Он сюда?
Да, точно.
Было восемь часов, он не приходил наверх после обеда, который был в четыре часа.
Его взгляд скользнул по комнате и уперся в письменный стол.
— Что у тебя там? — спросил он.
Вошел, взял в руки карточную колоду.
— Сыграем в карты?
— Да, давай сыграем, — сказал я, откладывая книгу.
Он подсел ко мне на кровать.
— Я покажу тебе новую карточную игру, — сказал он, взмахнул колодой и раскидал ее по всей комнате.
— Она называется «Подбери пятьдесят две», — сказал он. — Так что изволь подобрать!
Я думал, что он действительно собирался со мной играть в карты, и мне было досадно, что, оказывается, это он так подшутил и теперь мне придется ползать на карачках, собирая колоду, а он сидел на кровати и смеялся надо мной, и тут у меня вырвалось неподходящее словечко.
Я никогда не произнес бы его, если бы сначала подумал.
Но я не успел, и оно выскочило само.
— Черт! — сказал я. — Зачем было так делать?
Он остолбенел. Схватил меня за ухо и встал, больно крутанув мое ухо.
— Так ты еще и чертыхаешься на родного отца! — сказал он и так крутанул мое ухо, что я заплакал. — А теперь подбирай, малый! — приказал он и продолжал держать меня за ухо, пока я внаклонку собирал с пола карты.
Когда я закончил, он отпустил меня и ушел. Когда пришло время ужинать, он не вышел из своего кабинета. Мы пришли в кухню — ужин был приготовлен и стоял на столе.
На следующий день он против обыкновения не позвал меня на кухню, когда готовил еду. Только закончив с готовкой, он крикнул, чтобы мы приходили. Мы уселись, без единого слова положили себе еду на тарелки — стейк из китового мяса с коричневым соусом и картошкой, — поели в полном молчании, сказали спасибо и вышли из-за стола. Папа помыл посуду, закусил в гостиной апельсином, как я понял по запаху, и выпил чашку кофе, я догадался об этом по шуму кофеварки, доносившемуся из кабинета, там он некоторое время слушал музыку, потом оделся, вышел из дома, сел в машину и куда-то уехал. Как только затих под горой шум мотора, я открыл дверь и вошел в гостиную. Развалился в коричневом кожаном кресле, положив ноги на стол. Снова встал, вышел на кухню, открыл холодильник и посмотрел, что там есть: в нем стояли две тарелки с приготовленными бутербродами нам на ужин. Открыл шкаф рядом, достал коробочку с изюмом, насыпал себе полную горсть, одной рукой закинул их в рот, а другою разровнял оставшийся в коробке изюм. Жуя изюм, я вернулся в гостиную и включил телевизор. В семь начинался повтор «Безбилетного пассажира». Очередная серия ужастика про космический корабль. Основной показ был по пятницам, и нам не разрешалось его смотреть, но мама и папа не знали про повторный, который, по счастливой для нас случайности, приходился на часы, когда они оба отсутствовали.
Вошел Ингве и лег на диван.
— Что ты там жуешь? — спросил он.
— Изюм, — сказал я.
— Я тоже хочу, — сказал он.
— Много не бери, — сказал я, видя, что он встает, — а то папа заметит.
— Да ну, — бросил Ингве, полез на кухне в шкафчик. — А миндаля не хочешь? — спросил он из кухни.
— Хочу, — отозвался я. — Только немного.
Фонарь на улице светил в темноте почти оранжевым светом. Асфальт под ним тоже отсвечивал оранжевым. И часть елки на той стороне. В лесу было темно, как в могиле. С горы на самом крутом участке натужно взвыл мопед.
— На, возьми, — сказал Ингве, отсыпая мне на ладошку несколько миндалин. Я остро ощутил запах брата. Он был резкий и в то же время слабый, с каким-то металлическим оттенком. Не запах пота, у пота он другой, а запах его кожи. От нее пахло металлом. Я ощущал его, когда мы дрались, ощущал, когда он меня щекотал, и изредка, — когда он читал лежа на кровати. Я мог, например, ткнуться ему носом в плечо и понюхать. Я любил его — любил Ингве.
За пять минут до начала «Безбилетного пассажира» Ингве встал.
— Мы запрем входную дверь, — сказал он, — и всюду погасим свет, чтобы было страшнее.
— Нет! — сказал я. — Не надо!
Ингве рассмеялся:
— Тебе уже страшно?
Я встал и загородил ему дорогу. Он обхватил меня руками, оторвал от пола и, поставив позади себя, пошел к лестнице.
— Не надо! — взмолился я. — Ну пожалуйста!
— Я пошел вниз запирать дверь!
Я бросился за ним.
— Я серьезно, Ингве! — сказал я.
— Знаю, — сказал он, запер дверь и заслонил ее собою. — Но когда мы остаемся одни — я начальник.
Он погасил свет.
В полумраке, освещенном только лампочкой из комнаты, в его улыбке чудилось что-то сатанинское. Я побежал наверх и сел в кресло. Мне было слышно, как он щелкает выключателем, одну за другой гася все лампы. В коридоре, над столом в гостиной, на кухне, бра над диваном и, наконец, лампочку на телевизоре. Когда началась очередная серия, в доме стояла тьма, сквозь которую пробивался только свет уличного фонаря и мерцание голубого экрана. Страшно было уже с самого начала: какой-то человек косил в поле траву, он обернулся, и вместо лица показалась маска. У меня задрожали пальцы на руках и на ногах, меня пронизал ужас. Но я смотрел, не мог не смотреть. Когда фильм кончился, Ингве подошел ко мне сзади и встал за спиной.
