Тем временем я придумал способ, как мне поступить, когда ближе к зиме погода испортится и будет как сегодня. В котельной у нас было выходящее на лужайку оконце, скорее даже форточка, совсем узкая, как раз чтобы мне протиснуться. Оно находилось на полметра выше моей головы. И вот я придумал с утра открывать это окошко. Риск при этом был невелик, даже если открыть оба шпингалета, — створка очень плотно прилегала к раме. Вернувшись домой, я смог подтащить к окну мусорный бак, залезть на него, открыть окно и забраться в дом, отпереть дверь изнутри, убрать мусорный бак на место, закрыть окно, и тогда никто не узнает, что я не сумел справиться с ключом. Единственная опасность подстерегала в тот момент, когда я буду открывать окошко. Но в дождливую погоду зайти в котельную было только естественно, непромокаемый костюм висел, как правило, там, и открыть шпингалеты ничего не стоило — никому же в голову не придет проверять, подходил ли я к окну. И конечно же, я не такой дурак, чтобы делать это, когда рядом в прихожей папа.
Я съел свои три бутерброда и выпил молоко. Почистил в ванной зубы, забрал из комнаты ранец, спустился по лестнице и зашел в теплый чулан за двумя бойлерами. Несколько секунд постоял, замерев и прислушиваясь. Убедившись, что на лестнице не слышно шагов, потянулся и открыл шпингалеты. Затем оделся в непромокаемое, закинул за плечи ранец, вышел в прихожую, где стояли сапоги — пара бело-синих «викингов», которые мне купили, хотя я хотел просто белые, крикнул папе «Пока!» и побежал за Гейром. Он высунулся в окно и крикнул, что еще только завтракает, но скоро выйдет.
Я подошел к одной из серых луж у них на дворе и стал кидать в нее камешки. Их двор не был посыпан гравием, как у большинства домов в нашем поселке, не было на нем и каменной плитки, как у Густавсена, а просто утоптанная рыжая земля, пестревшая мелкими круглыми камешками. Но разница заключалась не только в этом. За домом у них была не лужайка, а вскопанные грядки, на которых росла картошка, морковь, кольраби, редиска и еще разные овощи. Со стороны леса у них не было деревянного забора, как у нас, или металлической сетки, как у многих других, а была сложенная из камней ограда, которую Престбакму ставил сам. И в мусор они выбрасывали не все, как мы, а хранили, например, картонки из-под молока и коробки из-под яиц, у них это шло в дело на разные нужды, а пищевые отходы они сливали в компостную кучу возле каменной ограды.
Я выпрямился и стал смотреть на бетономешалку. Ее круглая зеленая голова была накрыта брезентом — ни дать ни взять бабка в платке. Она стояла разинув рот, здоровенный и беззубый. И что она там увидела впереди, что так ее удивило?
Сверху на дороге показалась машина отца Гейра, зеленый «таунус». Я поздоровался, он махнул рукой, оторвав ладонь от баранки.
И вдруг я подумал об Анне Лисбет. Мысль выскочила откуда-то из живота и отозвалась в груди взрывом радости.
В пятницу она не пришла в школу. Сульвей сказала, что она заболела. Но сегодня уже понедельник, она наверняка уже выздоровела.
Ну конечно же, выздоровела!
Мне не терпелось поскорее прийти к «Б-Максу» и повидать ее.
Черные глаза с искорками. Веселый голос.
— Гейр! — крикнул я. — Скоро ты там?
Из-за двери послышался его приглушенный голос. В следующий миг он выскочил на порог.
— Пойдем по тропинке? — спросил он.
— Давай! — сказал я.
Мы бегом обогнули дом, перелезли через каменную изгородь и выбежали на тропинку. Болото, еще недавно сухое, утыканное мелкими кочками, между которыми тянулись высохшие протоки, сейчас напиталось водой, так что через него даже в сапогах трудно было пройти, не замочив ног, — они то и дело проваливались чуть не по колено в глубокие, наполненные водой ямы, но мы все же рискнули туда залезть, балансируя на колеблющихся кочках, перепрыгивая с одной на другую, скользили, падали, выставив вперед руки и ощущая, как проваливается почва, как вода словно заползает в набрякшие под курткой рукава свитера. Мы хохотали, громко сообщали друг другу, что с нами происходит, пересекли скользкое от размокшей грязи футбольное поле, поднялись вверх по широкому проходу справа между лиственных деревьев, где когда-то, вероятно, была проселочная дорога, потому что тут она, хотя и заваленная опавшей листвой, точно была шире простой тропинки. Листья лежали желтые, красноватые и бурые, некоторые с полоской зелени. На вершине был небольшой участок оголенной земли с высокой блекло-желтой травой, на нем стояла старая мачта высоковольтки. Заброшенная дорога тянулась недолго, скоро она исчезала, поглощенная недавно проложенной трассой, ровная лента которой бежала метрах в двадцати от луга. Склон за вершиной порос лесом, в основном дубами, между двумя из них торчал остов автомобиля, в гораздо худшем состоянии, чем тот, который мы использовали для игры, метрах в ста ниже по склону, однако не менее заманчивый, только в него никто никогда не залезал.
