деревенские колдуны. Он был молод, лицо его, рассеченное большим шрамом, носило строгое выражение, люди замечали, что он плохо переносит холод, но когда речь шла о чем-то действительно важном и это требовало от него применить свои способности, он делал это без колебаний. Так случилось, когда у него на глазах умер ребенок. Он последовал за ним в царство мертвых и вернул его на землю, хотя делать это не полагалось и представляло большую опасность, потому что если уж говорить о сохранении баланса, то ничего нет опаснее, чем нарушить баланс жизни и смерти. Он сам чуть не умер. Деревенские жители впервые увидели, что он за человек. Но тут тень, от которой он спасся бегством и которая с тех пор носилась по свету в поисках Геда, узнала, где он скрывается, потому что каждый раз, как он применял свою силу, она это замечала. И вот тень подобралась совсем близко. Ему снова надо было бежать. И он сел в лодку и уплыл мимо островов в открытое море далеко-далеко. Тень настигала его все ближе и ближе. После долгого противоборства, в котором Гед не раз оказывался на грани жизни и смерти, наступило последнее, великое противостояние. Гед все время старался узнать имя тени. Он изучал труды, где описывались создания древнейших времен, но тщетно, это создание оставалось неизвестным и безымянным. И вдруг он понял. Среди открытого моря, один в лодке, которую вот-вот настигнет тень, он вдруг догадался. Тень звали Гед. Тень носила его имя. Тенью был он сам.
Когда я, дочитав последнюю страницу, гасил свет, было уже почти двенадцать часов и на глазах у меня стояли слезы.
Тень — это был он сам!
В ту осень и зиму я минимум два раза в неделю оставался дома один. Папа заседал на собраниях, Ингве уходил на репетиции школьного духового оркестра или на футбольные или волейбольные, если не в гости к кому-нибудь из товарищей. Я любил находиться дома один. Так прекрасно — никто от меня ничего не требует, никто не командует, но в то же время это имело и свою неприятную сторону: на улице с каждым днем темнело все раньше, а отражение комнат за окном, по которым расхаживало мое отражение, казалось страшным и как-то связанным со смертью и мертвецами.
Я знал, что это не так, но что толку знать!
Особенно жутко бывало, когда я, зачитавшись, вдруг отрывал взгляд от книги, все еще пребывая в некой отрешенности. Тогда меня охватывало чувство полного, безграничного одиночества, изолированности от всего живого среди тьмы, со всех сторон обступившей дом.
Можно было, конечно, набрать воды и принять ванну, до прихода папы на это вполне хватило бы времени, но он не одобрял, чтобы я купался, когда мне вздумается; по его мнению, раз в неделю было совершенно достаточно, и он внимательно за этим следил, как и вообще за всеми моими действиями. Если же я все-таки позволял себе такую вольность, набирал воду и садился в ванну, включал плеер и наслаждался ощущением теплой воды, ласкающей тело, то вдруг видел себя со стороны с разинутым ртом и голым черепом вместо живой головы. Стоило мне запеть, как мой голос отдавался в ушах, будто чужой; если погружался в воду с головой, меня охватывал жуткий страх: ведь я ничего не вижу! Тут-то кто-нибудь, глядишь, и подкрался! Есть здесь кто-то? Две, три, четыре секунды, что я пробыл под водой, представляли собой провал во времени, и в эту дыру кто-нибудь мог незаметно проникнуть ко мне. Если не в ванную — в ванной никого не было, — то еще куда-нибудь в доме.
Лучшее, что я мог сделать в таких случаях, — это выключить свет на кухне или в своей комнате и посмотреть в окно; за окном, в котором больше не маячило отражение, делались видны дома, где живут люди, иногда на улице я видел соседских детей. Ничто не успокаивало так, как это.
В один из таких вечеров я, стоя коленками на табуретке, смотрел из кухни в темноту за окном, там падал снег и мела вьюга. Ветер с воем носился над землей, гремели водостоки, гудели трубы. На улице стояла кромешная тьма, в свете желтых фонарей — ни души, только снег и метель.
Вдруг послышался шум въезжающего на гору автомобиля. Сворачивает на круговую дорогу, подъезжает к нашему дому. Неужели к нам?
Так и есть. Въехал на подъездную дорожку, остановился.
Кто это может быть?
Я выскочил из кухни, сбежал вниз по лестнице в прихожую.
И замер на месте.
Какие к нам могут быть гости?
Кто бы это мог быть?
Мне стало страшно.
Я подошел к двери и прижался носом к волнистому непрозрачному стеклу. Я же не обязан его впускать, могу просто посмотреть, какие там люди — знакомые или нет.
Дверца автомобиля открылась, и из нее вывалилось какое-то существо.
Оно передвигалось на четвереньках!
Нет! Только не это!
Оно подходило вразвалку, точно медведь. Остановилось перед звонком, потянулось на цыпочках!
Я отшатнулся.
Что это за зверь?
«Динь-дон» — прозвонил звонок.
Существо снова опустилось на четыре лапы.
Дикий снежный человек? Бигфут?
Но чтобы здесь! В Тюбаккене!
Существо снова поднялось на две ноги, позвонило, опять опустилось на четвереньки.
Сердце у меня колотилось как молот.
Но тут я понял.
Ну разумеется!
