— Нет, — сказал я. — Мы еще ни разу ни с кем не играли. Это была тренировка.
— Тогда не считается, — сказал он.
Две слезинки, набухнув, покатились у меня по щекам. Папа взглянул на меня знакомым холодным и сердитым взглядом:
— Не хватало, чтобы ты еще из-за этого ревел! Пора бы все-таки иметь хоть какую-то выдержку!
Тут уж я разревелся по-настоящему.
То, что я чуть что сразу плакал, было большой проблемой. Я плакал каждый раз, стоило кому-то на меня прикрикнуть или сделать выговор, или если я ожидал, что нечто подобное сейчас последует. Чаще всего я плакал из-за папы, достаточно было ему повысить на меня голос, причем я прекрасно знал, как это выводит его из себя. Едва он повышал голос — а это происходило с ним часто, — как я ударялся в слезы. С мамой я не плакал практически никогда. За все детство и юность это произошло только два раза. И оба раза случились той весной, когда я поступил в футбольный клуб. Первый случай был самым тяжелым. В тот день мы с ребятами были в лесу у самого подножия горы — с Ингве, его одноклассником Эдмунном, а еще Дагом Лотаром, Стейнаром, Лейфом Туре и Ролфом, — собравшись в кружок, вели разговоры. О школе и учителях, о прогулах, о том, как наказывают провинившихся, оставляя после уроков или заставляя приходить на час раньше начала занятий, к нулевому уроку. Затем речь зашла об одном однокласснике Ингве, какой он способный. Я долго слушал их молча, радуясь, что меня принимают в обществе старших ребят, но тут вдруг образовалась пауза, и я не преминул ею воспользоваться:
— Я — лучший ученик в классе, во всяком случае по письму и счету и окружающему миру. И еще по краеведению.
Ингве бросил на меня взгляд:
— Не надо хвастать, Карл Уве!
— Я не хвастаюсь, это же правда! — сказал я. — Это же так и есть! Ведь читать я научился в пять лет. То есть раньше всех в моем классе. Сейчас я уже бегло читаю. Вот Эдмунн, например, старше меня на четыре года, а совсем не умеет читать! Ты же сам говорил. Значит, я способнее, чем он.
— Заткнись-ка сейчас же со своим хвастовством, — сказал Ингве.
— Но это же правда, — повторил я. — Разве нет, Эдмунн? Разве это не правда, что ты не умеешь читать? Что ты ходишь на дополнительные занятия? Ведь твоя сестра учится в нашем классе. И она тоже не умеет читать. Ну разве что так, немножко. Я же не вру, да?
И тут вдруг случилось неожиданное — у Эдмунна на глазах выступили слезы. Он резко повернулся и пошел прочь вверх по склону.
— Что это на тебя нашло? — зашипел на меня Ингве.
— Но это же правда, — твердил я. — Я — первый в своем классе, а он в своем — самый последний.
— Пошел домой! — сказал Ингве. — Вали давай! Мы не хотим, чтобы ты тут оставался.
— Не командуй! — сказал я.
— Заткнись и убирайся! — прошипел он и, схватив меня за плечи, пихнул прочь.
— Да иду уже, иду, — сказал я и стал подниматься на гору. Перешел через дорогу, вошел в дом, разделся. Как же так? Ведь я сказал правду! Отчего же он отпихнул меня? Такая несправедливость!
Пришла с работы мама, заварила чай и приготовила ужин. Ингве еще не вернулся с прогулки, и мы сели ужинать с ней вдвоем. Она спросила: «Ты, кажется, плакал?» Я сказал «да». Она спросила из-за чего, и я сказал, что Ингве меня отпихнул и прогнал. Она сказала, что поговорит с ним об этом. Я показал маме письмо, которое написал дедушке в Сёрбёвог, мама сказала, что дедушка очень обрадуется, когда его получит, дала мне конверт, я вложил в него письмо, она написала адрес и обещала завтра же отправить. Покончив с этим делом, я пошел к себе и лег почитать. За чтением услышал, как вернулся Ингве, как прошел по лестнице и как он зашел к маме на кухню. Сейчас она скажет, чтобы не пихал меня и не затыкал мне рот, подумал я, лежа на кровати, и мысленно представил себе понурую голову Ингве. И тут из коридора донеслись их шаги, и они появились у меня на пороге.
Я с первого взгляда понял, что мама рассердилась, и поднялся с подушки.
— Скажи — правда то, что говорит Ингве? — сказала она. — Что ты издевался над Эдмунном за то, что он не умеет читать?
Я кивнул.
— Ну, в общем да, — сказал я.
— Неужели ты не понимаешь, почему Эдмунн обиделся? Неужели тебе непонятно, что нельзя так говорить о людях?
Она подошла ко мне почти вплотную. Глаза у нее сузились, голос стал громким и резким. Ингве смотрел на меня из-за ее спины.
— Так как же, Карл Уве, — понимаешь ты или нет? — сказала мама.
— Он заплакал, — сказал Ингве. — И это ты его довел до слез. Ты хоть понимаешь это?
И я вдруг понял. Мамины слова как бы показали все случившееся в безжалостном свете. Эдмунна следовало пожалеть, хотя он и был на четыре года старше. Он расстроился, и случилось это по моей вине.
Я расплакался как никогда раньше.
— О-О-О-О-О-О!.. — рыдал я. — О-О-О-О-О!
Мама наклонилась и погладила меня по щеке.