Ах, этот запах брошенной машины в сыром лесу! Запах синтетического покрытия от распоротых сидений, на которых пятнами проступала плесень, казался острым и почти свежим в сравнении с густым, тяжелым запахом прелой листвы, которой была усыпана вся земля вокруг. Черные резиновые прокладки окон отвалились и болтались под крышей, словно некие щупальца. Все стекла давно были разбиты и исчезли в земле, и лишь отдельные мелкие стеклышки поблескивают алмазными искрами на резиновых ковриках и подножках. А коврики, черные резиновые коврики! Если встряхнуть такой, из него вывалятся и бросятся врассыпную целые полчища ползучей мелочи. Паучки, сенокосцы, мокрицы. Все три педали, сколько ни дави, почти не подаются. И капли дождя залетают в окно прямо тебе в лицо при каждом порыве ветра, срывающего их с качающихся ветвей.
Иногда мы находили там всякую всячину, много бутылок, мешки с автомобильными или порножурналами, пустые пачки от сигарет, пустые бутылки из-под стекломоя, иногда брошенные презервативы, а однажды мы наткнулись на трусы, еще полные дерьма. Мы потом ужасно долго хохотали, как это кто-то, обделавшись, зашел сюда и сбросил все прямо с трусами.
Но мы и сами справляли свои дела в лесу, даже во время наших походов. Иногда залезали на дерево, чтобы наложить кучу оттуда, иногда делали это, став на краю обрыва, иногда на берегу ручья прямо в воду. Все это, чтобы посмотреть, что будет и что при этом ощущаешь. Какого цвета выйдут какашки — черные, зеленые, темно— или светло-коричневые, — какой они длины и толщины, и что будет, когда они окажутся на земле, отливая влажным блеском среди вереска и мха: слетятся ли на них мухи или набегут жуки. В лесу даже запах какашек становился резче, сильнее и отчетливее. Иногда мы возвращались к местам, где насрали, посмотреть, что стало с какашками. Иногда от них вообще ничего не оставалось, иногда оставались сухие комочки, иногда они растекались лепехой, как растопленные.
Но сейчас мы спешили в школу, и было не до этого. Так что вперед, вниз по склону, бегом через игровую площадку, где только и было что ржавый турник, ржавые качели и потемневшая песочница почти без песка. Дальше вверх по крутому склону, дальше через бордюры, и вот он — «Б-Макс», напротив, через дорогу. Там уже выстроилась длинная очередь из ранцев. Несколько девочек, несмотря на дождь, скакали через резинку, другие дожидались под навесом у магазина. Но где же Анна Лисбет? Неужели ее тут нет?
В этот миг снизу показался автобус. Мы с Гейром перебежали через дорогу и подоспели к остановке, когда он въехал на асфальтированную площадку перед супермаркетом. Мы вошли последними и сели на самое переднее сиденье. Широкие окна тотчас запотели от хлынувшей вместе с нами сырости. Некоторые сразу принялись рисовать на туманных стеклах. Водитель закрыл двери и тронулся в сторону шоссе, а я, встав на коленки, посмотрел со своего места назад. Ее здесь не было, и весь смысл мироздания исчез, словно найдя в нем какую-то дыру. Значит, весь день пройдет без нее, а может, и следующий. Сульвей тоже не было в автобусе, так что никого и не спросишь, как она там и сколько еще проболеет.
Через десять минут автобус подъехал к школе, мы перебежали через двор и спрятались от дождя под навесом и там, почти всей школой, ждали, когда раздастся звонок и мы строем пойдем по классам. Я знал уже почти всех в лицо, некоторых также по имени, и знал, какая за кем идет слава. Физкультура была у нас вместе с другим классом, они чувствовали свое превосходство над нами, поскольку жили тут рядом и давно знали друг друга. Это была их школа, учителя — их учителя, а мы для них были пришлыми и никаких прав не имели. Но кроме того, они были круче, чем мы, больше дрались, больше задирались, грубее ругались, по крайней мере, некоторые из них. И только единицы из нас, то есть Асгейр и Юнн, решались не уступать и давать сдачи. Над остальными местные куражились как хотели. Иногда ты идешь, и вдруг сзади кто-то хвать тебя за шею. Один рывок, и ты уже валяешься на земле. Иногда вдруг при построении или когда ты идешь в класс, кто-нибудь ткнет тебя кулаком в спину, в то место, где больнее всего. Иногда, играя в футбол, кто-то нарочно наступит тебе на ногу. С Юнном и Асгейром это не прошло, те быстро показали, что никому не дадут спуска, они давали сдачи и сами были такие же отчаянные. Здешние ребята с восточной стороны острова даже одевались не как мы, если не все, то, по крайней мере, некоторые. Их одежда выглядела старой и поношенной, как будто с чужого плеча, и не то что после старшего брата, а словно уже раза два или три поменяла хозяина. Больше всего мы с Гейром боялись, что они как-нибудь набредут на нас в наших секретных местах. Но большой проблемы с этим не возникало, надо было только быть начеку во время прогулок, и тогда, как правило, все обходилось благополучно. Главным, к чему привели все эти опасности, стало то, что мы теснее сплотились, почувствовали свою общность, а классную комнату стали воспринимать как территорию абсолютной безопасности.
Прозвучал звонок, и наша фрекен, худая и долговязая, с у