – красный, синий и желтый, то большинство детей предпочтет желтый и красный, как более яркие, синему. Но если дать им сразу много цветов, будут ли они выбирать непременно желтый? Насколько я наблюдала, выбор бывает совершенно индивидуальным, общего правила нет. Да и нет у одного ребенка пристрастия к одному какому-нибудь цвету, или бывает сравнительно редко, о чем я уже упоминала. Большинство детей все же любят цвета яркие, сверкающие (красный, желтый, ярко-розовый, ярко-зеленый, ярко-голубой).
Примером того, как отражается на этих рисунках степень развития наблюдательности окружающего, является заметка в моем дневнике в 1917 году во время моих занятий с детьми различных возрастов (от 2 до 12 лет) в опытном летнем детском саду по системе Монтессори.
Дети в саду рассматривали одуванчики. «Цветы желтые-желтые, а листья зеленые», – повторяли за мной дети. Я приготовила рисунки (контуры) одуванчиков и предложила на другой день детям для раскрашивания. Все дети (их было около пятидесяти), в том числе и рассматривавшие одуванчики, раскрасили картинки всевозможными цветами: были лиловые листья и красные цветы, красные листья и зеленые цветы, были и листья и цветы каждый другого цвета, но ни разу ни у кого не было желтых цветов и зеленых листьев одновременно. И только через месяц, когда несколько старших детей упражнялись подолгу с цветными табличками Монтессори, к которым они относились со страстью, появился желанный эффект. Однажды (в августе), один из восьмилетних мальчиков, Коля С., стоя в саду и задумчиво разглядывая запоздалый одуванчик, повторял: «Одуванчики, они желтые». Я дала ему контуры одуванчиков, и он раскрасил их верно, очень близко к натуре (желтым и зеленым в два тона) по памяти. То же самое я заметила и у других детей. У многих стали появляться рисунки и других цветов (анютиных глазок, гвоздики, душистого горошка, которые расцветали у них на грядках, самими ими посаженные, и за которыми они сами ухаживали), раскрашенные совершенно правильно, между тем, как месяц тому назад они раскрашивали их беззаботно, всеми цветами радуги.
И это случилось тогда, когда дети долго упражнялись на цветных табличках, когда они научились раскладывать их в гамме тонов и отличать безошибочно один цвет от другого до тончайших оттенков, когда эти цветы и оттенки запечатлелись у них в сознании, как на фотографической пластинке, и они начали сами, только от собственного внутреннего импульса, замечать, что один предмет одного цвета, а другой – другого. Таким образом, эти рисунки являются как бы мостом от реальности к сознанию ребенка: они помогают ему видеть предмет не только в его естественной окраске, но и в форме.
Беря контурный рисунок, маленькие дети, хватающие их вначале импульсивно, из подражания другим, и относящиеся к ним как к листку чистой бумаги, размазывая их как попало всевозможными карандашами, в один прекрасный момент вдруг замечают рисунок. Замечают они его, не просто разглядывая глазами, а при помощи руки, штрихуя его цветными карандашами, подобно тому, как они часто не узнают глазами геометрической фигуры – деревянной вкладки или вырезанной из бумаги и наклеенной на карточку, а также наждачной буквы на карточке, и узнают их, только ощупав пальцами. «Смотри, здесь нарисован мальчик», – радостно кричит мне четырехлетний ребенок, который, раскрашивая картинку, заштриховал ее всю синим, зеленым и красным карандашами, нисколько не соблюдая контуров, и вдруг обнаружил голову мальчика. Он огорчился, что у мальчика не видно рук и ног из-за слоя цветных карандашей, которыми он покрыл листок, и пожелал раскрасить его снова. Получив новый, точно такой же рисунок, мальчик стал раскрашивать его, внимательно присматриваясь к контурам, стараясь держаться в их границах, и тщательно разбирая все части рисунка. «Вот руки, вот нога, а вот еще нога, вот башмаки», – радостно восклицал он.
