— Ты сказал ему, как зовут твоего отца?
— Нет, только как меня.
— Но тебя же нет в телефонном справочнике? — сказал Гейр. — А ему надо звонить твоему отцу. Но его имени ты же ведь не назвал?
— Нет, — сказал я, и в душе у меня забрезжила надежда.
— В таком случае и не говори ничего, — сказал Гейр. — Может быть, все еще обойдется.
Когда я вернулся домой, там была фру Йеллен. Она заметила, что я плакал, и спросила, что у меня случилось. Я сказал, чтобы она никому ничего не говорила, и она пообещала. И я все ей рассказал. Она погладила меня по щеке и сказала, что мне лучше всего рассказать это папе и маме. Но я сказал ей, что не могу, потому что боюсь, и все осталось как есть. Несколько дней после этого я леденел и замирал при каждом телефонном звонке, такого страха, как тогда, я еще никогда не испытывал. Эти дни покрыты для меня сплошным мраком. Но всякий раз оказывалось, что звонит не он, а кто-то другой, и я уже начал верить, что все пройдет без последствий и само собой утрясется.
И тут он позвонил.
Раздался телефонный звонок, папа внизу у себя снял трубку, прошло несколько минут, и телефонный аппарат наверху тихонько звякнул, это означало, что папа внизу положил трубку. Он стал подниматься по лестнице, его шаги звучали твердо и целеустремленно. Он прошел к маме. Оттуда послышались громкие голоса. Я сидел на кровати и плакал. Спустя несколько минут открылась дверь в мою комнату. На пороге стояли оба. Такого еще никогда не бывало. Лица у них были хмурые и суровые.
— Мне только что звонил один человек, Карл Уве, — сказал папа. — Он сказал, что ты кинул в его автомобиль большой камень и разбил крышу. Это правда?
— Да, — сказал я.
— Как ты мог сделать ТАКОЕ? Как ты дошел до этого? Ты чуть не убил его! Ты это понимаешь? Ты понимаешь, насколько это серьезно, Карл Уве?
— Да, — сказал я.
— Если бы камень попал в стекло, — сказала мама, — то он мог потерять управление, его бы занесло или он столкнулся бы с другой машиной. Он мог погибнуть.
— Да, — сказал я.
— Теперь мне придется заплатить за ремонт. Он обойдется в несколько тысяч крон. А у нас нет таких денег! — сказал папа. — Откуда мы их возьмем?
— Не знаю, — сказал я.
— О, чертов мальчишка, — сказал он и отвернулся.
— И ты даже ничего нам не сказал, — добавила мама. — А с тех пор прошло уже больше недели. Надо же говорить нам, если такое случилось. Обещай, что в следующий раз скажешь.
— Да, — сказал я. — Но я сказал фру Йеллен.
— Сказал фру Йеллен? — воскликнул папа. — А нам нет?
— Да.
Он посмотрел на меня знакомым холодным и сердитым взглядом.
— Почему ты так поступил? — спросила мама. — Как тебе вообще пришло в голову швыряться камнями в машину? Ты же должен был понимать, что это опасно?
— Мы не думали, что попадем, — сказал я.
— Мы? — заинтересовался папа. — Так вас там было несколько человек?
— Мы вдвоем с Гейром, — сказал я. — Но тот камень, который попал, бросил я.
— Похоже, мне придется поговорить с Престбакму, — сказал папа, переглянувшись с мамой. Он повернулся ко мне: — Сегодня ты весь вечер без прогулки, и еще два дня тоже. На этой и на следующей неделе ты оставлен без карманных денег. Все понял?
— Да.
На этом они удалились.
Все проходит. Прошло и это. Ужасен был тот мрак, который царил между событием и его разоблачением, пока все выглядело как обычно, а на самом деле было далеко не так. Когда все обыденные вещи поплыли, пошатнувшись в своих прочных основах. Однажды, за год до этого происшествия, я чуть было не сбежал из-за подобного случая из дома. В тот раз причиной стал не камень, а ножик. Всем другим ребятам купили скаутские ножи, и только я остался без ножика. Потому что слишком мал и на меня нельзя положиться. Но потом в один прекрасный день папа с подчеркнутой торжественностью вручил мне нож. «Мы доверяем его тебе — под твою ответственность!» — сказал папа. Я не показал, что огорчен, ведь нож оказался девчонский, скаут на ножнах был в юбке, а не в штанах, — но разве могут взрослые замечать такие детали! — а вместо этого дал волю радости: теперь я могу вместе со всеми резать и строгать и метать нож в мишень. Единственное, что требовалось, — это спрятать подальше ножны. В тот же день я с Лейфом Туре вырезал себе меч. Взял длинную рейку и выточил с одной стороны тонкое, как игла, острие, а с другой стороны приделал рукоять. Вооружившись мечами, мы пошли бродить по поселку. Наткнулись на двух девчонок с кукольными колясками, сначала крались за ними, а затем перешли в нападение, мы вообразили себя пиратами и стали протыкать клеенчатое покрытие колясок. Девчонки завопили и подняли визг, мы ретировались, они пообещали, что наябедничают на нас, мы перепугались того, что натворили, и стали за ними следить. Сначала они пошли к себе домой, а потом вышли и направились к дому Густавсена. Ошалев от страха перед грядущими последствиями, мы бросились наутек. Мы побежали наверх и, сколько возможно, прошли, прячась в лесу, пока не очутились на обрывистом склоне над Хьенной (ни я, ни Лейф Туре раньше туда не забредали). Это было далеко от дома, и я решил, что мы там заночуем, чтобы с утра двинуться дальше. Мы уселись на край обрыва и стали смотреть. Солнце стояло низко у нас за спиной, раскинувшаяся перед нами местность была залита золотым светом. Мы просидели там с полчаса. И тут Лейф Туре вдруг захотел домой. Я стал его отговаривать, что нельзя же возвращаться, раз мы сбежали из дома, но он твердил свое и не хотел ночевать в лесу, а я, всегда боявшийся темноты, никак не мог оставаться ночью один, так что пришлось и мне возвращаться. Папа уже поджидал меня в саду. Крепко схватил меня за плечо и поволок в мою комнату. Там мне было сказано, что я наказан и оставлен без прогулки. Нож у меня конфисковали, хотя ножом я ничего не делал, а пользовался мечом. Для них не было разницы. Мы бы никогда не стали бросаться на кого-то с ножом. Мечи были деревянные, и мы нападали с мечами, вот и отбирали бы меч. Так нет же — им почему-то понадобилось отобрать нож! Я слышал, как они это обсуждали. «Ты только посмотри, — сказал папа, — ножны все изрезаны». Он говорил про те царапины, которые я на них нанес, стараясь скрыть, что на скауте не штаны, а юбка; он подумал, что это свидетельствует о моей неосторожности и незрелости. В тот вечер и в следующий я, сидя под домашним арестом у себя в комнате, смотрел из окна, как играет на улице Лейф Туре. Он отделался тем, что получил от отца затрещину, а затрещина ему была хоть бы что.
