Такой себе бездетный, и потому приглядывающий за нами как за надеждой рода, успешный коммивояжёр и негоциант. Видим мы ево редко, но всегда так, што с его стороны подарки, а с нашей причёсанность и примерное поведение.
Физиономия такая себе одесская, што повернуть хоть на русского, хоть на грека или жида – на раз-два. Даже без краски и таково всего.
Губу нижнюю чутка оттопырить и одеть на лицо шаббатное выражение – Мендель как есть, ну или близкая родня. Такой себе идиш из тех, што и самих раздражает.
Развернуть горделиво плечи, нацепить па пальцы пару золотых перстней и намазать волосы, так один из коммерческих соплеменников Косты. Чуть иначе намазаться и вести – армянин.
Ну а нет всему етому, так русак как есть, из любого сословия.
Всё ето было показано ещё до отъезда – два раза виделись, штоб вовсе уж дядюшку не дичиться.
Едет он в Москву по своим и атаманским делам, а мы уже так, пристёжкой. Присмотреться по дороге. Сейчас как жид выглядит, из крещёных. Такой себе персонаж, што издали видно чуть не слепому – жид. Из крещёных.
Мы с Санькой тоже получаемся – жидята немножечко. Такая себе маскировка, што в Москве раз! И нету нас, потому как переоделись просто, а Иван Спиридонович ещё и физиономию сменил.
— Приехали, господин хороший, — извозчик остановил кобылу перед входом в вокзал, — на чай бы!
Дядюшка ево проигнорировал, получив за то в спину антисемитское гадостное, но тихохонько, потому как он мужчина рослый и с тростью.
— Извольте! — бойко подлетел носильщик с тележкой, и тут же поскучнел, получив за нашими спинами какой-то знак от извозчика. Даже сдал было назад, но Иван Спиридонович уже поставил на тележку саквояж и повелительно кивнул подбородком на прочий багаж.
— Красотища! — еле слышно шепнул мне Санька, стараясь не слишком вертеть головой по сторонам. Я поначалу напыжился немножечко, изображая искушённово москвича, но вскоре и сам завертел. Вокзал же! Ето всегда ого-го! Лучшие архитекторы и всё такое, есть на что посмотреть.
Смотреть долго не пришлось, потому как мы приехали перед самым отправлением поезда – нарочно, штоб не вовсе уж светить своими физиономиями на всю Одессу. Сдали кладь в багажный вагон, и только-только успели усесться у себя в купе, как поезд тронулся.
— Здорово, — шепнул Чиж одними губами, едва закрылась дверь.
— Ага, — отвечаю ему, наминая кулаком мягкую спинку дивана и поглядывая на Ивана Спиридоновича с чутком стеснительности. Тот засмеялся негромко, и сразу стал очень свойским – вот ей-ей, настоящий дядюшка! Даже лучше настоящего.
— Ага, — повторил я, заулыбавшись в ответ. — Здорово! Ето што, на троих только?
Кивок с улыбкой и шуршание развёрнутой газеты.
Купе – шик шикарный! Диваны широченные и мягкие, кожа на них ажно ластится к тебе, такая себе выделка здоровская. Вокруг полированное красное дерево, а где нет, там бронза. И вот ей-ей! Не поделки какие, а такое, што и не бедный барин не погнушался бы выставить в своей гостиной!
Зеркало не из обычных, а… вот даже не знаю, как такое назвать! Не рамочка дорогая, а само стекло такое, што и отражение будто глубокое, важное такое. Смотришь в такое и веришь – да, важная персона!
Столик с вышитой скатертью, лампа с абажуром, занавесочка на окошке. И лесенка наверх.
Живём! И што важно – не на свои.
— Ого, да?! — наклонившись ко мне, сказал тихохонько Санька. — Жизнь-то – ого! Налаживается всё больше!
И как-то всё так началось, што и тоска отпустила, што в уголочке была, и поверилось.
Действительно ведь, налаживается!
Двадцать пятая глава
Заселились в меблированные комнаты ниже средней руки, аккурат на втором етаже. Такая себе маленькая гостиная с не слишком засаленной мебелью, да две крохотные спаленки с облупившейся краской на старых рассохшихся кроватях, поместившихся там едва-едва. Под ними горшки. Вазы ночные, значицца. И клопы. Много, несмотря на запах керосина.
— Пару дней со мной поживёте, — с нажимом сказал не снявший дорожный сюртук Иван Спиридонович, расхаживая по поскрипывающему полу, устланному ковровой дорожкой, протоптанной мало не до основания, — свои дела решу, а потом и за ваши примусь.
Я отмолчался, а Иван Спиридонович, не дожидаясь ответа, выглянул в коридор и велел подать умыться. Пожилая горнишная, не слишком и торопясь, принесла еле тёплой воды в единственном кувшине.
— Н-да, — крякнул дядюшка при виде таково сервиса, и явно хотел сказать чево-то там интересного прислуге, но глянул ещё раз на такое её лицо, не шибко помеченное интеллектом, и смолчал. Вырвал только из блокнота записочку, да написал там всякое, што заказать в трактире на вынос.
Умывался он, отфыркиваясь как морж, скупо плеская на усатое лицо и щедро разбрызгивая ето самое скупо по всей комнате. Закончив, мотнул нам головой на умывальник, вытерся, да и сел за облезлый столик перед грязноватым окном, писать что-то, поминутно сверяясь с толстой записной книжкой.
