— Вода, — пояснил я важно как знаток и старожил, — даже и в Петербурхе такой нет!
Сидели, напиваясь чаю и налупливаясь калачами, важные такие! Будний день, до полудня не дотянуло, а мы в трактире. Чай пьём! Потому как можем себе позволить!
В трактир иногда заходили извозчики. Не ваньки деревенские с заморенными клячонками, прибывшие на заработки из деревень по окончанию основных работ, а настоящие. Такие себе степенные мужчины, крепкие и осанистые в большинстве.
Тепло одетые, потому как под дождём и ветром сидеть, они сразу сбрасывали подсыревшую верхнюю одежду к печи, от которой тянуло запахами сырово сукна. И к столу!
Чай заказывают, щец горячих, яичек калёных, сомовины пожирней. Ну и водки. Но ето не для пьянства ради, а так, для сугрева и отдыха.
Говорят о своём степенно, иногда гоготать начинают. Долго не сидят, полчаса самое больше.
— Должны уж, — я защёлкнул часы назад, — пошли!
После такой двойной обжорки идти тяжко. Поклажа, она сама не очень-то и лёгкая, так ещё и такая же в животе. Набарабанились до полной отдышки и утиной походки. Дорвались до калачей московских!
До дома учительш небыстро добрались. Но вот и он, да дворник тот же, знакомый уже.
— Здрасти, дяденька, — говорю со всем вежеством, — мы до Никитиной Юлии Алексеевны. Дома они?
— Дома, — а сам щурится да бороду поглаживает. Вроде как и не в воротах стоит, но и проходу не даёт.
— А ето, — порылся я за пазухой, — вот, по случаю! Досталось, а там взрослое што-то, мне пока и не понять.
Цапнул тот коробочку картонную грабками своими мозолистыми, открыл, да и побурел.
Головой тока, как мерин от слепней, да ещё раз глянул.
— Иди, — а голос у самово сдавленный.
— Што там? — поинтересовался Санька, когда мы начали подыматься.
— Открытки порнографические, — вполголоса ему. — Вишь? Пригодились! Такой себе подарок, по случаю через Ёсика купил. Мне-то они пока без интересу, а постарше кто – вот, буреют. Хитровским тоже закупил ерундистики етой на подарки. Американские!
— А они чем от наших отличаются? — озадачился дружок. — На Хитровке етой дряни полно!
— Екзотика! — поднял я палец. — Та же дрянь, но если баба чорная или индейская, в перьях, так вроде оно и ого!
— Не понимаю, — замотал головой Чиж.
— А я? Но вишь! Нравится им.
Учительши встретили нас так, што сразу видно – рады! Не суетятся, как тётя Песя, но не хужей! Жалко даже стало, што времени на посидеть нет.
Не то штобы совсем нет, но потом. Сперва на Хитровке появиться нужно, и непременно до тёмнышка. Пройтись, значицца, да морду лица показать всем знакомцам. Вернулся, дескать, вот он я!
А то впотьмах и тово, вляпаться можно. В историю. Мало ли, не узнают сразу! Толку-то мне, што они потом виноватиться будут.
Посидели с ними, и снова за чаем, но уже так, вовсе уж чутка. Воды тока в себя залили горячей, да я от варенья из княженики отказаться не смог.
За Одессу чуть-чуть рассказали, без подробностей пока. Без тёти Песи и вообще. А ну как? Верю им так-то, но потом!
Самих учительш послушали, дачные всякие истории. Ничево так! Но после Одессы оно как бы и жидковато. Ну, волка они видели, обокрали одну из соседних дач. Мелко!
Но покивали, глаза покруглили, потому как етикет! Даже если совсем неинтересно, то вид делай!
Потом я им конверт с деньгами отдал, ну и вещи пока оставил. Не тащить же! Одёжку барскую на Хитровке как бы и незачем светить. Надо будет, так и до них переодеться дойду. Книжки с гитарой тоже пока. Мало ли? Приду, а там всё! Занято место! И буду с барахлом таскаться, пока новое не найду.
Вышли с дома налегке, и так оно и славно стало! Домой вернулся, в Москву! Подивился сам на себе, как етот город успел за дом посчитать, ну да и ладно!
Переглянулись с Санькой, поулыбались, да и пошли походкой такой, расхлябанной малость, как босяки ходят. До рынка Хитровского дошли тока, до самово краешка, так и вовсе захорошело. Расслабился!
На сентиментальность чутка пробило. Дескать, дойду сейчас до флигеля, повидаю Аркадия Алексеевича с Максимом Сергеевичем. Не самые такие люди, а вот поди ты! Свыкся, даже и скучал мал-мала за чудачествами ихними.
— А! — дыхнуло мне в лицо. — Вот он, голубчик!
Я назад шарахнулся, да в шарахе етом и голову поднял. Стоит, падла! Дмитрий Палыч, будь он неладен! Скалится пьяненько.
От неожиданности такой я ещё больше назад подался, да и оступился.
И раз! За ворот меня – да так, што дыхание перехватило, да болью по горлу шибануло. На ноги вздёрнули, да тут же бац! По голове.
— Мальчишка! — и снова по голове. Ладонью вроде, как оплеуха, но крепенько так, што ажно в ужах звенит и ноги подгибаются. — Семью нашу позоришь!
— Ученик нерадивый, — подблеивает козликом Дмитрий Палыч, прыгая рядом и норовя ткнуть, — бегунок!
В глазах мутится от постоянных тяжёлых оплеух Ивана Карпыча. Успеваю только заметить Саньку и то ли крикнуть ему, то ли шепнуть, про бегство.