Многие вооружаются против готовых контуров и картинок для раскрашивания. «А между тем, с каким наслаждением раскрашивают дети большое количество картинок и контуров, изображающих всевозможные предметы и орнаменты», и сколько времени в полном покое могут проводить они за подобной работой. У каждого из нас в воспоминаниях детства есть или толстые иллюстрированные журналы, или модные картинки, или старые планы, или даже листы с выкройками, разрисованные нашей рукой всеми цветами радуги. Тихие часы за этими «художественными упражнениями» приносили нам столько радости в детстве. Имеем ли мы право отнимать эту радость у наших детей?
Свободное рисование
После более или менее длительных упражнений, описанных нами, заключающихся в составлении орнаментов и закрашивании готовых контуров, дети приступают к третьей стадии рисования, к той, с которой некоторые из них начинают, к так называемым «свободным рисункам», составляя свои собственные композиции без помощи каких бы то ни было шаблонов. Все дети, и рисовавшие раньше свободно в первое время своего пребывания в детском саду и не рисовавшие совсем, начинают пробовать свои силы в этом направлении, о чем я уже упоминала. У одних это «свободное» рисование перебивается с рисованием геометрическим (по вкладкам), другие оставляют его совсем на долгое время.
Эти «свободные» рисунки детей сильно отличаются от первоначальных: в них видно сознательное отношение к своей работе, есть определенное задание и законченное выполнение, а не то беззаботное шатание незрелого и бедного ума не только маленьких, но и детей постарше – шести– семи– восьмилеток приученных к «фантазированию» при помощи карандаша и бумаги, которое взрослые считают «свободным детским творчеством». Содержание этих рисунков также отличается от содержания таковых же первоначальных и от рисунков детей не подготовленных, пришедших поздно в детский сад (шести– и семилеток).
Что рисуют вообще маленькие дети? У самых маленьких вначале это какие-то точки, штрихи, кружочки. Что хотят они выразить ими, остается для нас тайной. Напрасно, как кажется это мне, многие воспитатели и психологи стараются по этим иероглифам понять «проявления детской души». Если еще ребенок, чиркая карандашом по бумаге, лепечет сам слова, объясняя свой рисунок, то можно понять желание ребенка выразить ту или иную свою мысли, но если он делает это молча, что по большей части и бывает, то понять его значки нет никакой возможности, и напрасно думают те, которые выспрашивают у ребенка содержание его рисунка, что они что-то узнали. Ребенок говорит часто первые пришедшие ему на ум слова, зачастую только для того, чтобы отделаться от непрошенного вмешательства. «Что это?» – спрашиваю я у трехлетней девочки, что-то чиркающей на бумаге. «Звезда», – быстро отвечает девочка. «А это?» – «Лужа». – «А это» – «Банка». Почему лужа и банка? Можно, конечно, из этих ответов вывести какое угодно глубокомысленное умозаключение, но мне ясно слышалось в этих словах девочки: «Уйди, пожалуйста, и оставь меня в покое». Быть может, я высказываю ересь, но мое глубокое убеждение заключается в том, что подобное выспрашивание не только не имеет никакой цены, но часто даже вредит ребенку. Оно приучает детей к пустой болтовне, к иллюзорному мышлению, убивает в них скромность, воспитывая незаметным образом тщеславие: ведь не может же остаться для ребенка незамеченным тот факт, что каждому его штриху придают какое-то значение. Достаточно длительного присутствия одного такого любопытного, настроенного «психологически» взрослого с постоянным выспрашиванием, чтобы был нарушен целомудренный покой мирной, индивидуальной работы ребенка. К вам начнут протягиваться руки с листочками и желанием рассказать, во что бы то ни стало, свое творение. И это не есть уже тот непосредственный рассказ, когда ребенок подходит к вам и рассказывает что-то о своем рисунке, когда вы никогда не пытаетесь его спрашивать, а что-то уже явно надуманное, с желанием обратить на себя внимание. «Я очень хорошо рисую», – говорит шестилетняя девочка, впервые пришедшая в детский сад: «Это говорит мама, и дядя, и все наши знакомые, хотите, я сейчас вам нарисую». В этом отношении больше всего грешат родители и добрые знакомые. У нас был пятилетний мальчик, пришедший к нам из другого детского сада, где его рисунки постоянно «психологически» исследовались. Господи! Сколько пустых слов говорил этот ребенок. К счастью, его скоро увлекли вкладки и положили предел его «фантазии». Другой, шестилетний, тоже побывавший в детском саду, после нескольких недель пребывания у нас сказал как-то мне: «Это хорошо, что у вас можно рисовать для себя, а в другом детском саду все надо было для выставки (!) и все надо было рассказывать».
