Поджечь! Поджечь!
Мы подошли к елке в нескольких метрах от нас. Нижние ветки, свисавшие до земли, серые и голые, выглядели бесконечно старыми. Я отломил одну двумя пальцами. Она оказалась хрупкой и едва не рассыпалась в труху. Вершина холма, где росла елка, была покрыта травой, такой же сухой и тонкой, пробившейся сквозь толстый слой сухой опавшей порыжелой, почти оранжевой хвои. Я встал на колено, чиркнул красной спичечной головкой по черному боку коробка и поднес спичку к травинке, которая тут же вспыхнула. Сначала пламя было почти невидимым, заметным только по дрожанию воздуха над травинкой, стебелек тотчас съежился. Но тут пламя подползло к метелке, медлительно и в то же время стремительно, примерно как масса потревоженных муравьев, которые ползут быстро, если смотреть на каждого в отдельности, и медленно, если одним взглядом охватить весь их строй. И вдруг пламя стало мне по пояс.
— Заливай! Заливай! — крикнул я Гейру.
Он опрокинул бутылку на пламя, огонь зашипел и сник, а я еще и ладонью прихлопнул его по краям низко стелющейся травы.
— Уф! — сказал я после того, как в один миг все прекратилось.
— Ну, вот и все дела! — засмеялся Гейр. — А ведь здорово горело! А?
Я встал на ноги.
— А нас никто не заметил? Пойдем на обрыв и проверим, не видел ли кто.
Не дожидаясь ответа, я поспешил по мягкой, поросшей мхом и вереском лесной почве в сторону деревьев. От внезапного ужаса все внутри меня сжалось, и всякий раз, как мысль касалась случившегося, там словно открывалась бездонная пропасть. Ой, что же теперь будет? Что теперь будет?
На выступе скалы я остановился у края и приставил ладонь козырьком ко лбу. Папина машина стояла во дворе. Но самого папы нигде не было видно. А что, если он вдруг был там и только что ушел в дом. Через лужайку шел Густавсен. А вдруг он видел и рассказал папе. Или потом расскажет.
Одна только мысль о папе, о самом его существовании, наполняла меня страхом.
Я обернулся к Гейру, он шел ко мне, болтая моим пластиковым пакетом. Маленький мальчик, вроде бы младший брат Гейра, играл в песочек у перекрестка. По дороге ехала в гору машина, гладкая, как насекомое, черное лобовое стекло смотрело перед собой невидящим взглядом, она свернула налево и скрылась.
— Ни в коем случае нельзя возвращаться прямой дорогой, — сказал я. — Если кто заметил дым, сразу обо всем догадается.
Ну, зачем, зачем мы это сделали?
— Здесь нас видно, — сказал я. — Пошли отсюда.
Мы отправились вниз по лесистому склону. Дойдя до подножия, пустились домой через лес, держась метрах в десяти от дороги. Остановились у большой ели с потеками смолы на коре, по цвету напоминающей жженый сахар, возле которой терпко пахло можжевельником, росшим по берегам широкого мелкого и мутного ручья, вокруг которого все было темно-зеленым. За тонкими стволами рябин виднелся наш дом. Я осмотрел свои руки, не осталось ли на них следов копоти. Нет, ничего. Только чуть пахло гарью, поэтому я окунул их в воду и вытер о штанины.
— Что ты будешь делать со спичками? — спросил я.
Гейр пожал плечами:
— Припрячу куда-нибудь.
— Если их обнаружат, не говори про меня, — сказал я. — О том, что мы делали.
— Не буду, — обещал Гейр. — Вот тебе, кстати, твой пакет.
Мы двинулись в сторону дороги.
— Еще будешь сегодня поджигать? — спросил я.
— Вряд ли, — сказал он.
— Даже с Лейфом Туре?
— Может быть, завтра, — сказал он. И вдруг просиял: — А может, принести спички завтра в школу?
— С ума сошел!
Он засмеялся. Мы выбрались на дорогу, перешли на другую сторону.
— Ну, пока! — сказал он и побежал вверх по склону.
