Наверху оказалось совершенно плоское плато, без единого деревца или кустика. Дорога впереди была прямая как стрела. Кое-где виднелись камни, словно нарочно разбросанные по поверхности плато, покрытого не то лишайником, не то мхом. В других местах из земли проступала голая, ровная, отполированная скальная плита. В ее трещинах поблескивала вода или снег. Здесь папа поехал быстрее, так как путь впереди хорошо просматривался. Вдоль дороги местами высились громадные отбойники, и мне трудно было поверить, когда Ингве сказал, что они такие высокие потому, что зимой снега тут столько, что он покрывает их почти доверху. А это же несколько метров!
Сияло солнце, во все стороны простиралось горное плато, а мы — мы неслись с ветерком. Мы проезжали одно место отдыха за другим, пока наконец папа без всякого предупреждения не включил поворотник, притормозил и съехал на одну из площадок.
Она располагалась на берегу озера. Оно было овальной формы и совершенно черное. Напротив начинался пологий склон, а с узкой стороны нависал большой снежник, почти синего цвета и с протаявшей снизу пещерой, в которую уходил конец озера. Вокруг стояла нерушимая тишина. После стольких часов под гудение мотора эта тишина казалась странной, словно мы не застали ее в окружающей природе, а принесли с собой.
Папа открыл багажник и достал из него сумку-холодильник, поставил ее на грубо сколоченный стол, где мама тотчас принялась вынимать ее содержимое, а папа достал термос и пакет с чашками и тарелками. Мы с Ингве побежали к озеру, нагнулись и попробовали воду на ощупь. Она была ледяная!
— Ну что, ребята, купаться не будем? — спросил папа.
— Ой, нет! Вода ледяная! — сказал я.
— Что же вы — неженки? — спросил папа.
— Но она же ледяная! — воскликнул я.
— Ну да, ну да, я понял. Я же пошутил. Некогда нам купаться.
Мы с Ингве пошли к снежнику. Он оказался слишком жестким, чтобы лепить снежки. А походить по нему, когда снизу стоит вода, при маме и папе тоже было нельзя.
Я отломал один ком и бросил его в воду, он не утонул и торчал из воды, как маленькая снежная скала. По крайней мере, я теперь могу сказать дома, что мы в середине июля бросались снежками.
— Идите кушать! — позвала мама.
Мы уселись за стол. Каждому был выдан пакет с завтраком. Три бутерброда с вареным яйцом. На сладкое лежала пачка печенья. В стаканчики был налит сок. Пластиковая посуда придавала еде непривычный вкус, но мне он нравился, он напоминал нам о вылазках в лес, когда мы ездили собирать ягоды, и о кемпингах, где мы останавливались во время летних каникул. Вообще-то мы там бывали нельзя сказать чтобы часто, а по правде говоря, всего-то один раз прошлым летом, когда ездили с папиными родителями в Швецию. За спиной у меня промчался автомобиль, звук словно дрожал, сначала его громкость нарастала, затем он, взревев, стал затихать, пока не смолк совсем. Над маминой и папиной чашками поднимался пар. С другой стороны выехала машина с жилым прицепом. Я провожал ее глазами, допивая сок из стакана. Машина подъехала совсем медленно, замигала поворотником. Когда она свернула на площадку для отдыха, папа резко обернулся.
— Вот идиот! Только его тут и не хватало! — сказал он. — Тут всего один стол. Что он — не видит, что ли?
Повернувшись назад, он отставил чашку с кофе и достал из кармана рубашки пачку табака, украшенную изображением лисы.
Машина с жилым прицепом остановилась в паре метров от нас. Открылась дверца, и из нее вышел толстяк в бежевых шортах и желтой майке с панамкой на голове. Открыв дверь прицепа, он нырнул в нее, а из машины в это время вышла женщина. Она тоже была толстая, в серых эластичных брюках, обтягивающих ноги, и мохнатом свитере. Сигарета в углу рта, вьющиеся желтые с проседью волосы, на носу — большие очки с дымчатыми стеклами. Подойдя к озеру, она встала на берегу, зажгла сигарету и закурила, любуясь окрестностями. Я принялся за последний бутерброд.
Мужчина вышел из прицепа с раскладным столиком в руках и разложил его между машиной и нашим столом. Отец снова обернулся.
— Что они — простых приличий не знают? — сказал он. — Люди сидят за столом, едят, и тут он лезет без спросу — здрасте, я ваша тетя!
— Ну, ничего, — сказала мама. — Тут такая красота.
— Была красота, — сказал папа. — Пока не влез этот идиот.
— Он может тебя услышать, — сказала мама.
Мужчина брякнул рядом со столом сумку-холодильник. Женщина пошла к нему.
— Это немцы, — сказал папа. — Так что ничего не поймут. При них можно говорить все что угодно.
Он допил кофе из чашки и поднялся.
— Ну, едем дальше!
— Мальчики еще не доели, — сказала мама. — Куда так спешить, еще успеем.
— Не куда, а откуда! — сказал папа. — Ладно уж, доедайте, только побыстрее.
Он выбросил недокуренную сигарету, забрал стаканы и чашки, ополоснул в озере и сложил снова в пакет вместе с тарелками и термосом. Защелкнул замок сумки-холодильника и убрал все в багажник. Мужчина и женщина сказали что-то непонятное, устремив взгляд на пологий склон за озером. Мужчина показал туда рукой. Там вдалеке что-то двигалось. Мама скомкала обертку от бутербродов, встала.
