него были все красные, а под пушистой шерсткой это был крошечный, щупленький комочек. В особенности меня поразила этим его головка, когда я ее погладил и ощутил пальцами, какой крохотный у него череп. И шейка, совсем тонюсенькая.
— Где Беляночка будет жить? — спросил я.
— Ну и имечко! — сказал папа, открыл дверцу и вышел из машины.
— В подвале, — сказала мама и, взяв одной рукой котенка, другою открыла дверцу.
Папа выдвинул переднее сиденье, я вылез и встал непослушными ногами на землю. Ингве вылез с другой стороны, и мы оба вслед за папой пошли к дому. Он отпер дверь и отправился вниз в прачечную, открыл в ней окошко и, высунув в него шланг, привинтил другой конец к крану. Взяв разбрызгиватель, он вышел из дома, а мы с Ингве пошли вместе с мамой в чулан и там уложили все еще спящего котенка в корзинку на коврик, поставили рядом мисочку с водой и тарелку с кусочком колбасы из холодильника, а потом еще пластиковый лоток с песком.
— Теперь закроем все двери, кроме этой, — сказала мама. — Чтобы он никуда не делся, когда проснется.
На лужайке заработал разбрызгиватель, разбрасывая вокруг тонкие струйки воды; папа принялся заносить в дом багаж, а мы с Ингве и с мамой сели на кухне ужинать. Было воскресенье, магазины в поселке не работали, поэтому мама захватила с собой из Сёрбёвога хлеб, масло и продукты для бутербродов. Мы запивали еду чаем, я — с молоком и с тремя ложками сахара.
Вдруг внизу в прихожей запищал котенок. Мы все трое встали и пошли на звук. Он стоял на площадке перед лестницей. Увидев нас, он снова убежал в подвал. Мы пошли за ним. Мама стала звать котенка. Он вдруг выскочил и, бросившись нам под ноги, взбежал по лестнице в гостиную и там спрятался. Несколько минут мы искали его и звали, пока Ингве наконец не обнаружил его. Он забился в узкую щель между шкафом и стеной, откуда его невозможно было достать, разве только если отодвинуть шкаф.
Мама пошла вниз, принесла оттуда мисочки с водой и едой, поставила их около шкафа и сказала, что котенок сам выйдет, когда захочет. Когда я пришел туда на следующее утро, котенок все еще сидел за шкафом. Он выполз только к вечеру, немножко поел и снова спрятался. Три дня он так и просидел в этом углу. Но зато когда вылез, то уже больше не прятался. Котенок был сначала немного пуглив, но все больше и больше к нам привыкал, а через неделю уже носился по дому, играл, вскакивал к нам на колени и мурлыкал, когда его гладят. Каждый вечер он подбегал к телевизору и ловил лапкой то, что там двигалось. Особенно ему нравился футбол. Не обращая внимания на футболистов, он внимательно следил только за летающим туда и сюда мячом. Иногда заходил за телевизор посмотреть, не туда ли улетел мяч.
Когда начались занятия в школе, котенок стал кашлять. Это казалось забавно: в подвале как будто кашлял человек. Незаметно и понемногу утра становились все холоднее, а однажды лужи на дороге покрылись тонкой корочкой льда; спустя несколько часов она растаяла, но все же близилась осень. Листья на деревьях у нас на склоне порыжели, при порывах ветра отрывались от ветки и кружась падали на землю. Мама заболела и лежала в постели, когда я уходил в школу и когда возвращался после уроков домой. Когда я заходил к ней с разговорами, она едва приподнимала голову от подушки. Тогда же заболела и Беляночка, она почти все время лежала, не вылезая из корзинки, и кашляла. На уроках я часто думал, как она там сейчас, и, возвращаясь домой, первым долгом заглядывал к ней в чулан. Только бы она поскорей выздоровела! Но случилось наоборот, она совсем разболелась, и однажды, когда я пришел из школы и забежал к ней в каморку, застал ее не в корзинке, а в другом углу. Она лежала на бетонном полу и вся дергалась и задыхалась. Я прикоснулся к ней ладонью, но она все продолжала дергаться.
— Мама! Мама! — закричал я. — Она умирает! Она сейчас умрет!
Я взбежал по лестнице и ворвался к ней в комнату. Она обернулась ко мне с сонной улыбкой.
— Надо позвонить ветеринару! — крикнул я ей. — Прямо сейчас! Не откладывая!
Мама осторожно привстала с подушки.
— Что там случилось? — спросила она.
— Беляночка умирает! Она там вся дергается. Ей так плохо. Позвони и позови ветеринара! Немедленно!
— Но я не могу, Карл Уве, — сказала мама. — Ей, наверное, уже ничем не помочь. А я болею…
— Позвони сейчас же! — кричал я. — Мама! Мама, она же умирает! Как ты не понимаешь!
— Пойми же, я не могу. Мне очень жаль, но это невозможно.
— Но Беляночка же умрет!
Она слабо покачала головой.
— Ну, мама же!
Она вздохнула:
— Она, наверное, уже была больная, когда мы ее взяли. К тому же она еще и альбинос. Альбиносы часто бывают слабенькие. Тут ничего не поделаешь. Мы не можем ничего сделать.
