— Да, — сказал Гейр. — Только не стоит никому говорить, а? Все-таки девчонки!
— Да уж, это незачем.
С вершины горы я увидел, что папин автомобиль стоит перед домом. Отец Гейра тоже был уже дома. Они — учителя, у них работа всегда кончалась раньше, чем у других отцов.
Я вспомнил про мусорный бак и как я использовал его, чтобы забраться домой.
— Может, еще чем-нибудь займемся? — сказал я. — Еще куда-нибудь сходим? К дереву с качелями.
Гейр помотал головой:
— Вон какой дождь. И есть охота. Я уж домой.
— Окей, — сказал я. — Пока!
— Пока, — сказал Гейр и побежал к своему дому.
Он с такой силой захлопнул дверь, что задребезжали окна. Я посмотрел на дом Густавсена. На кухне горел свет. Интересно — они вернулись или он там один? У них был гараж, поэтому невозможно было определить, на месте машина или нет.
Я повернулся и посмотрел, что делается выше. Отец Марианны открыл мусорный бак и кинул в него завязанный пластиковый мешок. Он был в вязаном свитере, лицо небритое. Он всегда казался сердитым, но я не знал, правда ли он сердится или нет, потому что ни разу с ним не разговаривал и ни от кого ничего о нем не слышал. Он был моряк и если уезжал, то надолго. А когда возвращался, то все время сидел дома.
Он закрыл за собой дверь, ни разу не взглянув на меня.
От перекрестка в мою сторону выехал здоровенный желтый грузовик, нагруженный камнями. Когда он проезжал мимо, я почувствовал, как дрожит под ногами земля. Из выхлопной трубы за кабиной валил густой дым.
Ингве однажды показал мне самую большую машину на свете. Это была фотография в книжке про проект «Аполлон», которую он принес из библиотеки. Там все было самое большое в мире. Машину специально сделали, чтобы перевезти ракету на место старта, всего за несколько километров. Но ехала эта громадина страшно медленно, ползла как улитка, сказал Ингве.
Но самым увлекательным был, конечно же, запуск. Эти фотографии я мог рассматривать без конца. Однажды я видел это и по телевизору. Казалось бы, ракета должна взлетать со стартового стола с бешеной скоростью, но на самом деле нет. Наоборот, на первых метрах она взлетала совсем медленно; огонь и дым стлались под ней, как подушка, и в первый миг даже казалось, что она на них дремлет, прежде чем медленно, сначала как бы пошатываясь, устремилась ввысь со страшным грохотом, который был слышен на несколько километров вокруг. А затем ее полет стал ускоряться все больше и больше, пока скорость не стала такой, как ты ее себе представлял, и она понеслась по небу как стрела или как молния.
Иногда я думал, как здорово было бы, если бы ракету запустили у нас из леса, как ее тайно установили бы в укромном месте, и однажды мы бы увидели, как она медленно-медленно поднимается из-за деревьев, белая и чистая на фоне зелени и серого неба, как под ней заклубится огонь и дым, а потом она от него оторвется, как бы повиснув на мгновение в воздухе, прежде чем, набирая скорость и разгоняясь с каждой секундой, взлететь в небо под рев могучих двигателей, звук которых отдается от наших домов.
Это была приятная мысль.
Я сбежал с горы домой, подошел по двору к крыльцу, открыл дверь и, став на коврик, начал разуваться, как вдруг из кабинета вышел папа.
Я вскинул голову и глянул на него.
Вид у него был не то чтобы очень сердитый.
— Где ты был? — спросил он.
— Играл с Гейром, — сказал я.
— Я не об этом тебя спросил. Где ты был?
— На горе возле «Б-Макса». Там, поблизости.
— Ну и что вы там делали? — спросил он.
— Ничего особенного, — сказал я. — Так, играли.
— Тебе придется прогуляться туда еще раз, — сказал он. — Нужно купить картошки. Как ты, сходишь?
— Да, — сказал я.
Он достал из кармана бумажник и вынул купюру.
— Покажи свои карманы, — сказал он.
Я встал и выпятил бедра.
Он протянул мне купюру.
— Спрячь ее в карман, — сказал он. — И поторопись.
— Да, — сказал я.
Он вернулся в кабинет, а я снова надел сапоги, прикрыл за собой дверь и бегом пустился вверх по горе.
Ингве вернулся только к ужину и едва успел заскочить в свою комнату, как папа уже позвал за стол. Он приготовил отбивные с луком, к ним — цветную капусту и картошку. Мама сказала, что к нам раз в неделю будет приходить уборщица, ее зовут фру Йеллен и она будет уже сегодня во второй половине дня. Мама сказала, что позвонила ей с работы, и она показалась ей симпатичной женщиной. Я знал, что папа был против уборщицы, он сам это говорил, но теперь промолчал, и я решил, что он передумал.
Я был рад, что она придет. Редкие гости всегда приносили с собой приятное оживление. Возможно, потому, что наполняли дом чем-то новым и непривычным. А главное, они всегда уделяли внимание мне и Ингве.
«Ага, вот они какие, ваши ребятишки», — говорили они, если видели нас в первый раз, а если уже встречались с нами раньше, то: «Надо же, как они у вас выросли»; иногда они нас о чем-нибудь спрашивали, например, как дела в школе или с футболом.
После обеда я зашел к Ингве. Он взял с подставки кассету группы Status Quo, альбом Piledriver, и включил магнитофон.
— А я видел, как ты проезжал на автобусе, — сказал я. — Куда ты ехал?
— В город, — сказал Ингве.
Он лег на кровать и взял журнал.
— А зачем ты ездил?
— Чего пристал! — сказал он. — Надо было купить кое-что для велосипеда.
— Он сломался?