— Ну что ж — поехали! — сказала она. — Печенье поедим на следующей остановке.
— Так я и знал!
Папа выдвинул для меня сиденье, и я сел в машину. После того как мы побыли на свежем воздухе, очень чувствовалось, как прокурено все внутри. Ингве залез в противоположную дверь. Он поморщил нос.
— Кажется, таблетки от укачивания перестали действовать, — сказал он.
— Скажи, если затошнит, — сказала мама.
— Было бы ничего, если бы вы поменьше курили, — сказал Ингве.
— Помолчи, малый, — сказал папа. — И не ной. Скоро уже приедем.
Машина медленно выехала на дорогу. Я посмотрел в ту сторону за озером, куда указывал мужчина. Там что-то было. Серое пятнышко среди зелени. Оно неспешно перемещалось. Что бы это могло быть?
— Что это там? — спросил я.
— Наверное, северные олени, — сказал папа. — В прошлом году мы их тоже видели. Ты разве не помнишь?
— Помню, — сказал я. — Но тогда они были гораздо ближе. Они такие маленькие, как мыши.
Затем мы погрузились в то полудремотное, похожее на транс состояние, которое охватывает тебя во время езды. Гора кончилась, мы спустились в Рёлдал и поехали к Одде, маленькому городку в глубине Хардангер-фьорда, который, несмотря на свой обветшалый и затрапезный вид, не лишен был той магии, которой обладало все по ту сторону горной гряды, — вероятно, в силу умопомрачительного, невыразимого словами отличия этого мира от того, который мы покинули несколько часов назад. Если Сёрланн главным образом состоял из невысоких холмов и горушек, непролазных низкорослых лесов, где бок о бок росли самые разные деревья, из ландшафта одновременно открытого и скаредно-зажатого, а самая высокая вершина на острове, где я жил, достигала всего лишь ста двадцати метров, то в здешнем ландшафте, всегда возникавшем перед тобой внезапно, господствовали громадные горы, такие величественные в своей чистоте и одинокой неповторимости, что рядом с ними ты поневоле переставал замечать все другие детали пейзажа: кому нужна какая-то береза, как бы высока она ни была, если рядом над нею высилась бесконечно прекрасная и вовек недосягаемая гора? Но самым заметным отличием были все же не размеры, а краски, которые здесь казались и насыщеннее — нигде не найдешь такой насыщенной зелени, как здесь, в Вестланне, — и чище; даже небо, даже его лазурь была ярче и прозрачнее, чем небесная синева там, где я жил. Зеленые возделанные склоны весной и в начале лета по-японски покрывались кипенью цветущих фруктовых деревьев, вершины гор, кое-где покрытые снегом, туманно синели, и — ах! — между этих гор, протянувшихся длинными цепями по обе стороны, покоился фьорд, местами зеленоватый, местами синеющий, повсюду — сверкающий на солнце и такой же безмерный вглубь, как горы — в высоту.
Приехать на машине и очутиться среди здешнего ландшафта — это неизменно поражало воображение, потому что ни одно из предшествующих впечатлений не подготавливало к тому, что тебя ждало здесь. И вот, пока мы ехали вдоль северной стороны фьорда, перед нами возникали все новые незнакомые детали — такие, как электрические изгороди, красные амбары, старинные белые деревянные дома, пасущиеся коровы, такие, как длинные ряды вешал для сушки сена по краям долины. Трактора, комбайны, навозохранилища, коричневые болотные сапоги на крыльцах перед домами, тенистые деревья во дворах, лошади, подвальные лавки в жилых домах. Ребятишки в маленьких придорожных ларьках с написанными от руки вывесками, торгующие черешней или земляникой. Жизнь здесь отличалась от жизни у нас дома, здесь запросто можно было увидеть в поле сгорбленную старушку в цветастом платье и косынке, каких не носили в наших краях, или бредущего по проселочной дороге сгорбленного старичка в синем комбинезоне и черной кепке. Но помимо обилия впечатлений, которые обрушивали на тебя эти края, и их непривычных названий — Тюсседал, Эспе, Ховланн, Сексе, Бёрве, Упедаль, Улленсванг, Лофтху и, самое мое любимое, Кинсарвик (вик — это залив, а что такое кинсар — кто его знает?), помимо яркости красок и несчетного множества непохожих деталей, над этими поселками витало ощущение пустынности — не над людьми и их деятельностью, но над пространством, в котором они перемещались, оно казалось для них словно бы слишком большим; возможно, все объяснялось мощным потоком солнечного света, или огромностью синего небосвода, или чередой вздымающихся вокруг гор, — а возможно, тем, что мимо всего этого мы просто проезжали, нигде не останавливаясь, кроме одного раза у автобусной остановки, возле которой Ингве выскочил, когда его чуть не стошнило в машине; может быть, все дело было в том, что мы тут никого не знали и никак не были связаны с тем, что видели вокруг. Поскольку, когда мы наконец приехали в Кинсарвик и вышли из машины, которую папа поставил в очередь на пристани, ощущение пустынности исчезло; все, напротив, казалось приветливым и уютным: из машин неслись звуки радио, хлопали открываемые и закрываемые дверцы, люди выходили размяться, прохаживались взад и вперед, дети осторожно гоняли мяч рядом с машинами или, как мы с Ингве, отправлялись к киоску в конце пристани посмотреть, не найдется ли там, на что потратить выданные на каникулы карманные деньги.