Пересматривая сотни рисунков детей в детских садах и дома, мы видим везде почти одно и то же: домики с трубами и дымом, с деревьями в виде метелочек, человечки, дамы с ридикюлями и зонтиками, трамваи и аэропланы, лошади, – словом все то же, что рисуют дети всех стран. Я пересмотрела несколько тетрадок с рисунками детей в Casa dei Bambini на Pincio в Риме (в 1914 году) и видела, что итальянские дети «повторяли то же, что рисуют и наши городские дети: даму под зонтиком, господина в шляпе, вереницу детей, бегающих и играющих в мяч, накрытый стол, за которым сидят папа, мама и дети, дом с пинией или кипарисами вместо нашей елки и каких-то метелочек. Часто попадаются ослы и огромные фотографические камеры (вдвое, втрое больше дома), направленные Palazzo с пиниями. То же обилие автомобилей и аэропланов (у мальчиков). Руководительница, Signora Velia Neri с интересом следила за впечатлением, производимым на меня этими рисунками, и, когда я окончила, она спросила меня, похожи ли эти рисунки итальянских детей на рисунки русских. Я сказала ей, что они отличаются только в деталях, а по существу те же самые. «Да, синьора, – сказала она, – мне кажется, что все городские дети всего цивилизованного мира рисуют одно и то же».
Более сложные композиции, изображающие какие-нибудь действия, как война, пожар, охота, прогулка, игра и прочее, встречаются реже и сопровождаются большей частью словами: рисуя, ребенок рассказывает свое творение (это уже не рисование, а литература). Рисунки, по которым можно судить о несомненной одаренности детей в графическом смысле, весьма и весьма редки. За всю мою долгую практику, почти в течение девяти лет с детьми дошкольного возраста, у меня было три мальчика и одна девочка, о которых можно было сказать: «Да, у них есть несомненный талант. Во что он выльется – неизвестно, но талант налицо». Это говорили и художники, которым я показывала рисунки детей. Они отличались оригинальностью содержания и живостью выполнения. Были и такие, и достаточное количество, по которым можно было сказать, что они сделаны способными детьми вообще. Конечно, талант есть нечто таинственное и иногда проявляющееся гораздо позднее, чем в дошкольном возрасте; тем более нужно быть осторожными и не истощать его преждевременно так называемым «детским творчеством».
Я только что прочла у Дьюи в его новой работе «Школа и ребенок» следующие строки: «созидательная работа шести– и семилетних детей заключает в себе деятельности, в которых комбинируется возможность дать выход энергии ребенка с приведением его в определенном порядке к дальнейшим результатам. Таким образом создается привычка работать для определенной цели и контролировать занятия данного момента так, чтобы они постепенно приводили к чему-нибудь, стоящему вне их. Такая привычка может быть перенесена на цели, более сознательно принятые и более отдаленные. Восьмой год является определенно переходным к целям, когда средства, которыми можно достигнуть их, им не соответствуют. Например, ребенок отказывается от рисования, которым он раньше занимался с увлечением, потому что он уже смотрит на результаты и видит все их несовершенство и даже бессмыслицу вместо того, чтобы чувствовать это занятие частью своей собственной текущей жизни. В десять лет уже часто появляется сознательное требование «чего-нибудь трудного». Следовательно, это является периодом в преобладающей мере для приобретения ловкости, «техники» того, что в одинаковой мере относится к географии и рисованию, к приготовлению пищи, к музыке и чтению. Его психологическая ценность состоит в умственном представлении цели, которой нужно достигнуть, причем является необходимость выбирать, анализировать требуемые средства (элементы, формы, символы), а затем следовать определенному порядку, методам, «правилам» в применении методов для достижения цели».