Ингве кивнул. Затем посмотрел на меня:
— Не говори никому. Даже маме.
— Никому ни слова, ей-богу!
— Я оставил его у Франка. Сломалась та штуковина, к которой крепится руль. Но его отец обещал, что починит. Завтра можно будет забрать.
— А вдруг папа бы тебя увидел? В городе? — сказал я. — Или кто-нибудь из его знакомых?
Ингве пожал плечами, не отрываясь от чтения. Я ушел к себе. Через некоторое время раздался звонок в дверь. Дождавшись, когда в коридоре будет мама, я вышел из комнаты. Вскоре на лестнице показалась пожилая, довольно пухлая, вернее, плотная седая женщина в очках.
— Это Карл Уве, наш младший, — сказала мама.
Я кивнул ей, она заулыбалась.
— Меня зовут фру Йеллен, — сказала она. — Будем друзьями.
Она дотронулась до моего плеча, и мне сразу стало тепло.
— Старший, Ингве, у себя в комнате, — сказала мама.
— Позвать его? — спросил я.
Мама отрицательно покачала головой:
— Не надо.
Мама повела женщину знакомиться с домом, и я вернулся в свою комнату. На дворе смеркалось. По крыше и стенам тихонько барабанил дождик. В водосточных трубах журчала и звенела вода. Крупные капли ударяли в окно и стекали по стеклу каждая своим путем, который невозможно было предугадать. Внезапно метнулись автомобильные фары, осветив ель над почтовыми ящиками. Это возвращался с работы Якобсен. Зеленые ящики и металлический штатив беззвучно блеснули от вспышки света. «Не надо, не надо, — говорили они, — уберите свет, уберите свет». Я лег на кровать и стал думать об Анне Лисбет. Завтра мы снова туда пойдем. Но сперва я увижу ее в школе! И мне было достаточно просто увидеть ее. Ничего больше не требовалось, чтобы по всему телу разлилось ощущение счастья. Когда-нибудь я ее спрошу, можем мы быть с ней вместе. Когда-нибудь я побываю у нее в комнате, а она — в моей. Хотя мне не разрешали водить гостей к себе в комнату, она в ней побывает, это уж я как-нибудь изловчусь. Даже если нам для этого придется пролезать через окошко в котельной!
Я сел за письменный стол, достал из ранца учебники и стал делать уроки. Фру Йеллен ушла, а затем я услышал, как Ингве прошмыгнул на кухню. Сегодня был понедельник, а он с некоторых пор завел привычку печь по понедельникам сконы или вафли. Обыкновенно мы с мамой сидели при этом на кухне, там было тепло, вкусно пахло сконами или вафлями, и мы разговаривали о чем придется. Когда Ингве все приготовит, мы угощались сконами с тающим на них маслом или коричневым сыром, или вафлями с сахаром и с маслом, на которых оно тоже таяло, запивая чаем или молоком. Иногда, хотя и не часто, к нам заглядывал папа. Как правило, очень скоро он снова уходил к себе в кабинет.
Я наскоро расправился с уроками: буквы я уже знал, и накорябать их, сколько требуется, было недолго. Покончив с этим, я отправился на кухню. Светилась пустая духовка. Ингве в переднике, с закатанными рукавами месил ложкой тесто в миске. Мама вязала что-то на спицах.
— А ты скоро довяжешь? — спросил я, садясь на свое обычное место.
— Через день-два, — сказала она, поддернув нитку, как рыбак леску. — Как успею.
— Мы с Гейром были сегодня на горе у Анны Лисбет, — сказал я.
— А-а, — отозвалась мама. — Кто это Анна Лисбет? Девочка из вашего класса?
Я кивнул.
— Ты что — начал играть с девчонками? — сказал Ингве.
— Да, — сказал я.
— Никак влюбился?
Я нерешительно взглянул на маму, потом на Ингве.
— Кажется, да, — сказал я.
Ингве засмеялся:
— Тебе еще только семь лет. Ты не мог влюбиться!
— Не смейся над этим, Ингве, — сказала мама.
Ингве покраснел и уставился в свою миску.
— Пойми, Ингве: чувство есть чувство, все равно — семь тебе лет или семьдесят — это всегда одинаково важно.
Наступила пауза.
— Но из этого же ничего не выйдет! — сказал Ингве.
— Может, и так, — сказала мама. — Но это не мешает испытывать чувства к другому человеку, правда?
— Ты же сам был влюблен в Анну, — сказал я.
— Ничего подобного.
— А говорил, что да.
— Ну, ладно вам, ладно, — сказала мама. — Как там у тебя тесто — скоро будет готово?
— Вроде бы, — сказал Ингве.
— Можно взглянуть? — спросила мама, вставая, отложила вязанье в корзинку рядом с собой на полу. — Смажешь лист, Карл Уве?
Она поставила передо мной маленькую чугунную сковородку для растапливания масла, протянула мне кисточку. И вынула из нижнего отделения плиты противень. Судя по цвету, масло уже прокипело: среди желтой пленки попадались мелкие бухточки и целые лагуны светло-коричневого цвета. Если осторожно нагревать его на маленьком огне, цвет получался ровнее, чище. Я окунул кисточку в масло и стал смазывать лист. Медленно прогревавшееся масло схватывалось на кисточке, так что слегка смазать не получалось, приходилось возить кистью туда-сюда, а таким, коричневатым и жидким, мазать было легче. Десять секунд — и противень был готов. Я снова уселся, и Ингве начал вырезать сконы. Внизу хлопнула дверь. В следующий миг на лестнице послышались тяжелые папины шаги. Я выпрямился на стуле. Мама села на место и, собрав на коленях вязанье, выжидательно смотрела на дверь, когда на пороге показался папа.