Ждать долго не пришлось – нарисовался. Но один, без верных своих…
«Миньонов», — вылезло из подсознания.
— Ты как? — пожимаю Федьке руку. — От сыщицкого ремесла не отошёл?
Ухмылочка в ответ, да такая, што и без слов ясно – куда там отошёл! Продвинулся скорее.
— Ну и славно, — я достал бумаги с именами и адресами нужных людей. — Дядя Гиляй, слыхал?
— Кто ж не слыхал? — удивился Фёдор. — Журналист, а ныне и опекун твой. Вся Хитровка гудела такой удаче! Эк тебе подфартило!
— Не без того! — соглашаюсь важно. — Владимир Алексеевич, это ого! Опека лично мне – так, для документов только. А вот знакомства через него, это да! Он Саньку, дружка моего… слыхал? — сыщик хитровский закивал с пониманием. — Тоже под опеку свою. Его бы и Жжёный Федул Иваныч не против взять, да и как человек ничуть не хуже. Но тут такая закавыка, што Санька всё-таки по художницкой части идёт, а у Владимира Алексеевича с этой стороны возможностей побольше.
— Это, — встряхиваю бумаги, — по опекунской части чиновники. Принюхайся там, может и нароешь чего такого, чем надавить, а? Не для шантажа денежного, а просто ускорить и облегчить, с опекой-то! Как?
— Берусь, — Фёдор важно взял бумаги, — расценки знаешь! Скорость нужна? Тогда доплатить! Сам понимать должен, всех своих тогда на твоё дело. И етим, информаторам платить.
— Не без понимания! — соглашаюсь с ним, незаметно передавая пятьдесят рублей. — И штоб все силы!
Домой, в Столешников переулок, пошёл через Сандуны. Загодя туда узелок с чистой одёжкой, вплоть до верхнего платья, отправил. Потому как ромашка персидская от вошек, это конечно хорошо, но ни разу не полная гарантия.
А так бы оно и ерунда, Владимир Алексеевич сам постоянно притаскивает их домой, потому как чуть ли не через день в трущобах бывает, но перед Рождеством, оно как бы и не тово.
«Не кошерно!» — вылезло изнутри, и я ажно тормознулся. Эт-то откуда?! Вестимо, не кошерно! Рождество, оно вообще как бы далековато от жидовских традиций, а вошки так вообще от любых!
Но в этот раз без пояснялок вылезло, што там и к чему. Тьфу!
Накупался и напарился на целый рубель, да с превеликим удовольствием. А после, розовый и свежевымытый, домой на извозчике. А што?! Можно иногда и побаловать себя. Разомлел после парной так, што и ноги идти не хотят!
Раздевшись, скинул Татьяне шинелку на руки. Я-то не барин, могу и сам раздеться, руки не отвалятся. Но тут такое – воспитательный момент.
Горнишная повадилась было обфыркивать меня – незаметно почти, по-кошачьи. Ну и так, по мелочи. За столом не сразу чего передать, не услышать и такое всё.
А Мария Ивановна, она хоть вполне себе и добрая, но ух! В кулаке всех. Ещё чего не хватало, фыркать! И приказ. Обоим причём.
Мне всё по возможности через прислугу делать, хотя бы и обувь снимать, ну а Татьяне не фыркать и вообще – как к хозяину ровно, поперёд Нади даже. Неудобственно – страсть! А надо. Мне – манеры и вообще, уметь с прислугой обращаться, а горничной нрав смирять. А то ишь! Характер у неё!
Надя с дружком моим в гостиной, над украшениями ёлочными стараются. Гирлянды всякие там, теперь вот открыточки Рождественские. Настарались уже так, что гирляндами всю квартиру занавесить можно так, што и стен видать не будет, с трудом хозяйка дома их угомонила.
Рядышком сидят, плечо к плечу. Я было думал одно время, што у них там всё так себе интересно намечается, до жениховства и невестинства вплоть, но нет! Такой себе творческий союз. Потом-то может и да, но пока – ну ни капли романтики или желания подержаться за руки.
— Рождественские коты, — тихохонько пояснила Надя, повернувшись ко мне, — глянь, только не шуми.
Я на цыпках, а там… ну красотища! Всех этих сэров и леди хвостато-блохастых, да открытки Рождественские, это ведь ещё и придумать надо!
Так понял, што Надя за идеи отвечает, а Санька за реализацию, хотя тоже не без идей.
«Хвост трубой» пошёл, да ещё как пошёл! Перепечатывать начали уже и в других газетах – с гонорарами, недурственными даже и для самого Владимира Алексеевича. Тот на дочку не нарадуется, такой себе гордый да надутый ходит, чисто жаб такой. Запорожский.
Семь рассказов коротких всего, с иллюстрациями, а ого! Слава. Надя стесняется – жуть! Тяжело это, оказывается, кумиром быть.
Я чутка понимаю её, но проще было. И есть. На Хитровке вовсе уж в душу лезть не принято было, да и отойти всегда можно в сторонку. Ну и так, послать по матушке. Не всякого, но иногда хоть.
А тут барышни-ровесницы самого бестолкового возраста, да воспитание такое, што посылать не умеет. У тех вроде бы тоже воспитание, но так себе пока, в процессе. Манеры уже есть, а понимания не хватает. Ни момента, ни вообще.