Дальше провалы в памяти, будто сознанием иногда уплывал куда-то в тёмный омут. Потащили меня за ворот, постоянно награждая оплеухами. Если я пытался встать на ноги – Иван Карпыч дёргал так, што я сбивался, и снова потом волокся полузадохнувшимся. Подымал вяло руки для защиты, удар следовал сильнее.
— Вот! — слышу сквозь помрачение. — Племянник мой! Отдали в ученики достойному мастеру, так мало што сбёг, так и клеветать начал!
В руки полицейсково служителя перекочевала ассигнация.
— Квёлый он какой-то! — сказал тот, приседая подле меня и подымая голову за волосы. Снова омутный провал, и вот я уже лежу на толстом бревне, рубаха ползёт вверх.
Рванулся из последних сил, держат! Крепко держат. И лицо Ивана Карпыча перед глазами. Присел, смотрит нехорошо, с какой-то ярой злобой.
Свист розги, поясницу ожгло резкой болью. Ещё, ещё. Из последних сил рванулся, пытаясь зубами вцепиться в ненавистное отныне и навсегда лицо, темнота.
Двадцать шестая глава
Санька имеет вид самый хмурый и виноватый. Вечно улыбчивый, сидит сейчас на щелястом табурете возле койки, куксится мало не до рёва, глаза полусырые и вид такой виноватый-виноватый!
— Моя то вина! — повторяет раз за разом, тиская добела кулаки не слушая ничево. — Я, вишь, дёрнулся до учителок. Пока добёг до них, пока туды-сюды, вот оно и так! А если б сразу на Хитровку, то ого! Поднял бы народ за тебя. Не замай!
— Сань…
— Не дури, — пытается помочь мне Мишка Пономарёнок, подвигая табурет поближе, штобы не повышать голос. — Слыхал небось, што хорошая мысля приходит опосля? Добежал бы, а дальше писано вилами по воде. Признали бы тебя или нет, поднялись бы за Егорку сразу иль чуть погодя, ето всё мудрствования. Те, што от Лукавого. Ясно?! А и поднялись бы! Думаешь, к лучшему?
— Розги мне всё равно влупить бы успели, пусть даже ты как ветер до Хитровки бежал, и там тоже сразу, — поёрзав на животе, устраиваюсь поудобней на пропотевшей простыне, — а дальше ещё хужей могло выйти!
— Ага! — закивал Мишка. — Одно дело, когда учительши разгневанные на извозчике прискакали, такие все дамы с положением, и другое – оборванцы хитрованские. Другое отношение сразу! То через тюрьму и бунташность, а то через благотворительное общество и попечение от серьёзной публики.
Санька дёргает плечами, не слишком-то успокоенный, вид по-прежнему хмурый, но хоть виноватиться чутка перестал. Не так штобы успокоенный, но хоть на человека похож, а не на схимника кающевося.
— Здорово болит? — поинтересовался Мишка негромко, стараясь не тревожить лежащего на соседней койке мужчину с крупными каплями пота на желтоватом лице.
— Ето? Так, не очень… незадача просто вышла. Розги-то мне, вишь ты, по-божески полицейский служитель прописал, ето санитар хорошо пояснил. Болюче, но ничево так, не калечно.
— А што тогда? Загнило? — голос полон сочувствия.
— Агась. Пока в жару метался. Розги-то оно – тьфу! Обидно больше. А тут одно к одному наложилось, но больше тумаки Ивана Карпыча, да задохлость моя, когда волочил. Одно к одному так и легло, што до нервической горячки и дошло. Три дня мало што не в беспамятстве.
— Вот за голову – да, — вздыхаю я, — жалко! Тумаков надавал, так до сих пор туман стоит! Сотрясение мозга, так доктора говорят, да горло чуть не поломал. Слышишь? Хриплю!
— Ивана Карпыча тоже – тово! — разродился злорадно Пономарёнок. — Высекли!
— Да ладно!? — восхитился я.
— Плетьми? — хищно подался вперёд Санька.
— Не, — Мишка замотал головой и достал яблоко, — бушь?
— Не, — отказался я, — горло передавил, теперь ещё недели две, а как бы и не больше, кашицами питаться буду, да бульонами. Говорить, так и ничево, а глотать так только воду. Жевать тоже никак, в горле отдаётся.
— Давай, — не стал отказываться Чиж, захрустев, — а сладкое!
— А то! Да, не плетьми Ивана Карпыча, — продолжил Мишка, — розгами. Он замолк, напуская на себя вид таинственный и важный.
— Пока! — выпалил наконец он. — Пока розгами! Нарушение общественного порядка, решили вот так. Отходили крепко, што сам встать не смог! Тот же служитель полицейский и охаживал, да говорят, со всем нашим усердием! Тебя-то он по долгу службы, пусть даже и говоришь, что дядька ассигнацию сувал, а самово ево – ого! От всей душеньки!
— Пока? — я ажно подался вперёд, не обращая внимания на заболевшую спину.
— Агась! — Мишка засиял начищенным пятаком под свечой, чуть не лучики от нево идут. — Дело передали в волостной суд – к вам, в Костромскую губернию. Федул Иваныч говорит, што непременно добавят! Дескать – даже не потому, што дело чутка самую резонас… резонансное! А потому, што вроде как для порядка. Очень уж не понравилось властям московским, как он тебя волочил, полузадохшевося.
— Как же! — фыркнул Санька, подрастерявший за хитровскую весну да одесское лето немалую часть простодырой деревенской наивности. — Не понравилось! Учителкам не понравилось, а через них и общественности с комитетами. Вот штоб успокоить общественность ету, так оно и вот! Без етово бы шиш с маслом! А дома ему непременно добавят, тут Мишка не врёт!