Юность и эволюция идентичности
Введение
Предприняв попытку сформулировать понятие целостности как зрелого качества, обязанного своим происхождением всем стадиям развития эго и либидинальным фазам, мы, по-видимому, вышли за рамки книги о детстве и обществе, а заодно и за рамки психоаналитической детской психологии в том виде, как она сейчас определяется. Ведь психоанализ последовательно описывал неожиданные перемены бессознательного и эго только до наступления ранней юности, начиная с которой, как предполагалось, рациональная генитальность поглощает инфантильные фиксации и иррациональные конфликты или позволяет им вновь и вновь проявляться в разных видах. Таким образом, главная, периодически повторяющаяся тема касалась отражения фрустрации, которое накладывало детство на последующую жизнь индивидуума и на его общество. В этой книге мы высказываем предположение, что для понимания как детства, так и общества нам необходимо расширить наши психоаналитические границы, чтобы охватить изучение способа, с помощью которого общество облегчает неизбежные конфликты детства, обещая определенную безопасность, идентичность и целостность. Подкрепляя таким образом именно те ценности, благодаря которым и существует эго, общество создает единственное условие, делающее человеческое развитие возможным.
Можно также показать, что сменяющие друг друга цивилизации, эксплуатируя нужный синдром инфантильных страхов, поднимают соответствующие ценности детского эго до уровня высших коллективных устремлений. Религия, например, может придавать организованную форму нуклеарному конфликту между чувством доверия и чувством злобы, культивируя в совокупности доверие в форме веры и придавая злу форму греха. Такая организация может стать эпохой в истории, поскольку она укрепляет эту конкретную ценность эго обрядовой силой, которая может давать надежду цивилизациям и пополнять ряды своих последователей, предлагая им форму единой человеческой целостности. Другой вопрос, что организации обладают способностью переживать время своего исторического влияния. По мере того как некоторые ценности эго (например, независимость) становятся центрами коллективных устремлений, более древние организации могут опираться лишь на еще более жесткую эксплуатацию инфантильных страхов. Неудивительно, что церковь использует систему идеологической обработки умов, цель которой — убедить людей в реальном существовании зла особого рода, чтобы потом объявить, будто она одна обладает ключом от врат к спасению.
Социальная история ведет список взлетов и падений высших классов, элит и духовенства, которые культивировали те или иные ценности эго в своих интересах, давая людям настоящее утешение и обеспечивая истинный прогресс. Но затем, ради выживания своих собственных малочисленных иерархий, они выучивались эксплуатировать те самые инфантильные тревоги, которые сначала успешно смягчали. Короли, бывшие в период своего величия героями драмы патриархата, впоследствии защищали себя и свою власть, опираясь на табу отцеубийства. Феодальные общества, бывшие во времена своего расцвета образцами распределения ответственности между лидерами и ведомыми, продлевали свое существование, пророча анархию и неотвратимую потерю престижа раскольниками. Политические системы процветали, провоцируя многочисленные сомнения и беспочвенные подозрения, экономические системы — связывая с чувством вины нерешительность начать какие-либо перемены. Тем не менее политическая, экономическая и техническая элиты всюду, где они в подходящий исторический момент принимали на себя обязательство совершенствовать новый образ жизни, обеспечивали людям сильное чувство идентичности и вдохновляли их на достижение новых уровней цивилизации. Вообще, можно сделать вывод, что сопутствующие страдания — слишком высокая цена за подобные успехи, но это уже предмет для чисто философских размышлений.
Таковы мои впечатления. Знаниями, необходимыми для сколько-нибудь систематического рассмотрения отношений между характеристиками эго, социальными институтами и историческими эпохами, я, увы, не располагаю. Но если воспроизвести суть этих отношений в более жесткой догматической форме, то получается следующее. Подобно тому, как проблема базисного доверия обнаруживает глубокую близость к институту религии, проблема независимости находит свое отражение в основном политическом и правовом устройстве общества, а проблема инициативы — в экономической системе. Аналогично этому, трудолюбие связано с техническим развитием общества, идентичность — с социальной структурой общества, близкие отношения — с моделями взаимосвязей и родства, генеративность — с образованием, искусством и наукой. Наконец, целостность эго связана с философией. Наука об обществе должна интересоваться не только взаимоотношениями между этими институтами, но и подъемом и упадком каждого из них как социального организма. Однако я считаю, что в долгосрочной перспективе такая наука поплатилась бы одним из своих самых продуктивных предположений, не обрати она внимание на то, каким образом и в какой связи конкретное поколение может и должно возвращать к жизни каждый институт всякий раз, когда оно развивается в нем. Я могу продолжать идти только в одном конкретном направлении, подтвержденном и подсказанном мне моими собственными наблюдениями. Я сосредоточил все свое внимание на проблеме эго-идентичности и ее фиксации в культурной идентичности, поскольку считаю идентичность именно тем элементом эго, который в конце ранней юности интегрирует все стадии детского эго и нейтрализует независимость инфантильного супер-эго. Эго-идентичность есть единственный внутренний механизм, предотвращающий долговременный союз супер-эго с непроявившимися следами инфантильной ярости.
