— Хорошо, теперь ударяй по струнам.
Я ударил, но отозвалась только часть струн.
— Нажимай посильнее, — сказал Ингве. — И следи, чтобы другие пальцы нечаянно не прижали свободные струны.
— Окей, — сказал я и сделал новую попытку.
— Вот и хорошо, — сказал Ингве. — Все. Теперь ты знаешь ми.
Я отдал ему гитару и встал.
— Помнишь, какая струна идет за какой? — спросил он.
— Ми, ля, ре, соль, си, ми, — перечислил я.
— Верно, — сказал он. — Теперь тебе осталось только собрать свою группу.
— Если ты дашь мне поиграть на своей гитаре.
— Гитару не дам, — сказал он.
Я ничего не ответил, потому что это могло поменяться.
— Тебе завтра к какому уроку? — спросил я, меняя тему.
— К первому, — сказал он. — А тебе?
— А мне — нет. Вообще, кажется, к одиннадцати.
— Кажется?
— Да нет. Точно. А папе?
— Ему точно к первому.
Это были хорошие новости. Они означали, что завтра я несколько часов побуду дома один.
Я повернулся и пошел к себе. Новый ранец стоял под столом, прислоненный к ножке. Синий прямоугольный, с которым я ходил все предыдущие годы, стал мне мал и выглядел слишком уж детским. Новый был темно-зеленого цвета, из синтетической ткани, и пахло от него божественно.
Я взял его и понюхал, затем поставил «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», растянулся на кровати и, глядя в потолок, стал слушать.
Getting so much better all the time!
It’s getting better all the time!
Better, better, better!
It’s getting better all the time!
Better, better, better!
Getting so much better all the time!
Музыка поднимала мне настроение, одной рукой я размахивал в такт и кивал головой вверх-вниз, радость переполняла меня. «Бетта, бетта, бетта! — подпевал я. — Бетта, бетта, бетта!»
Мы толпой высыпали из автобуса, и перед нами, сверкая всеми своими окнами, предстало свежепокрашенное черной морилкой здание школы. Мы были теперь самыми старшими и уже знали, как себя вести и чего следует ожидать. В то время как первоклассники, аккуратно причесанные и нарядно одетые, вместе с родителями стояли возле флагштока и слушали речь директора, мы слонялись в сторонке, лихо сплевывали или подпирали спиной стенку под навесом, разговаривая о том, кто как провел лето. Крестьянским двором с тремя коровами теперь уже никого нельзя было удивить, но хотя единственным нашим приключением на каникулах была поездка в Сёрбёвог, где я неделю прожил один у Юна Улафа, мне все же было что рассказать, потому что там я встретил девочку, мою троюродную сестру, ее звали Мерета, у нее были светлые волосы и жила она неподалеку от Осло. Я сказал, что мы много времени проводили вместе, и, хотя это звучало не так впечатляюще, как если бы я мог похвастаться, что ездил в Гётеборг и побывал в Лисеберге, самом большом в Европе парке развлечений, это все же было лучше, чем ничего.
Некоторые девочки повытаскивали из каких-то своих, неизвестных мне тайников резинки и начали прыгать.
Нет, не прыгать — танцевать!
Мы сумели уговорить их использовать резинки иначе — соревноваться, кто выше прыгнет, в этом развлечении мы тоже могли поучаствовать, не теряя лица перед другими мальчишками. Двое натягивали резинку, а мы по одному с разбега подпрыгивали, задирая ноги, и приземлялись уже за ней.
Одно удовольствие было смотреть, как, выставив вперед ногу, прыгают девчонки, стараясь не потерять элегантный, сдержанный вид.
Фррр! И вот уже девочка уверенно приземлялась, перепрыгнув через резинку.
Резинку поднимали с каждым разом все выше, пока не вылетят все, кроме одного.
Я надеялся стать этим последним, потому что тут к нам присоединилась Анна Лисбет, и, как это часто бывало, вслед за ней появилась Марианна.
Топ-топ-топ — простучали ее туфли, когда она разбегалась, затем — фрр, и она уже на той стороне.
Марианна скромно улыбнулась, одним пальчиком отвела со лба длинные светлые волосы, и я невольно подумал, уж не в нее ли я влюблюсь в этом году.
Но вряд ли. Она же давно училась в нашем классе.
Может быть, в какую-нибудь из класса «А»?
Или, чем черт не шутит, — в кого-нибудь вообще из другой школы?
После того как на первом уроке нам раздали расписание занятий и часть новых учебников, нас по очереди стали спрашивать, как мы провели лето. На втором уроке предстояли выборы в учком. В прошлом году от нашего класса в нем были мы с Сив, и я считал перевыборы чистой формальностью, заранее уверенный, что меня выберут снова, и тут вдруг поднял руку Эйвинн и заявил, что предлагает свою кандидатуру. Кандидатов набралось семь человек. Из-за того что среди них оказался Эйвинн, я нарушил негласное правило — никогда и ни при каких обстоятельствах не подавать голос за самого себя. Я подумал, что голоса могут разделиться пополам, и тогда даже один голос может оказаться решающим. Все равно, если я проголосую сам за себя, никто не докопается. Голосование тайное, единственный человек, который увидит наши записки и сможет уличить меня по почерку, — это наша фрекен, а уж она-то меня не выдаст.