— Прости, мама! — выговорил я сквозь всхлипы. — Я больше никогда так не буду. Никогда-никогда! Обещаю тебе от всего сердца!
От моего громкого плача и извинений, которые вырвались у меня криком, мама смягчилась, но Ингве — нет, потребовалось еще несколько дней, прежде чем он забыл о случившемся. А ведь Эдмунн вовсе не занимал важного места в его жизни, они не были закадычными друзьями, для Ингве он был всего лишь одним из его одноклассников. Я вроде бы понимал его, и в то же время не понимал.
Во второй раз я расплакался от маминых слов, когда мы вместе отправились на «Фину», ей надо было что-то купить, и, вместо того чтобы поехать на машине, она в этот раз решила прогуляться туда пешком, я увязался за ней, потому что очень любил побыть с ней вдвоем. Я взял с собой фонарик, на тропинке было темно, но по дороге я, проходя мимо какого-то дома, направил луч в кухонное окно.
— Не смей этого делать! — сердито шикнула вдруг мама. — Там же люди живут! Разве можно светить в чужие окна!
Я моментально опустил фонарик лампочкой к земле и несколько секунд боролся с накипающими слезами, однако так и не смог их удержать, и они хлынули наружу одновременно с громкими рыданиями и всхлипыванием.
— Ты так сильно расстроился? — сказала мама, повернувшись ко мне. — Но я просто не могла этого не сказать. Ты поступил довольно невежливо.
Я плакал не оттого, что мне сделали замечание, а оттого, что получил его от нее.
Но она хотя бы не сердилась на меня за то, что я плачу.
Вне дома я не плакал почти никогда. Разве когда дрался, но это бывало со всеми, тут уж если выступят слезы, их никак не удержишь. Если друзья толпами не осаждали нашу дверь, чтобы повидаться со мной, это объяснялось другими причинами, которые от меня не зависели. Мы часто ссорились, особенно с Лейфом Туре, между нами то и дело возникали споры, в частности о том, кто из нас главнее, и, хотя мы были одинаково упрямы и ни один не хотел уступать, с ним почему-то все хотели играть, а со мной — нет. Когда нас собиралось несколько человек, как, например, когда мы строили шалаши в еловом лесу, или играли в футбол на поле, это не так бросалось в глаза, как тогда, когда мы были втроем или вчетвером. Со старшими ребятами, например с Дагом Лотаром, у меня тоже не возникало проблем, я сам под него подлаживался, делал все, как решит он, не пытался возражать, что, мол, это не то или то не так, причем получалось все само собой, он же старше меня на целый год. Гейру я как-то попробовал сказать, что Даг Лотар командует мной, я командую Гейром, а Гейр командует Вемунном. Гейр обиделся и сказал, что ничего я им не командую. Еще как командую, заявил я. Ведь это я решаю, что мы будем делать. Но не командуешь, сказал Гейр. Какая разница, сказал я. Я же говорю, Даг Лотар командует мной. А ты командуешь Вемунном. Тогда какая разница, если я командую тобой? Очень даже большая, сказал Гейр. На лице у него появилось знакомое упрямое выражение, он как-то поскучнел и скоро убежал. Другие ребята обижались совсем уж по пустякам, как, например, однажды, когда мы после школы болтались на дороге вчетвером: Гейр Хокон, Кент Арне, Лейф Туре и я, — и вдруг мимо проехал большущий грузовик с полным кузовом камней, оставшихся от взорванной где-то наверху скалы.
— Видали машину? — сказал я. — Это «мерседес».
Машины, катера и мотоциклы меня не интересовали, и я в них не разбирался, но так как все другие этим увлекались, то надо было и мне вставить слово на эту тему, чтобы показать, что я тоже кое-что в этом соображаю.
— Какой это тебе «мерседес»! — сказал Гейр Хокон. — «Мерседес» не производит грузовиков.
— Ты разве не заметил звезду? — спросил я.
— Офигел, что ли? Это не такая звезда, как у «мерседеса»! — сказал он.
— Такая, — сказал я.
Гейр Хокон только присвистнул. Его и без того толстые щеки на секунду надулись еще больше.
— А кроме того, «Мерседес» выпускает грузовики. Я читал. Так у меня в книжке написано.
— Хотел бы я посмотреть на эту книжку, — сказал Гейр Хокон. — Совсем заврался! И ничего ты не знаешь про грузовики.
— Зато ты, что ли, много знаешь, оттого что твой папа работает на строительной технике? — сказал я.
— Так и есть, знаю, — сказал он.
— Ой-ой, — протянул я иронически. — Наверное, ты думаешь, что и про слаломные лыжи все знаешь, потому что твой папа их тебе купил. Но кататься-то на них ты не умеешь. На лыжах ты тюфяк тюфяком. И на что тебе вся эта экипировка? Раз ты не умеешь с ней обращаться? Все говорят, что ты маменькин сынок. И это правда. Стоит тебе только пальчиком указать, как тебе сразу все покупают.
— Неправда, — сказал он. — Ты просто завидуешь.
— Слушай, хватит уже, Карл Уве, перестань, — сказал Кент Арне.
Гейр Хокон уже не только не смотрел на меня, а даже повернулся спиной.
— Почему это я — перестань, а не Гейр Хокон? — спросил я.
— Потому что Гейр Хокон прав, — сказал Кент Арне. — Это не «мерседес». И не одному только Гейру Хокону купили слаломные лыжи. У меня тоже есть.
— Это только потому, что у тебя отец умер, — сказал я. — Вот тебе мать все и покупает.