Обойдя маминого «жука», оставленного возле мусорных ящиков за оградой, на проплешине с пожелтелой травой, я ступил на дорожку, ведущую к дому. Во мне снова пробудился страх. Папина красная машина так и сверкала на ярком солнце. Я шел опустив глаза: не встретиться взглядом, если кто-то смотрит в окно. От одной мысли об этом во мне подымалось отчаяние. Дойдя до крыльца, откуда меня было не видно, я стиснул руки и зажмурился.
«Господи Боже, — подумал я. — Сделай только, чтобы ничего не случилось, и я обещаю тебе, что никогда больше не буду делать ничего плохого. Никогда-никогда, обещаю и даю тебе честное слово. Аминь».
Я открыл дверь и вошел в дом.
В прихожей по сравнению с улицей было прохладно, а после яркого солнца казалось совсем темно. В воздухе стоял густой запах мяса, тушенного с овощами, я нагнулся и стал расшнуровывать ботинки, аккуратно поставил их на место у стенки и стал подниматься по лестнице, стараясь придать лицу обыкновенное выражение, а поднявшись, в нерешительности постоял на площадке. Как будет естественнее: зайти сразу к себе в комнату или заглянуть на кухню, чтобы узнать, готов ли обед?
Из кухни доносились голоса, звяканье приборов и тарелок.
Я что, опоздал?
Они уже сели обедать?
Нет, нет, только не это!
Как теперь быть?
Мысль повернуться, спокойно выйти, подняться на гору, уйти в чащу леса и никогда больше не возвращаться, прорезала и взорвала мрак уныния ликующими фанфарами.
Тогда они пожалеют!
— Это ты, Карл Уве? — окликнул папа из кухни.
Я проглотил комок в горле, встряхнул головой, поморгал и перевел дух.
— Да, — откликнулся я.
— Мы обедаем. Давай сюда скорее!
Бог услышал мою молитву и сделал, как я просил. Папа встретил меня в хорошем настроении, это я понял с порога. Он сидел за столом, вытянув ноги и откинувшись на спинку стула, плечи его были расправлены, в глазах играл веселый блеск.
— Чем ты там занимался, что забыл про время? — спросил он.
Я уселся за стол рядом с Ингве. Папа сидел с торца справа, мама — с торца слева. На столе фирмы «Респатекс» — с ламинированной серо-белой столешницей в мраморных разводах и серой окантовке и блестящими металлическими ножками в резиновых колпачках — стояли коричневые обеденные тарелки, зеленые бокалы с надписью «Дуралекс» на донышке, плетенка с хрустящими хлебцами и большой чугунок, из которого торчала деревянная поварешка.
— Гулял с Гейром, — сказал я, потянувшись к чугунку, чтобы видеть, попался ли на поварешку кусок мяса.
— Ну, и где же вы были? — спросил папа, поднося ко рту вилку. В бороде у него застряло что-то бледно-желтое, наверное кусочек лука.
— В лесу, тут, внизу.
— Внизу? — спросил он, потом прожевал и проглотил очередной кусок, ни на миг не сводя с меня глаз. — А я вроде бы видел, как вы взбирались на гору.
Меня точно парализовало.
— Там мы не были, — выговорил я наконец.
— Что за ерунда! — сказал он. — И что же вы там, интересно, вытворяли, раз ты теперь не хочешь признаваться, что вы там были?
— Да не были мы там, — сказал я.
Мама с папой переглянулись. Папа больше ничего не сказал. Мои руки снова стали меня слушаться, и я наполнил свою тарелку и принялся есть. Папа положил себе добавки, движения его по-прежнему были плавными. Ингве уже поел и сидел рядом со мной, уперев глаза в столешницу, — одна рука на коленях, другая на краешке стола.
— Ну, и как провел день наш школьник? — спросил папа. — На дом что-нибудь задали?
Я помотал головой.
— Учительница как — ничего?
Я кивнул.
— Как там ее зовут?
— Хельга Тургерсен, — сказал я.
— Точно, — сказал папа. — А живет она… Она не говорила где?
— В Сандуме, — сказал я.