В Монтессорской школе, если только ребенок попал в нее не слишком поздно, этого переходного пункта в рисовании не замечается; с годами растет не отвращение, а увлечение и постоянство в работе, ибо средства, которыми достигаются намеченные цели, вполне им соответствуют. Несовершенство и бессмыслицу своих произведений без подготовленных средств дети Монтессори начинают инстинктивно чувствовать гораздо раньше, чем в девять лет, и дидактический материал, дающий им возможность с постепенностью и без утомления в привлекательной форме, захватывающей всех детей, приобретать совершенную технику и метод работы, оберегает их от опасного разочарования и, показывая им самым очевидным образом результаты их усовершенствования, дает им веру в свои силы и толкает на дальнейшую работу.
В чем заключаются эти подготовляющие средства к рисованию у Монтессори? Ответим на этот вопрос ее же словами: «Все предыдущие упражнения (рисование по вкладкам и закрашивание готовых контуров и, как косвенное средство вообще, работа с дидактическим материалом. (Прим. автора) суть упражнения, «формирующие искусство рисования». Они готовят руку ребенка к возможности выполнить геометрический рисунок и приготовляют глаз к оцениванию гармонических пропорций геометрических фигур. Многочисленные рассматривания рисунков, привычка наблюдать постоянно предметы реальности служат также подготовкой руки и глаза. Можно сказать, что весь метод, воспитывая одновременно глаз и руку и прививая привычку наблюдать и выполнять работы с большим постоянством, приготовляют механические средства для рисования, между тем как душа, оставленная свободной возвышаться и творить, готова к воспроизведению накопленного.
Из этих слов мы видим ясно отношение Монтессори к рисованию маленьких детей в детском саду и даже в начальной школе. В этом возрасте, столь податливом к механическим упражнениям, она дает детям механические, но в то же время и достаточно умственные упражнения в привлекательной форме, развивая в них способы и средства к настоящему рисованию, а не к литературным упражнениям при помощи графики, не дающим детям в будущем никаких результатов. «Никакое постепенное упражнение в рисовании», – говорит дальше Монтессори, – «не может дать в результате артистического творчества; только воспитание механизма и свобода духа могут привести к таковому. Вот почему мы не преподаем детям рисования (в школе) прямым путем, но подготовляем косвенно, оставляя их свободными в таинственной и чудесной работе воспроизведения действительности, прошедшей через их собственное чувство».
Монтессори приводит аналогию между рисованием и речью. «Для рисования», – говорит она, – «нужно такое же выражение, как и для речи». Каждая идея стремится быть выраженной или в слове, или в рисунке, и усилие, которое делает ребенок для того, чтобы выразить эту идею путем рисования, совершенно похоже на то, какое он делает для усовершенствования собственного языка, чтобы перевести в реальность свои мысли. Для того, чтобы выразить свои мысли графически, все равно – письмом или рисунком, нужно, чтобы индивидуум был в достаточной степени грамотным.
Для того, чтобы ребенок начал писать спонтанно, нужно, чтобы он овладел механизмом этого письма, то же нужно и для рисования. «Подготовка сенсорная и подготовка руки в рисовании есть не что иное, как азбука, но без нее ребенок безграмотен и не может выражаться. И как невозможно изучать письмо неграмотного, так невозможно никакое психологическое изучение рисунков детей, предоставленных своему внутреннему хаосу и мускульному беспорядку. Все психические выражения приобретают ценность тогда, когда приобретает ценность внутренняя личность с развертыванием образующих процессов. До тех пор, пока этот основной принцип не утвердится абсолютно, мы не будем иметь в психологии ребенка идеи о его творческих возможностях», – говорит Монтессори.
Таким образом, по мнению Монтессори, к которому я и мои сотрудники, принимающие систему Монтессори, всецело присоединяемся, никакое психологическое изучение так называемых свободных рисунков маленьких детей невозможно, пока они не овладевают в достаточной степени способами выражения своего внутреннего мира.
