— Угу, — кивнул я, стараясь давить довольную улыбку, — а с документами што?
— Такое себе, — Санька сделал рукой, — вроде как и хорошо, но непонятно. Через газету знаем, што Владимир Алексеевич на што-то там интересное набрёл по твоему делу и весь в ентузиазме. Так писал. А насколько етот ентузиазм на тебя идёт, сказать не могу. Репортёр же! Они не столько за правду, сколько за интересное для публики.
— Мастер говорил, — Мишка ревниво покосился на Саньку, — што даже если и не выйдет через Гиляровского, то всё равно можно! После таково инци… дента, из общины деревенской выйти вполне себе можно. Тем более, общественность.
— А дальше?! — зашептал я, вытянув шею.
— А дальше, — Мишка чутка потянул, делая на лице улыбку, — вообще тьфу! Ты же на сапожное ремесло выучился, пусть даже и как холодный. Сдать в управе, и всё тут! Такой себе дееспособный станешь. Не взрослый, но сможешь на Москве оставаться, как ремесленник.
Взяток, канешно, понараздавать придётся, но ничево таково, што не потянуть.
— Было бы всё так просто, — протянул Санька.
— А и не всё! — согласился Пономарёнок. — Законы-то у нас какие? Через дышло! За Егора учительши да газетчики заступятся. Да собственно, уже заступились. А купцы?! Так-то оно не всякому…
Мишка виновато посмотрел на Чижа, на што тот только плечом дёрнул.
— Вытащим! — пообещал я горячо. — Я не я буду, а вместе будем, в Москве!
— Как учителки? — поинтересовался Мишка, переводя разговор на другое.
— Приходят! — похвастался я. — Каждый день! Хотели на квартиру к себе забрать, да нельзя. Доктора оставили понаблюдать, потому как голова. Да и с документами, наверное, не так всё и просто. Не родственники, дескать, и не опекунши! И вряд ли дадут.
— Непросто, — закивал Мишка. — Федул Иваныч тоже тебя забрать хотел, но нет! Упёрлись.
— Жаль. А Дмитрий Палыч што?
— А што? — вздохнул Мишка. — Пьёт! Ничево-то ему, ироду, и не сделать по закону! Не он тебя волочил, а што рядышком шёл, так за то и не накажешь. Но не к добру ему то! Пьёт всё больше, работает всё меньше. Так… огрызок человеческий. Дочек если замуж успеет выдать, то уже и хорошо. Но думаю, много раньше от водки сгорит.
— Бог с ним!
— Сам как? — поинтересовался я у Саньки.
— Ну, — пожал тот плечами, — ничево. Скушно только без тебя, а так и ничево. Живу вот у Федула Иваныча пока, по хозяйству помогаю. Он сказал, што сейчас ко мне вроде как и заодно присмотреться могут, с полиции кто по части документов. Если на Хитровке, то вроде как и не вполне благонадёжен.
— Не сцапают? В вошьпитательный дом-то?
— Не! — отозвался за Саньку Пономарёнок. — Мастер говорит, што сейчас такое всё… подвешенное. Склоняются пока на опеку. Хватать не станут!
Дело подвисло, но покамест отдали меня под временную опеку Владимира Алексеевича.
— Нет ничего более постоянно, чем временное!
Гиляровский искромётно шутит, рассказывает в лицах наисмешнейшие байки, и перезнакомился со всеми больными из моей палаты, и едва ли не с половиной медицинского персонала больницы. С теми, с кем ещё не был знаком.
— Людмила Ивановна! — басовито зашептал он через весь коридор, завидев немолодую милосердную сестричку, — всё-то вы хорошеете, проказница! Не будь я прочно и счастливо женат, небось приударил бы за такой прелестницей!
От ково другово такого моветона почтенная Людмила Ивановна и не потерпела бы! Но Владимир Алексеевич крутит ус, лукаво подмигивает, и смолоду некрасивая баба – вот ей-ей, чувствует себя не иначе как молоденькой девчонкой, впервые пришедшей на деревенское гулянье.
— Степаныч! — из внутреннего кармана бекеши извлечён пахнущий копчёной рыбой балык, — как знал, что тебя встречу! Держи! Волжская!
Расчувствовавшийся санитар неловко принимает дар. Мелочь! А какое внимание от уважаемово человека, известного всей Москве! Тут и сам себя зауважаешь.
Гиляровский заполнил собой всю немаленькую больницу. Басовитым шмелём он гудит из палаты, кабинета врача и внутреннего дворика. И полное впечатление – одновременно!
Я уже в пролетке, закутанный от неблагостной октябрьской погоды. Жду. Владимир Алексеевич садится наконец, и под ево немаленьким весом проседает экипаж… Но нет! Будто телепортировавшись, он оказывается в десятке сажен, штобы обсудить што-то важное с пожилым доктором.
Кучер, свесившись с облучка, только головой вертит, да ругается восхищённо вполголоса.
— Трогай! — Владимир Алексеевич сел таки в пролетку. — Столешников переулок, дом девять!
Ехали пока, так целая екскурсия получилась. Так вкусно рассказывал о домах, мимо которых процокивала наша лошадка, што прямо ой! Даже извозчик заслушивался, повернувшись вполоборота.
Дом такой ничево себе, богатый! Не так штобы прям баре живут, но видно, што люди не из последних. Пока поднялись на третий етаж, так я даже заробел немножечко – как примут-то?!