Пока умывались, принесли заказ из трактира – мальчишка такой, наших лет примерно – бойкий, но ухайдоканный с самово утра, а скорее – за пару месяцев до тово, и на пару недель вперёд. Умученный вроде, но видно, што не шибко и тяготится, потому как при снеди, да и копеечка какая-никакая накапывает. Тяжко, канешно, но где иначе-то?
— Извольте, — он подобострастно-бесцеремонно подвинул дядюшку от стола и расставил снедь. — Щи из свежей капусты с курятинкой. Курятинка жирная, наваристая, со всем удовольствием кушать будете! Кулебяка с мясом и чайничек-с…
Водрузив чайник с кипятком на салфетку, он дождался чаевых, оценил их скудный размер, и выразил своё небрежение взмахом льняных кудрей, обильно смазанных деревянным маслом.
— С дороги поесть надобно, — велел нам Иван Спиридонович, взяв полотенчико заместо салфетки, — садитесь! Даже если особо и не хочется, другой еды до самого вечера не будет.
Ели в молчании и почти в полной тишине. Иногда только дядюшка, мыслями где-то сильно не здесь, хмыкал, бубнил себе под нос невнятное, да морщил лоб.
— До вечера! — попрощался он. — Не выходите из комнат, если только по нужде.
Хлопнула дверь, и мы переглянулись.
— Што-то он мне разонравился, — делюсь сомнением с Санькой, заковырявшемся в носу.
— Думаешь? — палец с добытым содержимым обтёрся о стену.
— Важный такой! Сговаривались на сопровождение, штоб в дороге не цеплялся никто, а ишь, разогнался! Решил всё за нас, и даже не спросился.
— Так, — Санька нахмурился, вытащив наконец противный палец из ноздрей, — взрослый ведь!
— И што? — уставился я на нево. — Родня, што ли? Такой себе чужой дядька, на сопровождение уговоренный. А тут – нате! Командует, как так и надо!
— Думаешь? — Чиж не договорил, состроив аферистскую рожу.
— Ну… — я полез в затылок, — навряд ли. То есть могёт быть и такое, потому как где тот атаман, а где етот дядюшка! Решит себе быть в вольном плавании, и што? Мало ли какое место мы в ево планах заняли? Но ето так, вовсе уж паранойя!
— Чо?
— Подозрительность такая нездоровая, когда везде враги мерещатся.
— А, — дружок закивал, — как у Матрёнихи!
— Ну вроде как. Да не сбивай меня своей Матрёнихой!
— Какая она мне своя?! — возмутился Санька. — Тебе даже ближе как родня, хотя вовсе уж дальняя! А если не, подозрительность ета нездоровая, через аферистику не в нашу пользу? Тогда што?
— А нагнуть! — показал я руками для наглядности. — Под себя, под атамана, под вообще. Штоб так вот – сказал он, а мы выполнять привыкли, вроде как надо. Старшие потому што.
— Зачем надо? — не понял Чиж.
— Вообще! Я ж такой, што голова интересно работает, и если она будет работать больше в чужую пользу, чем в собственную, то вот оно и надо! Ему. Или им. А ты художник. Пусть пока и не очень как, но с талантами, и сам себя прям щас вот прокормить можешь. Тоже интерес до тебя, если по уму. Не сразу прям большой, а лет через несколько, но козырный. Не себя кормить будешь, а ково-то там, а через етого ково-то уже себя. Скудней.
— Мудрёно! — тряхнул головой дружок.
— А жизнь, она вся такая и есть, — я начал собираться. — Простая если, то она только у землекопов каких. Бери больше, кидай дальше, а пока летит – отдыхай! А думать за тебя десятник будет, в свою пользу.
— Сбегаем?
— Уходим, — уточнил я, дёрнув подбородок вверх, — только што часть багажа… а, ладно! Переодеться во што попроще, под Хитровку, у нас есть. Я книги возьму и гитару, ты художницкое всякое. Не так много и оставляем.
Вышли как так и надо, никому до нас дела. Да в ближайшем переулке без людей и переоделись, поглядывая по сторонам и зябко ёжась на холодном влажном ветру с водяной мелкой крупой. На футляр гитарный чехол полотняный натянули вдвоём, саквояжи в узлы из меблирашечной скатерти и наволочки, да туда же одёжку понапихали – ту, што барская почти. Так оно всё комом и торчит, и што там за узел, бог весть!
— Тьфу ты! — я ажно запнулся, чувствуя себя дурачком из сказки. Не таким, которому потом царевишну в жёны, а просто.
— Чево?
— Куда идти-то? — отвечаю досадливо. — Учителки-то мои пока в гимназии, а сразу так на Хитровку, оно как бы и не стоит!
— Пошатаемся! — отмахнулся Санька. — До трактира извозчичьего дойти, да и посидим!
— И то!
— К родственникам, вишь, приехали, — степенно пояснил я немолодому половому в белоснежной рубахе, — так они на службе пока. Ты нам местечко отведи, штоб до вечера посидеть, никому не мешая.
— Извольте, — дёрнул тот козлиной бородой, окинув нас внимательным взглядом, — вон в тот угол аккуратненько и будет. А по какой они части у вас служат?
— По умственной, — заважничал Санька, надувшись гордой жабой, — и ето… чаю нам сразу! С калачами и вообще, как полагается. Со всеми заедками.
— Соскучился, — пояснил он, когда половой отошёл, — на што я не балованный, но на Москве даже хлебушек ржаной получше калачей одесских будет! Брюхо вроде и сыто, но раз всё равно здесь, то почему бы и не да?