Но и это прошло. Все проходит. Девчонкам купили новые кукольные коляски, автомобилист получил новую крышу для машины, с меня сняли домашний арест и снова стали выдавать карманные деньги, по вечерам на дорогу перед нашим домом высыпала толпа ребят, на дороге и в лесу за нею места было навалом — гуляй сколько хочешь, хоть днем, хоть ночью, и зимой и весной. Анна Лисбет и Сульвей никогда сюда не приходили с горы, это уж мы с Гейром бегали к ним наверх, и так получилось, что мы жили в двух мирах: один — у нас перед домом, где мы вливались в ораву детей, что собиралась там каждый вечер, гоняли в футбол, играли на дороге, строили шалаши в нижнем лесу, рыскали туда-сюда, суя нос в каждый закоулок поселка, а с наступлением холодов, как только встанет лед, катались на коньках на Хьенне, где чудесный звук стальных лезвий по льду отдавался от невысокой скалы, под которой начинался каток, — в этом мире каждый день был наполнен живой радостью; и другой — наверху, где жили они, где всё, казалось бы, было похоже на то, что у нас, ведь и там было полно бегающих детей, и там тоже гоняли на дороге в футбол, играли дотемна, прыгали через резинку и скакалку, зимой катались по льду на коньках, бегали на лыжах, когда выпадет снег, однако же это был другой мир. Радость тут заключалась в чем-то другом: не в том, чем мы занимались, а в том, с кем. И так сильна была эта радость, что порой просыпалась, даже когда их не было рядом. Так, например, однажды вечером, когда мы играли в настольный теннис с Дагом Лотаром у него в гараже, или в тот вечер, когда мы крадучись проходили по вновь открытой дороге мимо бараков в лесу, или когда играли с Гейром у него в комнате в китайские шашки, или в другой вечер, когда я у себя в комнате раздевался, перед тем как лечь спать, внезапная мысль об Анне Лисбет, воспоминание о ее существе поражали меня с головокружительной силой, до краев переполняя счастьем и тоской по ней. Но в этом чувстве присутствовала не только она; тут же была и ее красавица-мать; и ее широкоплечий отец, а он был водолазом, и дома у них, в подвальной ванной, стояло два кислородных баллона; ее сестренка и братишка; и все комнаты их дома, и приятный запах, который в них стоял. И все вещи в ее комнате, такие непохожие на мои: многочисленные куклы, кукольные наряды, все такое розовое и кружавчатое. А еще все наши совместные занятия, усиленные ее энергией и радостью, от которых все точно светилось. В особенности то, что мы делали в школе, где мы в основном держались порознь, пока нас не сводила вместе случайная ситуация: например, когда мы, став в круг, играли в колечко, и она мне его передавала из рук в руки, или когда она опускала передо мной руку и тащила меня в «ручейке», или когда мы играли в салки и она нарочно замедляла бег, чтобы я мог ее поймать. Моя бы воля, я бы, кажется, всю жизнь бегал за Анной Лисбет, только бы подержать ее под конец в своих объятиях!
Знал ли я, что это невозможно?
Нет, не знал. Я думал, что все так и будет продолжаться и продолжаться. Пришла весна и вместе с ней ощущение легкости: в один прекрасный день я надел на ноги новые кроссовки, и побегать в них после тяжеленных зимних башмаков и сапог было все равно как если бы у тебя на ногах выросли крылья. Стеганые куртки и штаны, которые так утяжеляли и сковывали все движения, сменились легкими брюками и ветровками. Варежки, шарф и зимняя шапка были спрятаны в шкаф. Коньки, лыжи, санки и ледянки перекочевали в сараи и гаражи, а оттуда появились футбольные мячи и велосипеды, и солнце, которое так долго стояло низко и только светило, теперь с каждым днем пригревало все жарче, так что в полдень, возвращаясь домой из школы, мы уже снимали надетые с утра куртки. Но самым главным знаком весны был запах горящего хвороста, который разносился в эти дни по всему поселку. Прохладные вечера, синеющая темнота, холодок, поднимающийся от кюветов, по кото