Я знаю два случая из моей практики, когда двое детей, семи и восьми лет, очень много предававшихся «свободному рисованию» в четыре, пять лет и поражавшие своих родителей и воспитателей своим необыкновенно «развитым воображением», в шесть лет бросившие окончательно всякое рисование и огорчавшие этим своих близких. Они попали ко мне в школу (опытный класс Монтессори в 1917 году) и с первых же дней пребывания в ней с жадностью набросились на рисование по железным вкладкам и раскрашиванию готовых контуров. Дети занимались этим рисованием весь год; к концу года, один раньше, другой позже, принялись опять за свободное рисование с гораздо большим успехом и не бросали его в дальнейшем, в школе, в восемь и девять лет, именно в том возрасте, в котором, по словам Дьюи, ребенок отказывается от рисования. Один из этих детей обладал несомненными способностями и десяти лет поступил в рисовальную школу, где выделялся среди других учеников.
Существует мнение, что дети, не рисующие ничего для себя, не обладают развитым воображением. Не будем разбирать теперь, что такое детское воображение. Это вопрос большой, сложный и спорный, относящийся к области психологии и, собственно говоря, совершенно еще невыясненный. Замечу только, что, по моему глубокому убеждению, то, что обыкновенно называют детским воображением, то есть размалевывание красками бумаги какими-то непонятными и уродливыми фигурами или легкая болтливость с перескакиванием с одного предмета на другой, содержащая часто глубокомысленные сентенции и фантазирование, столь поражающие и радующие взрослых, не есть воображение, а лишь иллюзорность, бесплодное блуждание незрелого ума в хаотическом мире, воспринимаемом в беспорядке и часто мучительно переживаемом ребенком. Взрослые боятся, что ребенок, не склонный к такому блужданию, выражающемуся в данном случае в «свободных рисунках», не научится «творить». А потому они выказывают так много заботы о так называемом «детском творчестве». Не говоря уже о том, что возможность артистического творчества есть дар, который ни один человек не в силах вложить в другого человека, я глубоко убеждена, что поощрение ребенка к такому блужданию не только не помогает развиться дару творчества, но скорее тормозит его возможности в этом направлении. Творчество есть откровение реальности, и в основе каждого творчества должен быть опыт. Какой же опыт есть у маленького ребенка? У творящего должен быть запас накопленного извне материала, на основании которого вырастает творение; этот накопленный материал должен быть переработан усилием воли и напряженной умственной работой; ни того, ни другого не может быть у маленького ребенка без должного воспитания; он еще не выбрался из хаоса своей жизни, и все его измышления суть плод беззаботного фантазирования: он придумывает мгновенно, случайно, большей частью толкаемый извне подражанием, он придумывает и тотчас же приводит в исполнение, часто меняя тут же свое намерение, но не задумывает и не работает, как истинный творец. «Ни один художник не в силах построить произведение искусства только на вдохновении и случайностях», – говорит наш известный художник Петров-Водкин, – «его деловая, черная работа основана на предшествующих опытах и собственных кропотливых изысканиях, причем эти последние и делают произведения не только прочным, но и новым, первосказанным. И немыслим ученый, лишенный вдохновения, фантазии и учитывания случайностей, подобно упавшему перед Ньютоном яблоку, но под состоянием вдохновения все та же черная, трудная работа. Радость от этого, казалось бы неблагодарного чернового процесса, которую испытывает и художник, и ученый во всех моментах работы, – это также их общее состояние, и оно, вероятно, надолго останется образцом для прочей человеческой деятельности, в большинстве случаев безответственной перед самим собой и безрадостной… Искусство, как и наука, имеет дело с вещами, которые надлежит узнать».
