Ну и я на ограду фабричную! Сел на кирпичи, полу тулупчика под жопу подстелил. Не так штобы и хорошо, но хоть мудя не поморожу.
— Подай руку-то! — девчонке снизу спину подставили, ан всё равно не дотягивается. Раз! Рывком единым выдернул, даже и сам удивился. Во я здоровый стал!
Ещё так подёргал. Вместе сидим, галками забор облепили. Сверху далеко видно, но ни хренинушки непонятно.
Где-то там, очень далеко, фигуры из рабочих передают требования представителям фабрикантов и московских властей.
— Гу-у! — загудела толпа внизу, подаваясь вперёд. — Под арест берут!
И – камни, палки, комья мёрзлой земли! Стеной! Рухнули разом с небес на власти, с конвоем из казачков и полицейских, да ещё, ещё… А стачечники на месте не стоят. Бегом вперёд!
— Отбили! Отбили! — донеслось через несколько минут. Загудело в толпе, и настроение сразу такое, што ой! С потерями отбили-то. Просто бумаги передать, а уже – убитый. То ли будет дальше!
Обсуждают внизу всякое. Политику, расценки, убитых жалеют. Вроде и ничего всего, а жопу отсидеть успел, да и небушко вовсе уж посветлело.
— Гудок… вот те крест, гудок! — вскочила рядом та девчонка, вслушиваясь куда-то вдаль и едва не сверзившись со стены, едва успеваю её подхватить. — Гудок!
Стачечники стихают, и да! Слышно гудки. По Москве-реке и сзади разносится.
— С двух сторон никак! — охает кто-то внизу. — Поддержали нас! Не одни!
Ликование такое, што и рождественскому впору, но иначе, сильно иначе. Злое. Торжествующее.
Смотрю, ребята и девчонки, што на заборе, начали из-за пазух съестное доставать. Ну и я. Шоколад. Зашуршал обёрткой яркой, да ломаю на дольки.
— Ишь, — ушастая та девчонка не торопится брать, глядит недоверчиво, и враз посерьёзнела, подобралась, — откуда такое богачество?
— Егорка я. Конёк! — и на руки – в стойку, прямо на стене.
— А… — суровость из глаз ушла – узнала, значицца, но недоверие осталось, — и… пошто? С нами?
— А с кем?! — меня будто водой холодной, ажно губы до синевы, разом закоченел.
— Ну… — и смотрит – да так, будто тысячами глаз разом, — просто!
— Я хочу не просто, а правильно!
Моргнула, и разом – просто девчонка, а не тысячеглазое Нечто. И шоколадку от меня приняла, да дальше передала. Просто девчонка. Стесняется.
А у меня внутри ощущение такое, што вот ей-ей! Будто экзамен сдал. Не пойму какой, но важный. Может быть, самый важный в жизни.
Тридцать седьмая глава
— Каза-аки!
Ощетинились стачечники, сомкнулись, ненависть навстречу посвисту казачьему – волной! Жаркая, неугасимая. Классовая!
Донцы сходу – на рыси, и в нагайки! Камни навстречу, комья земли мёрзлой. Палки в руках у стачечников, суют в морды конские. Отбились!
Вскочил я на стену, и чуть не подпрыгиваю, штоб видеть лучше! Не сильно-то и помогает, но хоть так!
Плохо видно-то. Как посветлело, так и обратно хмарью небо заволокло. Тучи низкие повисли, да такой себе вышел сумрак предвечерний, из которого снег пополам с дождём сыпется. Иссера-серое всё, мгливое, туманное. Слезливое.
Раненых с передних рядов кого вытащили, а кто и сам пришёл. Мно-ого!
Казачки отошли назад, спешились. Не видно ни хрена, но понятно только, што враз в атаку не пойдут. Ну и соскользнул я с забора, да в землю влажную чвак! И по самые щиколотки.
— Гадство какое! — обтираю ногу об ногу, стряхиваю жирную глину.
— А ты и не ругайся! — рабочий пожилой палец на меня наставил. — К лучшему-то! Земля если раскиснет, то лошади по ней не шибко поскачут!
— И то! — согласился я с ним – скорее потому, што в любой гадости нужно видеть просветы, иначе вовсе уж край.
Сунулся было к раненым, а там бабы уже хлопочут. Думал уже отойти, но глянул на их хлопоты, а меня ажно ожгло.
— Куда! — как рванул у дуры старой перевязку!
Баба ртом по-рыбьему захлопала, да глаза запучила возмущённо, — отойди, коль не умеешь! Воды дайте! Руки мне помыть, да ему рану промыть!
И раз! Подзатыльник прилетел, откуда не ждал. Крепкий!
— Как со старшими! — стоит работяга, вызверился.
— Здесь не возраст нужон, а умение! — и глазами давлю, не опускаю. Уверенность показываю. — Н-ну… давай.
Сдал работяга назад. Вид такой недоверчивый показывает. Вроде того, што если я што не то, то он меня ух! Щенка такого!
Вода сразу нашлась. Помыл я руки, рану на голове чистить начал.
— Нагайкой! — шипит поранетый, — ненавижу! Как скот – плетью!
Пока он шипит ненавистно, я волосы и грязь из раны поубирал, промыл, да и перевязал. Состричь бы ещё волосы вокруг раны, если по-хорошему, да куда там!
И ведь такое дело, што в кои-то веки к месту вылезли из прошлой жизни знания. Картинки такие – раз! В голове-то. И вспомнилось мал-мала. Учился оказанию первой помощи, значицца. Имел интерес. Это впридачу к тому, што в больницах лёжачи понахватался.
