Господа если и бывают, то всё больше из выслужившихся, не вполне себе. Не светские львы и не законодатели моды, вот ни разочка.
Выйдет што толковое или нет, Бог весть. А пока просто – интересно!
— Я с гостинцами сегодня, — похвалился, выкладывая их на освобождённый от портняжного барахла стол, пока ученики сапогом растапливают у окошка самовар, перхая от едкого шишечного дымка. — Перво-наперво вот! От Гиляровских гостинец. Мария Ивановна на пару с Татьяной булочки сладкие печь затеяли. Какие-то особливые, на сильно восточный манер, чуть не персидские. Ну и расстарались так, што чуть не на взвод. Владимиру Алексеевичу с собой на всю редакцию корзинищу дала. Такой дух! По улице шёл когда, всех собак за собой собрал!
— Ишь ты, — Жжёнова с лёгким сомнением на лице развернула свёрток, и по мастерской полетел булошный дух, — если на вкус вполовину так, как на запах…
— Вот вместе и проверим! — подмигиваю новенькому смущающемуся ученику. — А ещё – вот! Они восточные сласти затеяли, так меня ноги к вам понесли через восточных людей.
Понакупилось всякого на пробу. По чутка!
— Балуешь, — одобрительным тоном отозвался Пономарёнок, известный сладкоежка.
— А то! Не всё ж время на Марьины пироги приходить с таком! Да и для себя в общем-то стараюсь!
— Это как?! — весело поинтересовалась хозяйка, распаковывая принесённое.
— Да вот, — киваю на восточные сласти, — раз-другой на пробу принесу, а там глядишь – приду, а хозяйка пироги не только с малиной, но и с новиной печёт!
Гиляровские булки, да со Жжёновскими пирогами, ух и зашло! Мёд и мёд! Ученики так переели, што вздохнуть лишний раз боятся, потому как в пупке лопнуть могут.
— Я, собственно, што пришёл? — начал я, поглаживая набарабаненный живот. — Пироги, это само собой! Федул Иваныч, где там бумаги Санькины? Далеко?
— Да нет, — насторожился тот, — мигом достану. Важное што по опеке?
— Не-е! Так, идейка одна есть, по части учёбы. Выйдет, так и хорошо, а нет, так дальше думать и буду.
Федул Иваныч встал и сходил за документами, не чинясь.
— А ты пока собери своё, — командую Саньке, — письма там рекомендательные от учителя, рисунки с эскизами.
Всё как положено собрал – бумаги на Саньку в папочку кожаную, рисунки в тубус, и такой себе важный стал, што все и разулыбались. Мне тоже смешно стало, даже и прошёлся несколько раз туда-сюда, под хохотки.
— Чистый скубент, — развеселился Антип Меркурьевич, — только што мундира не хватает!
— Или чиновник! — запрыгал Санька. — С папочкой! Только етот…
Он защёлкал пальцами.
— …диссонанс, во! Одёжка простецкая, а асесу…
— Аксессуары, — подсказываю ему.
— Они самые! Важнющие асе… ну, штучки ети!
— У городовых мозги пополам трескаться будут от таково! — зашёлся хохотом Пономарёнок.
Вышел я на улицу, а там не погода, а сплошное фу, как Фира говорит. И не холодно даже, как для ноября, но ветрище впополаме с дождём, да лужи уже накидало. Оно и ерунда, но как представил, што добегу мокрым, взопревшим, да ещё и в грязи по самые уши, так ноги сами до ближайшего извозчика.
— К Юшкову переулку.
— Двугривенный! — загнул бородач.
— Бога побойся! — меня ажно распёрло от возмущения. — Тут идти-то всего ничего!
— Вот и иди! — надыбился тот на козлах мокрым петухом и вижу, што не уступит. Сплюнул я тогда, взглядом всего обмерил и показал, значицца, што о нём его родственниках думаю. И не придерёшься! Он руку к кнуту постращать, я глазами к котяху конскому, так и разошлись миром.
— Гривенник до Юшкова! — уже другому извозчику.
— А и садись! — согласился тот равнодушно. Убедился, што я сел, да и тронул вожжами старого рысака.
Обильно потея, Иван Карпыч отошёл от Солодовниковых, и вытер шапкой мокрое лицо. Так, с шапкой в кулаке, и пошёл прочь, растерянный.
— Как всегда всё, — бормотал он на ходу, — чевой в етот раз не так? Зерно такое себе, как и всегда, так чевой купечество зафордыбилось? Неласково?
— А! — на лице прорезалось понимание. — Вызнали небось, што я чуть не половину Сенцово в кулаке зажал, вот и нагнуть решили! Заранее, для сговорчивости!
— На корню, как все, не запродал, — рассуждал он, притулив поджарый зад на скрипнувшую телегу, — да и опосля торопиться не стал. Думал, по зимнику привезу, а пока только образцы, а они вот так, значицца? А вот шиш вам! Полежит в амбаре до весны, не сгниёт!
Иван Карпыч рассмеялся хрипло, и ощерился по-собачьи.
— А там и в рост дам, — он снова оскалился. — Небось когда брюхо подведёт, выкобениваться не станут. Возьмут, да в ножки ишшо поклонятся!
Перед глазами встали мёдные картинки, где он такой перед самоваром при всём довольстве и красной рубахе, а к нему – просители! С поклонцами, с шапками в руках, с глазами в пол. А он торопиться не будет! На блюдечко с самонастоящим, и даже не спитым чаем – фу-у губами! И с сахаром ево, щурясь от чайново пара и сытово щастья.