Подобные слова мы находим у Монтессори в ее статье «Воображение», во втором томе ее сочинений. «Творческое воображение в науке базируется на истине», «Артистическое воображение тоже базируется на истине», – говорит она. «Никто не может сказать, что человек творит артистические произведения из ничего. То, что называется творением, есть в действительности композиция; построение, сделанное на основании первоначального материала в мозгу, который необходимо собрать чувствами из окружающего… Мы не можем «вообразить» вещи, которые не попали реально в наши чувства: не хватило бы также языка для выражения фактов, которые выходят за пределы реальности. Воображение имеет только чувственную базу, а потому сенсорное воспитание, приготовляющее к точному восприятию всех подробностей, различающих качества вещей, основывается на «наблюдениях» предметов и явлений, какие схватываются нашими чувствами, что помогает собирать из внешнего мира материал для воображения. Творение, созданное воображением, не имеет только смутную чувственную базу; оно не есть блуждание безудержной фантазии в свете, цветах, формах и звуках, но представляет построение, целиком связанное с реальностью, и чем больше оно следует формам созданий внешнего мира, тем выше достоинство его внутреннего творения. Даже представляя мир нереальный, сверхчеловеческий, воображение должно держаться в границах реальности. Человек творит, но по подобию божественных творений, в которые он погружен материально и духовно».
Нельзя, конечно, учить маленьких детей рисованию, т. е. давать им настоящих уроков, но нельзя также и предоставить их чистому листу бумаги, карандашам и краскам в ожидании получить от них «свободное творчество». Монтессори не учит их рисованию прямым путем, но воспитывает механизм, давая им технику и средства к умению точного видения, оставляя их в то же время свободными к воспроизведению реальности: она не требует от них того «творчества», о котором так хлопочут воспитатели, и не поощряет его выспрашиванием и толкованием к «иллюстративному» рисованию на всевозможные фантастические темы, не боясь ни на одну минуту, что подобный образ действия не разовьет у детей воображения и убьет творчество. Способность, как мы уже говорили, есть свойство индивидуальное, и способный творить будет творить, когда придет его время, с гораздо большим успехом, с косвенной подготовкой Монтессори, чем без нее. «Нужно дать глаз, который видит, руку, которая слушается, душу, которая мыслит, чтобы дать рисунок, и этому должна способствовать вся жизнь», – говорит Монтессори.
Если мы обратимся к элементам, которыми владеют наши дети (прошедшие детский сад Монтессори) по отношению к рисованию, то они оказываются наблюдателями реальности, умеющими в этой реальности воспринимать цвета и формы.
В начале апреля 1918 года я шла из школы с другой восьмилетней девочкой, Асей, пробывшей у нас в детском саду два с половиной года. Идя по тротуару, она разглядывала и называла восьмиугольники и квадраты на изразцовом тротуаре, шестиугольники на мостовой, обвела рукой отверстие водосточной трубы и сказала: «Эллипс». Заметила, что стекла на фонаре имеют форму трапеции, и стала искать глазами еще трапеции в окружающем, нашедши их, к великому своему удовольствию, на крышах; она осматривалась вокруг, идя по улице, и с удивлением, что преобладающая форма предметов – прямоугольники; она отыскивала треугольники, круги; перед орнаментами на домах и решетках мы останавливались, и девочка определяла формы, их составляющие. Про один, состоявший из эллипса, вписанного в ромб, она сказала: «Этот я могу нарисовать (что она и сделала через несколько дней в школе)». Идя по набережной, девочка смотрела на Неву, и сказала: «Какая она темная, темно-темно-синяя, нет, серо-синяя, почти черная»; переведя глаза на небо, она заметила, что выше оно темнее, а ниже все светлее и светлее (голубое: день был ясный). За решеткой одного дома на Петроградской стороне расцвели крокусы. Мы долго любовались ими. «Желтые, светло-лиловые, белые», – говорила девочка, – «а листья зеленые». Я спросила ее, может ли она нарисовать крокус. Она посмотрела на цветы и сказала: «Постойте, я сейчас подумаю», – отыскала глазами один желтый крокус, росший в стороне в одиночестве, и, сказав: «Вот я на него посмотрю хорошенько», – стояла некоторое время молча, внимательно его разглядывая. Изо всей массы однообразных предметов она выделила один, и по лицу ее было видно, что она мысленно его рисует. «Знаю», – сказала она уверенно, и мы пошли дальше. Скоро мы простились. На другой день у девочки появился правильно нарисованный и правильно раскрашенный желтый крокус. А затем несколько дней подряд она рисовала и желтые, и лиловые крокусы, точно и тонко их раскрашивая. Эта девочка обладала несомненными способностями к рисованию, и такое восприятие форм и цветов, а также техника руки нисколько не мешала развитию «воображения» девочки: она не только воспроизводила точно реальность, но очень интересно составляла свои собственные композиции.