Я смотрел на нее полными слез глазами. Затем хлопнул дверью и побежал в подвал. Котенок лежал на боку, царапал когтями пол и задыхался. По его тельцу пробегала судорога. Я нагнулся и погладил его. Затем выскочил из дома, сбежал по склону в лес до самого озера. Оттуда вверх по противоположному склону. Я плакал не переставая. Когда впереди показался наш дом, я кинулся к нему со всех ног. Надо еще раз попробовать уговорить ее. Она же не ветеринар, откуда ей знать, можем мы или не можем! Открыв дверь, я остановился на пороге. В доме было совсем тихо. Я осторожно подкрался к чулану. Котенок снова лежал в корзинке. Лежал совсем неподвижно, откинув головку.
— Мама! — крикнул я. — Поди сюда!
Я взбежал по лестнице, снова отворил дверь в ее комнату.
— Она лежит совсем тихо, — сказал я. — Ты не посмотришь, она не умерла? Или, может быть, выздоровела?
— А ты не мог бы подождать, когда придет папа? — спросила она. — Он уже скоро будет.
— Нет! — ответил я.
Мама посмотрела на меня долгим взглядом.
— Хорошо, это я могу, — сказала она. Откинула одеяло, спустила на пол ноги, встала, все это медленно-медленно. На ней была ночная рубашка. Волосы разлохматились, лицо казалось бледнее и словно бы мягче, чем было у нее здоровой. Одной рукой она ухватилась за шкаф. Я сбежал вниз и ждал ее возле чулана. Как-то мне вдруг не захотелось заходить туда одному.
Мама нагнулась к котенку и потрогала.
— Это очень печально, — сказала она. — Но она действительно умерла.
Посмотрев на меня, она выпрямилась. Я прижался к ней.
— Теперь она хотя бы не мучается, — сказала она.
— Да, — сказал я.
Я уже не плакал.
— Мне кажется, нам лучше подождать, когда придут папа и Ингве, — сказала она. — Как ты думаешь?
— Да, — сказал я.
Так мы и сделали. Мама легла в кровать, а папа отнес котенка в угол сада. Мы шли сзади. Он вырыл в земле ямку, опустил в нее котенка и закидал землей. Ни о каком кресте он не захотел и слушать.
Остались две фотографии этого котенка. На одной он стоит перед телевизором, подняв лапку, хочет схватить пловца на экране. На другой он лежит на диване между мной и Ингве. На шее у него повязан голубой бантик.
Кто завязал ему эту ленточку?
Должно быть, мама. Она иногда делала такие вещи, я знаю; но в те месяцы, когда я это писал, в том потоке пробудившихся воспоминаний о людях и событиях, она почти полностью отсутствует, как будто ее там и не было, как будто она принадлежит к числу ложных воспоминаний — не своих, настоящих, а придуманных с чужих слов.
Отчего так получилось?
Уж если что и было на дне колодца, в который кануло мое детство, так это она — мама, моя мамочка. Это она готовила всем нам еду, и вокруг нее мы каждый вечер собирались на кухне. Это она покупала нам одежду, вязала или шила сама, она штопала ее и ставила заплаты на порванные вещи. Это она спешила на помощь с пластырем для содранных коленок, когда мы падали, и она отвозила меня в больницу со сломанной ключицей, и водила к врачу, когда я подхватил совершенно негероическую чесотку. Это она сходила с ума от страха, когда одна девушка умерла от менингита, а тут я как раз, застудив шею, не мог ее повернуть. Она запихала меня в автомобиль и, отчаянно выжимая газ, с застывшим в глазах ужасом, помчала в «Коккеплассен». Это она читала нам вслух, мыла нам голову в ванне, она заранее выкладывала на кровати пижамы. Это она возила нас после школы на футбольные тренировки, она ходила на родительские собрания, она сидела в зале среди родителей на торжественном выпускном собрании и снимала нас на фотоаппарат. И она же потом наклеивала эти снимки в альбом. Это она пекла торты на наши дни рождения, и торты на Рождество, а на Масленицу булочки.
Она делала для нас все, что делают матери для своих сыновей. Когда я лежал в кровати больной и горел в жару, это она приходила ко мне с холодным компрессом и укладывала его мне на лоб, она мерила мне температуру, вставляя градусник в попу, она приносила воды, соку, печенья, она вставала по ночам и заходила в ночной рубашке, чтобы посмотреть, как я себя чувствую.
Она всегда была рядом, и я это знаю, но не могу припомнить.
У меня не осталось воспоминаний, как она мне читала вслух, не помню ни одного раза, как она заклеивала мне пластырем коленку или как она сидела на торжественном вечере в честь окончания школы.
Отчего так?
Она спасла меня, потому что, если бы не она, я рос бы один с папой, и в этом случае я рано или поздно покончил бы с собой тем или иным способом. Но рядом была мама, уравновешивая своим присутствием мрачную тень отца, и вот я живу; и если живу безрадостно, это уже не имеет отношения к ее уравновешивающему влиянию в детстве. Я живу, у меня свои дети, и ради них стараюсь сделать так, чтобы они не боялись родного отца.
И у них нет этого страха. Я это знаю.
Когда я захожу к ним в комнату, они не сжимаются от страха, не опускают глаза в пол, не пытаются ушмыгнуть при первой возможности. Нет, когда они на меня смотрят, то взгляд у них бывает безразличный, регистрирующий происходящее, и я только рад, что они не обращают на меня внимания. Глядя на них, я радуюсь, что мое присутствие для них нечто само собой разумеющееся. И если к сорока годам они вообще забудут о том, что я был рядом с ними, я буду только рад и приму это со смиренной благодарностью.