— Н-да, — мотнул головой мужик, отгоняя сладкие грёзы, — вот она, настоящая жисть!
Во всей етой кумпании по приведению односельчан к покорности единственный затык – Солодовниковы. Ну и купечество вообще. С фанабериями! Ишь, неласковые?! А кому он будет потом зерно продавать? Самому на етот рынок влезать опасно, даже и по краешку. Съедят!
Крякнув, он решительно встал и переместил зад на возничье место.
— Н-но, залётная!
Лошадёнка сдвинула телегу, да и пошла сонно, едва перебирая копытами. Справный мужик Иван Карпыч и не думал подгонять её. Ништо! Зато и подумается по дороге-то! Небось не одни Солодовниковы на свете есть!
Цок да цок копытами по мостовой городка. Остановка, разговоры, отказ… и взгляды…
Иван Карпыч чем дальше, тем больше мрачнел, наливаясь недоумённым испугом. А потом на! Словами, и даже без матерных, но лучше бы рожу, чем етак. Егорка!
Где он, а где Иван Карпыч, а вишь ты. И главное ведь дело, криво как! Так перевернули всё, што не мальца поучить, от рук отбившевося, а монстрой африканской представили. Ево, справново мужика!
А чево? Што оно плохово сделал-то? Покорность, она же от Бога! Предками же… розги… И деньги, опять же, не лишние в семье. Зря кормили дармоеда, што ли?! Оно бы теперича и наборот надобно, а тут вишь как!? Без понимания момента.
Ето што ему теперя, никак?! Тока-тока жить начал, вылез своим хребтом в люди, и на тебе! Егорка!
— Приютили, — Иван Карпыч сплюнул зло и трясущимися руками начал сворачивать цигарку, просыпая махорку на колени, — придавить надо было пащенка!
В душе заклубился праведный гнев. Ух, попадись ему сейчас кто под руку!
— Слышь, дядя, — небрежно обратился нему подошедший юнец лет пятнадцати.
— Нашёл дядю, пащенок! — вызверился мужик, вставая грозно. Но юнец не испугался, а только ощерился нехорошо, да и перетёк на пару шагов назад.
А в руках – ножик. Перетекает меж пальцев, как из воды сделан.
— Ты родителей моих не замай! — и шипит, ну чисто змея. Видно, што не напуган ну ни чуточки! Вот же!
Иван Карпыч осадил назад, но возмутился внутрях. По честному надо! На кулачках! Вот тогда он етово щенка… а то взял моду, ножом пугать!
— Мужик, — скалится юнец, — ты не понял ещё! Не рады тебе! Интересно тебе будет жить теперь, очень интересно!
Крестьянина сызнова бросило в пот, а ноги-предатели будто сами сделали несколько шагов назад, приземлив зад на телегу. А етот улыбается! И ножом так вж-жих! Меж пальцев. Как вода.
— Тебе так не рады, што не только через купцов о тебе словечки кинули, но и по тем, кто совсем не торговлей живёт. Внял?
Иван Карпыч закивал судорожно. За юнцом будто встал незримой тенью Сам, из подворотни.
А юнец, издеваючись, ещё и заметку в газете московской вслух зачитал. О благотворительности в пользу больницы. Иван Карпыч даже головой тряс, но нет – Егор Панкратов да Александр Чиж. Двенадцать тыщь!
— Враки, всё враки! — забормотал он. — Быть тово… мне бы их, я б всё село… ух! В кулак! Вот так вот бы держал!
— Держи! — и газету в лицо кинул юнец тот. Щерится. — Небось, в селе грамотеи найдутся?!
— А ты, дядя, — и снова ножик меж пальцев, — поберёгся бы. Не нравишься ты людям, сильно не нравишься. А то смотри! Охромеет твоя кобылка!
И ножиком вж-жух! Изобразил. Будто бабки лошади подрезает. Похолодел Иван Карпыч, побелел. А юнец етот дерзкий дальше издевается.
— А то смотри! Дойдёт до сельчан твоих, што не в фаворе у набольших людей, так и пустят красново петуха! Тебя как, — и подмигивает, — любят в селе-то?
Ехал пока назад Иван Карпыч, так всё кнутовище зубами изорвал, такая в нём ярость проснулась. И понимание, што ему в Рассее – всё. Совсем.
— Вот так? Просто? — неверяще переспрашивает дядя Гиляй, — в Училище живописи?
— Ну да, — скинув шинелку Татьяне на руки, разуваюсь. Никак не могу взять в толк его удивление. — Пришёл до руководства, и всё. Так мол и так, есть такой Санька Чиж, вот его работы, а вот с документами сложности. И почему сложности. Нельзя ли ему вольнослушателем, штобы время даром не терять? На свой кошт. Оказалось, што и можно.
— Рассказал бы кто… — начал опекун, мотнув головой, — хотя да, момент удачный! Подгадал!
— Санька талантливый, — сапог снимается тяжко, — я просто показал, а они сразу такие – интересно! Когда, говорите, рисовать начал? Ну и вот.
Стянув наконец сапоги, обуваю домашние туфли и иду мыть руки.
— Меня тоже, — продолжаю разговор из ванной, не закрывая дверь, — вольнослушателем уговорили. Пф… несколько эскизов портняжных вместе с Чижиковыми попали. Сказали, самобытно. Необычная графика и што-то такое с виденьем. Вот. К Саньке забежал порадовать, и вот – домой.
— Как интересно мы живём! — восхитился Владимир Алексеевич.
— …как скучно я живу, — минорно сказала Надя, прижав к себе разбойного вида кота, — все вокруг совершают поступки и занимаются интересными делами, а я просто учусь в гимназии.