Это был увечный господин из муниципального совета.
Конечно, это он!
Не мог же дикий снежный человек приехать на машине!
Я открыл дверь в последний миг, когда существо начало отползать. Оно обернулось.
Он был тот самый, о ком я подумал.
— Здравствуй, — сказал он. — Отец дома?
Я помотал головой.
— Нет, — сказал я, — он на заседании.
Посетитель с бородой и в очках, всегда с пузырьками слюны в углах рта, разъезжавший в инвалидной машине, в которой часто с ним сидел какой-нибудь подросток, вздохнул:
— Передай отцу, что я к нему заезжал.
— Хорошо, — сказал я.
Помогая себе руками, он проковылял к машине, открыл дверцу и взобрался на сиденье. Я глядел на него большими глазами. Едва он сел, всю его медлительность и неуклюжесть как рукой сняло, он энергично завел мотор, подал назад вверх по склону и покатил вниз, и машина быстро скрылась из вида.
Я запер дверь и поднялся к себе в комнату. Едва только я лег, как внизу открылась дверь. По звукам я понял, что пришел Ингве.
— Ты здесь? — крикнул он еще с лестницы.
Я поднялся и вышел на площадку.
— До чего же есть хочется! — сказал он. — Может, поужинаем прямо сейчас?
— Так ведь еще только самое начало девятого, — сказал я.
— Чем раньше, тем лучше, — сказал он. — А я заварю нам чай. Я голоден как волк.
— Позови тогда, как будет готов чай, — крикнул я в ответ.
Через четверть часа мы уже сидели за столом с бутербродами, перед каждым стояла большая кружка чая.
— Сюда машина не заезжала? — спросил Ингве.
Я кивнул:
— Дядька-калека из муниципального совета.
— Зачем он приезжал?
— Откуда мне-то знать.
Ингве взглянул на меня.
— А тебя сегодня вспоминал в разговоре один человек, — сказал он.
Я похолодел.
— Да ну? — спросил я.
— Ага. Это была Эллен.
— И что же она сказала?
— Она сказала, что у тебя странная походка.
— Неправда.
— А вот и да. И ведь так оно и есть, верно? Ты как-то странно ходишь, неужели сам не замечал?
— Неправда. Это не так! — выкрикнул я.
— Правда-правда, — сказал Ингве. — Наш карапузик даже ходить как следует не умеет.
Он встал и начал ходить по кухне, как будто падая вперед при каждом шаге. Я смотрел на него, и на глазах у меня накипали слезы.
— У меня самая обыкновенная походка, — сказал я.
— Это Эллен сказала, не я же, — бросил он, садясь на место. — Если хочешь знать, о тебе и не такое говорят. Ты вообще со странностями.
— ЭТО НЕПРАВДА! — закричал я и со всего размаху кинул в него бутерброд. Он уклонился, бутерброд вместо его лица шлепнулся на плиту.
— Надо же! Никак наш малыш рассердился! — сказал Ингве.
Я вскочил с кружкой в руке. Увидев это, Ингве тоже поднялся. Я плеснул в него горячим чаем. Чай попал ему на живот.
— Ну какой же ты, Карл Уве, милашечка, когда сердишься! — сказал Ингве. — Пупсик ты наш толстенький! Хочешь, поучу тебя ходить? Я ведь могу, не сомневайся!
Глаза у меня наполнились слезами. Но не они меня ослепляли, а всколыхнувшаяся злость, вся голова у меня была точно в красном тумане.
Я налетел на него и поддал ему изо всей мочи под дых. Он схватил мои руки и повернул меня от себя, я тщетно пытался вырваться, но он держал крепко, я стал лягаться ногами, он только еще крепче прижал меня к себе, я попытался укусить его кисть, он отпихнул мою голову.
— Тише, тише, — приговаривал он.
Я вновь бросился на него; единственное, что мне хотелось, — это дать ему в морду, расквасить ему рыло, и окажись у меня под рукой нож, я бы не остановился перед тем, чтобы воткнуть его ему в брюхо; но все это он знал заранее, такое происходило уже далеко не в первый раз, поэтому он повторил прежний маневр — схватил меня за руки и прижал к себе, приговаривая, какой же я пупсик и до чего я мил, когда злюсь, пока я не начал кусаться и он уже не мог отклонить от меня лицо; тогда он взял и отпихнул меня от себя. На этот раз я уже не стал на него кидаться, а выбежал из кухни. На столе в гостиной стояла фруктовая ваза, я схватил из нее апельсин и шваркнул его со всей мочи об пол. Апельсин лопнул, из него фонтаном брызнула на стену тонкая струйка сока и оставила на обоях длинный след.
Ингве наблюдал, стоя в дверях.
— Что ж ты наделал? — произнес он.
Я взглянул на него, затем на обои.
— Вот и отмывай теперь, дурак! — сказал я.
— Это не отмоешь, — сказал он. — Только еще больше размажешь. Папа увидит — совсем взбесится. Зачем ты это сделал?
— Не обязательно же он заметит, — сказал я.
Ингве только выразительно посмотрел на меня.
— Будем надеяться, — сказал он.
Он нагнулся, поднял с полу апельсин и унес в кухню. По шороху оттуда я понял, что он прячет апельсин на самое дно мусорного ведра. Вернувшись с тряпкой, он вытер пол.