«То, что дает значительную помощь рисованию – это занятия естественными науками», – говорит Монтессори. Это замечание относится, конечно, к детям уже школьного возраста, начиная от шести лет, и я замечала также это в прежние годы в моих занятиях с детьми-школьниками, но уже и дети детского сада Монтессори стремятся к воспроизведению предметов природы по-своему. Некоторые из них начинают с того, что зарисовывают предметы дидактического материала, рисуя цилиндрики, кубы, призмы, цветные таблички и прочее, потом рисуют листья, цветы, плоды, раковины, – все то, что находится в данное время в детском саду. Каждый прибегает к тому способу, который ему легче: один обрисовывает предмет, получая таким образом его контуры, другой стремится рисовать его от руки, держа его перед собой, ощупывая и рукой помогая глазу. Подобное рисование является как бы желанием закрепить получаемое впечатление и дать отчет о приобретенном знании. Одного пассивного восприятия глазом далеко не достаточно для маленького ребенка. Он «смотрит», но не «видит». Чтобы «увидеть», надо поучиться «видеть», и ребенок делает это не только глазами, но и руками. Он накладывает на бумагу листок или разрезанный плод и обводит его карандашом, т. е. производит ту тонкую работу ощупывания при помощи кончика карандаша, о которой мы говорили выше. Обводя контур, он не упускает ни одной детали, ни одного изгиба линии, и форма запечатлевается у него правильно и прочно. Он присматривается к окраске предмета и стремится в точности воспроизвести ее. В этом отношении очень интересно наблюдать детей, пробывших в детском саду Монтессори некоторое время, и детей, пришедших в него вновь, особенно детей постарше – шести, семи лет. Часто это бывают способные дети, рисующие много, «творящие», к великой радости взрослых, но как отстают они от своих опытных товарищей в смысле навыков. В то время, как эти последние углубляются в работу, терпеливо стараясь достигнуть реальности, первые рисуют как попало, раскрашивая свои рисунки так, как подсказывает им их «беззаботная фантазия», мгновенный импульс, а не углубленное созерцание. Дети Монтессори поступают, как истинные ученые и художники; вновь пришедшие – как дилетанты. Полученные результаты влекут первых к дальнейшей постоянной деятельности, требуя от них той ответственности к работе и давая ту радость, о которых говорит Петров-Водкин, вторые начинают и бросают, разочарованные тем несовершенством и бессмыслицей, о которых говорит Дьюи.
«Чудесно видеть», – говорит Монтессори, – «как глаз наших детей умеет оценивать малейшие оттенки в раскраске предметов и передавать их с удивительной точностью. Однажды я попробовала показать детям, как делается анализ цветка; для этой цели я принесла в школу все необходимое: иголки, пинцеты, часовые стеклышки и прочее, так – как делают это на практических занятиях в университете. Моей целью было только испытать, доступна ли анатомия цветка и их препараты, которые приготовляют студенты университета, нашим детям. Когда я работала в ботаническом кабинете университета, мне казалось, что приготовление материала для изучения цветов можно предложить детям. Все студенты знают, как трудно препарировать иглами какой-нибудь стебель, волосок, эпителии; и как рука, привыкшая из года в год только писать, очень быстро утомляется от такой работы. Но, видя сколько ловкости в маленьких руках наших детей, я захотела сделать пробу, дав им полностью научные инструменты, чтобы установить, что и детский мозг находится в соответствии с ловкостью руки, и работа мысли и работа рук, прилагаемые к такому занятию, превосходят таковые у студентов девятнадцати лет.