И не сбежать никуда из гимназии. Паломничества ещё из соседних классов, да переданные записочки от братьев. Родители одноклассников с вниманием своим. Жуть!
Саньке проще, он мимо как-то. В училище похвалили, да позавидовали чутка, што в удачный проект ввязался, но и всё на этом. Там все такие, што гений через одного, даже если и мнят. Ну, пришла к одному из них небольшая такая слава, и што? Так, плечами пожали, и свою славу рисовальную нарабатывать.
— А, Егор? — оторвался Санька от рисования. — Здоров!
Как оторвался, так и прирос назад.
— Просят котячьи открытки? — спрашиваю тихонечко у Нади. Та кивает с видом одновременно счастливым и умотанным.
— То через папу, — шёпотом жалуется она, — то в гимназии. Девочкам всем, учителям, в редакцию.
— Хм, — подтащив со скрипом (просто для того, чтобы подбесить Надю) стул, уселся рядом, взял заготовленные загодя нарезанные квадратики бумаги, да и задумался.
А потом рука сама – котика перед тапками, задумчивого такого. Да не стал подробно шерстить, а так – линиями несколькими. И надпись:
И вроде бы всегда приласкан, и вечно в молоке усы…
Но этот странный голос свыше – нассы![31]
Надя зафыркала, закраснелась…
— Девочкам такое не покажешь!
— А мы и не будем! — отвечаю, ставя автограф. — Я чай, у Владимира Алексеевича много взрослых знакомцев! Да и я.
— Это немного не те котики, — для порядку возразила девочка.
— И? Такой себе вбоквелл! Введёшь заодно и откровенно комических персонажей. Потом. Ну или лубок такой себе, а?
Тридцать пятая глава
— Фальсификация, Джордж! Рассматривая историю критичным взглядом, любой разумный человек придёт к такому выводу. Только сколько их, разумных? Средний же обыватель, даже имея неплохой интеллект, предпочтёт закрыть глаза и не видеть фактов, которые рушат устои привычного мирка.
Невилл настроен решительно и мрачно. Губы кривятся, в голосе нотки трагизма и обречённости человека, уставшего бороться с человеческой глупостью и косностью. Он будто примеряет на себя роли то гонимого инквизицией еретика, то непонятого пока Мессии.
— Ватикан! — изрекает он с видом непризнанного пророка. — Зловещая роль этого гнезда Князя Лжи в тотальном обмане и одурманивании человечества даже и не скрывается. Хранилища, Джордж! Каждый просвещённый человек знает о многоярусных, многокилометровых хранилищах библиотеки Ватикана.
— Почему не пускают? — он пытливо смотрит на меня светло-зелёными, болотного оттенка глазами, будто и вправду ожидая ответа. — Открыть… ну пусть не общественности, но оцифровать, начать хотя бы! Так нет же, в библиотеку практически нет доступа светским учёным, да и то…
Отчаянно театральный взмах рукой, долженствующий заменить недостающие слова.
— Гарсон! — прерывается Невилл. — Ещё вина!
В ресторанчике шовинизм французский схлестнулся с английским «За Ла-Маншем разумной жизни нет», и я искренне наслаждаюсь этой бурей в стакане.
Невилл, как истинный англичанин и даже какой-то там сэр во втором поколении, крайне высокомерен и общается исключительно на оксфордском английском. Если же туземцы не понимают человеческую речь, он готов раз за разом повторять заказ. Терпение же у него поистине бульдожье!
И французы, которые искренне считают, что все цивилизованные люди обязаны знать язык Великой Франции. В туристических местах всё более-менее сносно, но стоит отойти от протоптанных маршрутов, зайдя в один из многочисленных ресторанчиков «для своих», как всё меняется самым волшебным образом. Английский в таких местах не понимают, и часто – демонстративно.
Иногда «не понимают» и фрацузский, если он недостаточно литературен. Могут и высказать… всякое, без особого притом стеснения, не боясь обвинений в нетолерантности. Но что интересно, французы безошибочно отличают «понаехавших» от туристов, и к последним отношение в общем-то лояльное.
Может выдавить несколько слов на Великом языке, горят восторгом глаза от созерцания хоть достопримечательностей, а хоть и обычной парижской помойки? Тогда представитель Великого народа может снизойти к низшему существу. Но разумеется, в последнюю очередь. После французов.
Отчётливый зубовный скрежет, но гарсон всё-таки подошёл. На худой, но одутловатой физиономия причудливая смесь смирения, гнева и презрения к варвару с Оловянных Островов. Но молчит. Дрессура! Сэр обедает здесь вторую неделю, и успел произвести впечатление. Неизгладимое.
— Вина, — повторил Невилл, не глядя в сторону официанта, — рейнвейн есть? А хоть испанское? Ладно, несите своё. Не важно… всё равно тогда.
Катком пройдясь по национальному самолюбию французов, он вернулся к лекции.
— Уверенно можно сказать, — сэр отхлебнул вина, — что формирование христианства, или вернее, пик его фальсификации, пришёлся на шестнадцатый век. Не ранее! Библия Гуттенберга – фальшивка, а датировка издания была произведена исключительно для того, чтобы «доказать» существование Библии в более ранние времена. Но фальсификаторы прокололись, в том числе и со слишком высоким качеством гуттенберговской подделки!