— По-моему, она славная, — сказала мама. — Молоденькая, и ей там нравится.
— Но мы опоздали, — добавил я с облегчением от того, что разговор свернул на другое.
— Да? — Папа перевел взгляд на маму: — А мне ты ничего не говорила.
— Мы заблудились по дороге, — сказала мама, — вот и опоздали на несколько минут. Но самое важное мы, кажется, не пропустили. Правда же, Карл Уве?
— Правда, — промямлил я.
— Не разговаривай, пока не прожевал! — сказал папа.
Я проглотил кусок.
— Больше не буду, — сказал я.
— Ну, а у тебя, Ингве? — сказал папа. — Никаких неожиданностей в первый день?
— Нет, — ответил Ингве и выпрямился.
— Тебе ведь, кажется, сегодня на футбольную тренировку? — спросила мама.
— Да, — подтвердил Ингве.
Он поменял команду, ушел из «Траумы», которая выступала за наш остров и в которой играли все его товарищи. У них там была потрясающая форма: синяя футболка с косой белой полосой, белые шорты и носки в синюю и белую полоску. Ингве перешел в «Сальтрёд» — клуб в поселке на том берегу залива — и сегодня отправлялся туда на первую тренировку. Брату предстояло проехать на велосипеде через мост, — раньше он никогда через мост один не ездил, — и дальше по дороге до стадиона. Примерно пять километров, по его словам.
— Ну, а что еще было в школе, Карл Уве? — спросил папа.
Я кивнул и, дожевав, сказал:
— У нас будут уроки плавания. Шесть занятий. В другой школе.
— Вот оно что, — сказал папа и провел рукой по губам, но застрявший в бороде кусок там так и остался. — Это неплохо. А то куда же это годится — жить на острове и не уметь плавать!
— К тому же это бесплатно, — сказала мама.
— Только нужно купить купальную шапочку, — сказал я. — Всем велели купить. И еще, может быть, плавки? Не трусы, а эти… ну, в общем.
— Шапочку мы, пожалуй, купим. А вот насчет плавок… Вполне обойдешься трусами.
— И очки для ныряния, — сказал я.
— Еще и очки тебе? — Папа насмешливо посмотрел на меня. — Это еще надо подумать.
Отодвинув от себя тарелку, он поудобнее уселся на стуле, прислонившись к спинке.
— Спасибо за обед, мать! Было очень вкусно, — сказал он.
— Спасибо за обед, — сказал Ингве и ушмыгнул из кухни. Через пять секунд я услышал, как у него защелкнулась дверь, он уже закрылся у себя в комнате.
Я немножко посидел за столом, на случай если папа захочет еще что-то сказать. Он посидел, глядя в окно на четверых парней с велосипедами, которые собрались у дальнего перекрестка, затем поднялся, поставил тарелку в мойку, взял с буфета апельсин и, не сказав никому больше ни слова, отправился в свой кабинет, прихватив под мышкой газету. Мама начала убирать со стола, а я пошел к Ингве. Он укладывал рюкзак. Я сел на его кровать и стал смотреть, как он собирается. У него были хорошие бутсы, черные «адидасы» со съемными шипами, очень приличные футбольные шорты «умбро» и черные с желтым стартовские носки. Сначала мама купила ему черно-белые носки «гране», но он отказался их надевать, так что они перешли мне. Но лучше всего был адидасовский тренировочный костюм, синий с белыми полосками, из блестящей, гладкой материи, а не из привычного тусклого эластичного трикотажа, как для гимнастической одежды. Я иногда нарочно нюхал его, погружая нос в шелковистый материал, потому что запах у него был удивительный. Возможно, мне так казалось потому, что я сам мечтал о таком костюме и этот запах сконцентрировал в себе представление о том, чего я так вожделел, а возможно, потому, что этот насквозь синтетический запах, не похожий ни на какой другой, словно пришел из другого мира. Как некий привет из будущего. Кроме тренировочного, у Ингве был еще и сине-белый адидасовский непромокаемый костюм, который он надевал сверху в дождливую погоду.