Я прекрасно знаю, что этот сдвиг концептуального акцента продиктован исторической случайностью, то есть теми резкими переломами, которые происходят на нашем веку и затрагивают наши судьбы, как и симптомы наших пациентов вместе с их бессознательными запросами в наш адрес. В прежней форме эту мысль можно выразить так: сегодня пациент страдает больше всего от отсутствия ответа на вопрос, во что ему следует верить и кем он должен или мог бы быть или стать. А на заре психоанализа пациент страдал больше всего от запретов, которые мешали ему быть тем и таким, кем и каким, как ему казалось, он по сути своей являлся. Взрослые пациенты и родители будущих пациентов-детей часто надеются найти в психоаналитической системе островок безопасности, чтобы скрыться от разрывов непрерывности существования, отступить и возвратиться к патриархальным, более простым и близким отношениям. Особенно часто такое случается у нас, в Америке.
Еще в 1908 году Фрейд указал на источник неврозов, заключавшийся в двойном стандарте для двух полов и в чрезмерных требованиях, предъявляемых в условиях городской жизни лицемерной моралью высших классов к женам и матерям. Фрейд признавал как частично значимое и негативное влияние быстрых перемен в социальной роли, которые испытывали те, кто переезжал из деревни в город или поднимался из среднего класса на вершину общества. Однако за всем этим он видел в качестве главного источника психопатологии глубокое расстройство сексуальной организации индивидуума вследствие обмана и подавлений полового влечения, навязанных ему.
Людям, страдающим от этих произвольных стандартов, Фрейд предложил психоаналитический метод (разновидность полного самообразования), который вскоре прорвал границы нейропсихиатрии. С помощью этого метода он обнаружил в глубинах душ своих «заторможенных» пациентов остатки и аналоги запретов и условностей всех времен и народов. Помимо объяснения симптомов, типичных для того времени, психоанализ описал вневременную элиту рефлексирующих невротиков — более поздние версии «Царя Эдипа», «Гамлета» и «Братьев Карамазовых» — и взял на себя обязательство разрешать их трагические конфликты в рамках частного метода самообразования. Заключая мир с комплексами, происходящими из демонического «оно», пациенты обретали тем самым не только здоровье, но и победу на пути разума и индивидуации.
В истории цивилизации наверняка будет отражено, что Фрейд, пытаясь решить вопросы, связанные с его неврологической практикой, сам того не ведая, продолжил революцию в человеческом сознании, которая во времена Античности вывела трагического индивидуума из безымянного хора устаревшего мира и сделала сознающего себя человека «мерой всех вещей». Научное исследование, которое прежде направлялось на объективные обстоятельства, было перенацелено Фрейдом так, чтобы включать и человеческое сознание (мы вернемся в заключении к дилемме, вызванной переориентацией исследования его собственного органа и источника). Между прочим, тематическое родство основных фрейдовских конфликтов с мотивами греческой трагедии очевидно как в терминологическом, так и в смысловом отношениях.
Работа Фрейда, несмотря на язык и приемы, ассоциирующиеся с физиологической и физической лабораториями XIX столетия, предшествовала мировым войнам и революции, да и подъему индустриальной культуры в Америке. Сам Фрейд оставался в стороне от всех этих событий. Штурмовики, производившие обыск в его доме (а он окружил себя лучшими произведениями искусства из еще лишенной полного понимания своего значения эпохи архаической античности), по-видимому, только подтвердили оригинальный подход Фрейда к групповой психологии. Он пришел к выводу, что любая организованная группа является замаскированной ордой и потенциальным врагом духа индивидуации и разума.
Высшая ценность того, что Фрейд называл «первенством интеллекта», служила основой идентичности для первого психоаналитика. Именно она стала точкой опоры эпохи Просвещения, а также зрелой интеллектуальности его народа.
Лишь однажды в обращении к еврейскому объединению Б’наи Б’рит Фрейд употребил трудно переводимый оборот «Heimlichkeit der gleichen inneren Konstruktion»: «Тайное знание идентичной психологической конструкции». Я считаю, он содержит в себе тот же смысл, который мы пытаемся передать термином «идентичность» (и действительно, Фрейд употребляет такой термин в этом контексте).