Как я жестоко ошибался!
Печатными буквами я написал на листке «КАРЛ УВЕ», свернул его и бросил в шапку, с которой нас обходила учительница. Она написала мелом на доске имена шести кандидатов, а затем вызвала не кого-нибудь, а Сёльви, чтобы та прочитала записки. Каждый раз, как Сёльви называла фамилию, фрекен ставила рядом с фамилией на доске крестик.
Записок за меня пока не было. Сначала шли голоса от мальчиков, поданные за Эйвинна. А потом я, к своему ужасу, понял, что почти все записки кончились. За меня не было подано ни одного голоса! Как такое могло случиться!
Но вот! Наконец-то!
— Карл Уве, — произнесла Сёльви, и фрекен поставила крестик у моего имени.
— Эйвинн, — сказала Сёльви.
— Эйвинн.
— Все уже вынули? Ну-ка, посмотрим. Представителями от нашего класса в этом году становятся Эйвинн и Марианна.
Я сидел опустив глаза.
Один голос.
Как такое может быть?
И этот голос был мой собственный.
Но я же лучший в классе! Во всяком случае, по норвежскому! И по окружающему миру! А по математике я второй. Ну, может быть, третий! А в целом? Кто в классе в целом учится лучше меня?
Окей, Эйвинн победил. Но чтобы один голос? Как это возможно?
Неужели за меня никто не подал голос?
Это какая-то ошибка.
Как же так — никто?
Когда я, придя домой, отворил дверь, передо мной стоял папа.
Я так и вздрогнул. Как это он подгадал?
Или он давно меня тут поджидает?
— Придется сходить в магазин, — сказал он. — Вот, смотри.
Он протянул мне список и стокроновую бумажку.
— И принесешь мне всю сдачу? Понял?
— Да, — сказал я, поставил на пол ранец и вышел на улицу.
Уж что-что, а сдачу я всегда отдавал аккуратно. Когда «Б-Макс» еще только открылся, Ингве как-то не донес ее целиком. Папа задал ему такую взбучку, какой он в жизни не получал. А Ингве было с чем сравнивать, ему постоянно от отца доставалось. Гораздо больше, чем мне. Да уж, я куда легче отделался. Меня даже спать отправляли не так строго по часам, как его. Я взглянул на записку.
1 кг картошки
1 пакет фарша
2 луковицы
Кофе (молотый)
1 банка ананасов
¼ л жирных сливок
1 кг апельсинов
Ананасы? Неужели у нас опять будет обед с десертом? В понедельник?
Я сложил покупки в корзинку, постоял несколько минут перед кассой, листая журналы. Расплатился, положил сдачу в карман и с тяжелой сумкой побежал домой.
Отдал ее на кухне папе вместе с деньгами, которые он, не глядя, сунул в карман, а я стоял и ждал, когда он скажет, что я могу идти. Но он этого не сказал.
— Сядь! — сказал он, указывая на стул.
Я сел.
— Спину выпрями! — сказал он.
Я выпрямил спину.
Он достал из сумки картошку, она была вся в земле, и он начал мыть ее в раковине.
Что он еще придумал?
— Ну что? — спросил он, обернувшись ко мне, но продолжая мыть под краном картошку.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Что хорошего услышал от фрекен? — сказал он.
— От фрекен?
— Ну да, от фйекен. Она же должна была что-то сказать вам в первый школьный день?
— Ах это! Она поздравила нас с началом занятий. Потом нам раздали расписание и кое-что из учебников.
— Ну и как расписание? — сказал он, подошел к шкафчику возле плиты и достал из него кастрюльку.
— Сходить за ним?
— Да нет, не надо. Ты же помнишь, что там написано? Оно удобное?
— Да, — сказал я. — Отличное.
— Хорошо, — сказал он.
В этот вечер я понял, что значит мамино отсутствие.
В комнатах стало мертво.
Папа сидел внизу в своем кабинете, а комнаты и кухня стояли мертвые. Я крадучись вышел туда, и у меня появилось чувство, которое иногда возникало, когда я один заходил в лес, а лес замыкался в себе, не принимая меня.
Комнаты в доме стали просто помещениями, я входил в них, как в зияющую пустоту.
По счастью, моей комнаты эта перемена не коснулась. Она принимала меня в свои объятия ласково и доброжелательно, как раньше.
На следующий же день в «Б-Максе» ко мне подошли Сверре и Гейр Хокон. Вокруг нас столпилось еще несколько одноклассников.
— За кого ты голосовал, Карл Уве? — приступил к расспросам Гейр Хокон.
— Это тайна, — сказал я.
— Ты проголосовал за себя. За тебя был только один голос, и он был твой.
— Нет, — сказал я.
— Как же «нет»! — возразил Сверре. — Мы спрашивали всех в классе. За тебя никто не голосовал. Значит, кроме тебя было некому. Так что давай признавайся.
— Нет, — сказал я. — Это неправда.
— Но мы спросили всех. Остался ты один.
— Значит, кто-то врет.
— Зачем кому-то про это врать?
— Почем я знаю!
— Это ты врешь. Ты голосовал сам за себя.