— Только не говори ничего! — сказал я. — Ничего не делай!
— Знаешь что, Карл Уве, — заговорил он.
— Ой, не надо! — сказал я.
— Я не тот, кто ты думаешь, — продолжал он, направляясь ко мне.
— Нет! — сказал я.
— Я не Ингве, — сказал он. — Я кое-кто другой.
— Нет, не другой, — сказал я. — Ты — Ингве! Ну скажи, что ты — Ингве!
— Я — киборг, — сказал он, — а вот это — это…
Вытянув руки, он задрал на себе свитер:
— Это не плоть и кровь. Это — металл и провода. Это выглядит как человеческое тело, но это не тело. Я не человек.
— Человек! — вскрикнул я, начиная плакать. — Ты — Ингве! Ингве! Скажи, что ты Ингве!
— Сейчас я утащу тебя в подвал, — сказал он. — Хе-хе-хе…
— Ингве! — завопил я истошно.
Он смотрел на меня и улыбался.
— Я же только пошутил, — сказал он. — Неужели ты и вправду поверил, что я киборг?
— Не делай так больше, — сказал я. — Давай, зажги свет!
Он шагнул ко мне.
— НЕТ! — заорал я.
— Окей, окей! — засмеялся он. — Погоди, сейчас зажжем свет. Поужинаем, что ли? Ты проголодался?
— Сперва зажги свет, — сказал я.
Он зажег бра и лампочку над телевизором, там уже шел обзор новостей. Затем мы пошли на кухню и принялись ужинать. Ингве заварил чай. В этом не было ничего сложного, надо только не забыть убрать за собой посуду, потому что папа даже в мыслях не допускал, чтобы мы сами без него включали плиту и кипятили на ней чайник. После ужина мы достали настольный футбол и поиграли, слушая через открытую дверь поставленную в его комнате пластинку группы Queen «A Night in the Opera».
Услышав за окном звук подъезжающей папиной машины, мы быстренько все убрали и разошлись по своим комнатам. Иногда, возвратившись после отсутствия, он звал к себе Ингве и расспрашивал его о том, чем мы занимались и как провели время, но на этот раз он сразу прошел в гостиную и сел перед телевизором.
У нас от души отлегло, когда мы поняли, что он оставил нас в покое, однако я все же ощущал, что ему такое положение не нравится, атмосфера в доме сгустилась, как перед грозой от витавшего в воздухе настроения, которое требовало от нас чего-то невыполнимого.
На следующий день оно шарахнуло. Я чувствовал, что заболеваю, наверно, простыл, и у меня поднялась температура, это началось внезапно, час назад, я сидел на кровати у Ингве, прислонившись спиной к стене и читал один из его журналов. Ингве за столом делал уроки, на проигрывателе стояла пластинка группы Boomtowns Rats.
Вдруг дверь распахивается, и на пороге стоит папа.
Он был в хорошем настроении, глаза озорно блестели.
— Слушаете музыку, — сказал он. — Мне нравится. Что вы поставили?
— Boomtowns Rats,— сказал Ингве.
— Крысы барачного города, — перевел папа. — Помните, как вы смеялись, когда я сказал вам, что Crystal Palace значит «Хрустальный дворец»? Вы мне не поверили.
Улыбаясь, он вошел в комнату.
— И ты тоже любишь музыку, Карл Уве? — спросил он.
Я кивнул.
— Давай-ка потанцуем, — сказал он.
— Я заболел, папа. У меня, кажется, температура. Мне нехорошо.
— Вот еще, — сказал папа, схватил меня за руки, поднял с кровати и закружил.
— Перестань, папа, — сказал я. — Мне нехорошо.
Но он ничего не слушал и кружил меня все быстрее.
— ПРЕКРАТИ, ПАПА! — закричал я, не утерпев. — ПРЕКРАТИ!
Он остановился так же внезапно, как начал, толкнул меня на кровать и ушел.
Каждую пятницу из Осло приезжала мама, я всегда поджидал ее у дома, чтобы первым к ней подойти, потому что, если я уже тут, папа не мог прогнать меня в мою комнату, как он делал, когда они разговаривали. Когда в воскресенье или в понедельник утром она уезжала, это как бы сближало его с нами, по крайней мере со мной, он опять начинал звать меня с собой в кухню, когда готовил обед, чтобы я рассказывал ему, как прошел этот день. Мы молча обедали, и, помыв посуду, он снова скрывался в своем кабинете, — так каждый день. Иногда он приходил посмотреть с нами телевизор, но как правило сидел, закрывшись в кабинете, до ужина, и тогда мы с Ингве чувствовали себя так, словно остались в доме одни. Нельзя сказать, что я при этом проводил время как-то совсем иначе, чем в его присутствии. Большей частью я проводил время за чтением, лежа на кровати. Так как без мамы никто не возил нас в городскую библиотеку, я, перечитав в школьной все, что там было, принялся за книги, что стояли на полке у мамы и папы. Я прочитал Агату Кристи, прочитал Стендаля, «Красное и черное», прочитал книжку французских новелл, одну книжку Юна Мишле[15] и биографию Льва Толстого. Я сам начал писать книгу о путешествии на парусной шхуне, но Ингве, прочитав первые десять страниц, на которых речь шла главным образом о том, кто находился на борту, какой у них был с собой провиант и какой груз везла шхуна, сказал, что в наши дни никто не пишет о парусных кораблях, о них писали в те времена, когда люди ходили под парусом, а сейчас пишут о т