Я не была обманута: дети проследили с необыкновенной точностью и живейшим интересом бутоны цветка, научившись тотчас же орудовать инструментами. Но каково было мое удивление, когда я увидела, что они не выбросили с презрением все расчлененные части цветка, как делали мы, когда были студентами, но собрали и разложили в красивом порядке и полноте все части цветка на листке белой бумаги. Внимание их к изучаемому предмету проявилось удивительно: все дети с большой радостью принялись их рисовать; точные и внимательные, неутомимые и терпеливые, как и при других работах, они стали разводить и составлять краски; и, работая до последней минуты школьного дня, получили акварели, на которых черешок и пластинка листка были зеленые, лепестки фиолетовые, тычинки желтые и пестик, хотя и высохший, был выкрашен в свой живой светло-зеленый цвет.
Дети, таким образом, учились рисовать без учителя рисования, производя работы в виде композиций из геометрических фигур и срисовывания цветов с натуры, которые могут быть оцениваемы не как обычные работы детей этого возраста».
Рисование у детей, воспитываемых в духе Монтессори, является, таким образом, средством к наблюдению окружающей среды, к наблюдению природы. На их листках и в их тетрадках появляется воспроизведение всего, что их окружает: рукою, глазом и карандашом они учатся познавать вещи, с которыми имеет дело наука и искусство, наполняя содержанием ту великую способность человека, которая называется воображением, и о которой так хлопочут постоянно воспитатели детей.
Обсуждая детские рисунки с точки зрения степени и качества развитого в ребенке воображения, о детях, рисующих преимущественно наблюдаемые ими предметы, все равно по натуре ли или по памяти, говорят, что они обладают лишь «воспроизводящим», но не «творческим» воображением, творческим же воображением обладают те, которые рисуют все то, что рисуют маленькие дети, чего часто нельзя понять просто по рисунку, но лишь по объяснениям ребенка, часто весьма сложные композиции, долженствующие изображать войну, пожар, охоту и прочее, или же сказочные сюжеты и фантастические измышления. Мне показывают, например, рисунки двух семилетних мальчиков, из которых одни изображают хорошо нарисованных животных в живых движениях, показывающих тонкую наблюдательность ребенка и твердость руки, другие – какие-то уродливые фигуры с хвостами и рогами и какие-то непонятные предметы, долженствующие изображать фантастический сюжет, смысл которого был написан тут же на рисунке учителем по словам ребенка. За первым признают лишь «воспроизводящее» воображение, за вторым «творческое».
Или передо мною два рисунка двух шестилетних девочек: один представляет несколько девочек с тонкими ножками и большими головами с бантами, гуляющих в саду, в котором деревья ниже девочек, а яркие цветы вдвое выше, а другой тонко разработанный орнамент из геометрических вкладок в гармоническом соотношении линий и тонов. «Вот это творчество», – говорят мне про первый, – «а это лишь комбинация геометрических форм, правда, весьма изящная, но все же это не творчество».
Ни один рисунок, что бы он ни изображал, пяти-, шести-, семилетних детей за исключением лишь действительно одаренных, не может показать ни творческого, ни воспроизводящего и никакого воображения. Воображение для своего развития нуждается в реальном материале, накопляемом из окружающего. Пока нет достаточного и правильно собранного материала, нет возможности творчества. Нет этой возможности и тогда, когда нет напряженной умственной работы для переработки материала в новое создание и нет средств для его воплощения, нет воспитанного глаза и развитого механизма руки. Только тогда, когда все это установится более или менее, мы можем судить о степени развитого воображения у ребенка, но мы должны быть очень осторожны и не пришпиливать к нему ярлыка со словами «воспроизводящее» и «творческое»; ибо мы в этом отношении не судьи, мы ничего не знаем и можем сильно ошибаться: дети – не творцы, они лишь готовятся быть творцами, каждый по-своему; те же, которым от природы вложен великий дар истинных творцов, станут ими и без нашего вмешательства и без наших хлопот о развитии так называемого «детского творчества».
Но мы должны позаботиться о тех косвенных средствах, которые помогают детям приобретать необходимое, соблюдая большую экономию детских сил для будущего возможного для каждого из них творчества, и которые представляются им в научно-обоснованной и стройно скомбинированной во всех своих частях системе Монтессори.