Мария Ивановна, супруга моево временного опекуна, встретила меня благожелательно и очень флегматично.
— Я иногда подумываю заявиться с крокодилом на поводке, — доверительно наклонившись ко мне, зашептал Гиляровский на всю квартиру, — так думается, что она и тогда только улыбнётся, да устроит крокодила поудобней в нашей ванной!
Губы у меня сами растянулись в улыбке, а Владимир Алексеевич захохотал басовито.
— Наденька, — представил он дочь, притянув её к себе. Такая себе… в папу.
«Лучше б в маму», — вылезло язвительно, но к счастью, не на язык.
— Твоя комната, — провёл он меня в небольшую комнатушку с железной кроватью, шкафом и письменным столом. — Юлия Алексеевна и Степанида Фёдоровна уже доставили вещи. Место нашлось бы и для Александра, но увы и ах…
Гиляровский развёл руками.
— …судебная система.
Я покивал, зная о том напрямую от мастера Жжёнова. Опекун же мой, чуть замявшись, прикрыл дверь и присел на стул, показав жестом на застеленную кровать.
— Я должен рассказать тебе о ходе расследования, — начал он непривычно серьёзно, — единственное – ты должен пообещать мне не лезть в этот гадюшник как минимум до совершеннолетия.
Киваю, чуть помедлив.
— История твоего отца, — опекун повернулся на стуле, прикрыв глаза, — оказалась много сложней, интересней и трагичней, чем мне представлялось.
— Нет-нет! Никаких там барских бастардов и прочих, — он пренебрежительно махнул рукой, — низкопробных сюжетов. Нормальный крестьянин… из свободных!
Владимир Алексеевич приоткрыл глаза и уставился на меня пронзительно, явно вкладывая в ети слова што-то большее. Ну да потом переспрошу!
— Солдатчина, Балканская война, — опекун пожал могучими плечами и снова подёргал ус. — А знаешь? Ведь мы с ним, скорее всего, пересекались! Н-да… Вернулся, а деревни и нет.
Холера. Все померли.
— От холеры? — в голос вылезает недоверие. Холера, она конечно та ещё зараза, но штоб прямо целая деревня, до единого человека?!
— Просто – зараза какая-то, — он грузно ворохнулся на стуле, — а чиновники, даже если от медицины, утруждать себя не любят. И – карантин. На несколько лет. Если бы не карантин, он может и осел бы на земле предков, а так сложилось, как сложилось. Записался мещанином…
— Точно?!
— Точнее не бывает, — опекун снова подёргал себя за ус, не разделяя мою радость, — и вот здесь-то начинается интрига. Земля. Записался он мещанином, а потому земля общины отошла государству.
— Ого! — я ажно привскочил, а потом и опустился медленно. А сам бы? Как? Вернулся, а дома нет. И людей. А я с войны тока-тока. Как, остался бы?
— Так-то, брат, — понял меня Владимир Алексеевич, — понял, каково?
— И тут-то, — он снова дёрнул себя за ус, — всё и начинается. Записался твой отец мещанином, но внезапно – по бумагам, оказался крестьянином. Оттого и брак его позже хотели признать небывшим.
— Вот даже как, — медленно проговариваю я. Поддразнивали меня иногда в деревне байстрючёнком! Тогда – просто оскорбление обидное, потому как и не понимал, после болезни-то.
— Да, — кивнул опекун, — так вот. По одним бумагам – мещанин. По другим – крестьянин. И скорее всего, вскрылась как-то эта двойственность.
— Почему? — карканье вместо голоса.
— Земля. По документам он, как последний представитель общины, продал её задёшево одному из местных пропойц, единственное достоинство которого заключалось в дворянском звании. Тот на удивление удачно помер, успев проиграть землю в карту заезжему шулеру. Ещё несколько ходов такого же рода, и земля переходит человеку, приятному во всех отношениях. Не подкопаешься.
— Кто? — каркаю я.
— Потом всё, — опекун серьёзен, — до совершеннолетия! Все имена записаны, рассуждения, ход расследования. У нотариуса хранится.
Поиграли в гляделки, но пару минут спустя я отвернул глаза. Ладно… наверное, он прав. Взять хотя бы Иван Карпыча. Будь я взрослым в полной силе, да со всеми моими навыками, сколько таких мужиков смог бы в брусчатку втоптать?
— Затем, — продолжил Гиляровский, правильно поняв моё молчание, — я должен перед тобой повиниться.
Скрипнув стулом, он развернул его и оседлал, опёршись на спинку. Взгляд серьёзный и чуточку виноватый.
— Боюсь, что в расследовании твоего дела я оказался недостаточно осторожен. В своё оправдание могу лишь сказать, что такого масштаба просто не ожидал! Полторы тысячи десятин! За меньшее убивают.
— И… я наследник? Через отца, как представителя общины?
— Н-нет. Он всё-таки записался в мещане, а эту историю признали «досадным недоразумением». Возможно, при очень удачном стечении обстоятельств эта история может всплыть через много лет, испортив некоторым чиновникам репутацию.
— Ты же… — он замолк, собираясь с мыслями. — Всё, что я буду говорить сейчас – исключительно предположения.
— Получается, что потревожил я змеиное кубло, и… предположительно! Отправился кто-то доверенный – присмотреться.
— Решала.
— Пусть так, — согласился опекун. — Человечек такой неприметный, один или несколько, да с опытом тайных дел. Узнать про тебя несложно, а в процессе и на Ивана Карпыча вышли.