Только ведь какая закавыка! Умом представляю, што надо, а руки привычки такой не имеют. Да и условия такие себе, сильно полевые. Но делаю, и объясняю заодно, как надобно. Громко!
— Руки чистые перво-наперво! Потому как где там руками лазил и какие там говны налипли, это одна большая и нехорошая загадка! Што там думаешь за себя, и што на самом деле, это большая такая разница. Думать ты можешь што угодно, но предполагать должон всегда самое наихудшее, и от того и плясать. А добавлять свои говны в рану – распоследнее дело!
Слушают! Если б просто языком чесал, так думаю, вряд ли. Чесальщиков таких среди работяг не шибко привечают. А тут руки сами быстро вспомнили, што и как делать надо, да и делают.
И ловко ведь получается! Ну да я и не работяга с руками заскорузлыми.
— …почистить рану от говен, — вот прицепились ко мне эти говна, а?! Но доходчиво выходит. Бубнить начну про бактерии и даже грязь, оно вроде и не то. То есть не для всех. А говна, это да! — Рану промыть, а если глубокая, то и почистить…
— …твою душу в Бога мать! — заругался под моими руками раненый. Но што характерно – не вырывается! Ногами весь издёргался, грязь изрыл каблуками, а голову держит как может. Через всю щёку нагайкой-то просекло, до кости! Щека от боли дёргается мелко под рукой, будто вибрирует. Эх, зашить бы, да нечем! Да и было бы…
— Терпи, — с языка чуть не сорвались те слова про казака и атамана, но вовремя язык-то и прикусил! Не тот момент, про казачков вспоминать-то. — Грязь в ране всегда к воспалению приводит! А воспаление, да на голове, это распоследнее, што тебе нужно! Сразу гной в мозг, и всё – ты на небесах, родные плачут. Оно тебе не надо ты уж поверь!
Тудым-сюдым, а нате! С переломом мужик. И на меня смотрят! Я-то понимаю, што делать надо, но знания эти лубочные от практики ой как далеко! Так себе, одни только картинки просмотренные, да текста под ними чутка. Ка-ак заколотило меня!
— Деревяху! — ору не своим голосом, штоб колотун перебить. — Ему в зубы, а мне – дощечки на руки, заместо лубка пока! Чистые!
Забегали, засуетились. Нашлось! Минуты не прошло, а на! В руки суют.
Вправил, примотал, и ноги сразу – раз! Подогнулись. Поймали меня за шиворот, да и на носилки жопой усадили, штоб хоть не в грязь! С переломом который, лежит в беспамятстве от боли, да и я немногим лучше. Как скрежетнула кость о кость, так только чувство долга и удержало от обморока.
— Пей! — фляжка, от которой так сивухой несёт, што ой! Одного запаха хватило, штоб отойти мал-мала.
Отошёл, да и захотел назад, на стену – штоб по репортёрски, значицца! А тут снова – казаки!
— Гу-у! — и посвист с ура. Страшно! Хоть и за спинами стачечников, а страх берёт! Вижу только, как толпа единым организмом живым назад сперва… потом вперёд… Поколыхалась единым организмом живым, да и снова раненых понесли. Мно-ого больше, чем по первому разу!
— Выцепили! — и ненависть в голосе сдавленная, пока я ему голову перематываю, — успели наших похватать ста-анишники! Ненавижу! С-суки! Псы царёвы!
Такое получается, што вроде как и отбились, но не все. Часть работяг из передних рядов успели похватать. А стоптали скольких! Несут, и несут…
Начал перевязывать одного, а гляжу – не дышит. Руку на шею, где артерия… Всё. Глаза только пальцами закрыл, пока не закоченели, да и головой в сторону показываю. Копытами, значицца, грудь смяли.
Не сразу меня и поняли-то. Бабёнка какая-то взвыла было в голос, да и сама себя замолкнуть заставила. Слёзы катятся, саму ажно шатает, но молча!
Снова – ура, и стачечники заколыхались. А потом пальба, залпами! Один, второй, третий! И в атаку!
Смяли стачечников казачки, проломили оборону. И ну конями топтать, нагайками работать! Ярятся чубатые, зубы щерят не хуже коней своих. Даже пена из оскаленных пастей идёт одинаковая!
Один зачем-то на раненых полез, хотя они отдельно лежат, на помостике дощатом. На коне! Зубы щерит, слова матерные выплёвывает. Злой! Глаза ажно белые, а через них сама ненависть бездумная смотрит. Лютая, нерассуждающая. Такого в сечу бы конную, да штобы лава на лаву, а он на безоружных! Берсерк херов.
Бабёнка та самая, зарёванная – перед ним, да и руки в стороны – раненых защищает, значицца. Нагайкой! Только осела тяжко, да кровь через платок проступила.
Меня будто вскинуло! Руку в карман, за ножом… а не нащупывается! Сегодня нарошно оставил, штоб если с полицией, то никаких вопросов. Блядь! Знал бы!
Глазами в него вцепился… Ну, думаю, я тя запомню! Свидимся иль нет, не знаю, но запомню! Каждую рябинку твою в памяти отложу! Нос, на сторону свороченный, скулы широкие, со шрамиком. Глаза белесые, усы с рыжиной.
— А, — слышу со стороны, — бунташник малолетний? Пшёл!
И толчок в спину – сапогом из седла. Ну и пошёл. А куда деваться?! Это потом разбираться начнут, а пока – нагайкой по голове! Или просто – пли!
В сторонку нас попервой, да ещё немножечко казачки повозились. А потом всё, отхлынули от фабрики.
— Отбились, — зло засмеялся мужчина, стоящий рядом, и дрожащий от холода – кто-то из казачков успел сорвать с него добротную бекешу.