— Да, конечно, — сказал я. — А куда мы поедем?
— Съездим на внешнюю сторону острова, — сказал он. — В Хове.
— Разве там есть лыжня?
— А как же! — сказал он. — Там как раз самая лучшая, да не одна.
Я отнесся к этому с сомнением, но ничего не сказал и сел в машину рядом с ним, выглядевшим так непривычно в этой новой одежде, и мы поехали в Хове. Всю дорогу мы молчали, наконец он остановился и вышел.
— Ну, вот и приехали, — сказал он.
Он проехал прямиком через лагерь, состоявший из множества домиков с красными крышами и оставшихся со времен войны бараков, построенных, как и стрельбище, немцами. Ходили слухи, что когда-то тут был аэродром, бетонные доты для артиллерийских орудий, стоявшие над прибрежными камнями где-то на опушке леса, и укрытые в лесу приземистые бункеры, где мы играли, залезая внутрь и вскарабкиваясь на крыши, когда приезжали сюда на празднование 17 Мая. Миновав все эти постройки, он выехал на узкую лесную дорогу и здесь остановился у небольшого песчаного карьера.
Сняв лыжи с багажника, он достал небольшой чемоданчик с набором только что купленных лыжных мазей, и мы смазали лыжи синим «Свиксом», который он выбрал, прочитав надписи на тюбиках, как самый подходящий по погоде. На то, чтобы надеть лыжи, ему потребовалось немного больше времени, чем мне, — он не сразу разобрался с креплениями. Затем он продел руки в темляки на лыжных палках. Но он не сообразил продевать руку снизу, так, чтобы петля не соскальзывала, как только ты отпустишь палку. Нет, он просунул руки прямо сверху.
Но так делают только малые дети, которые еще не знают, как надо!
На это тяжело было смотреть, но сказать ему я не мог. Тогда я вынул руки из темляков и продел их снова, чтобы он, если заметит, понял, как это правильно делают.
Но он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен на вершину лесистого кряжа, который высился за карьером.
— Ну, пошли! — сказал он.
Хотя я еще ни разу не видел его на лыжах, мне никогда бы и в голову не пришло, что он, оказывается, не умеет на них ходить. Но он действительно не умел. Вместо того чтобы скользить, он шагал на них, как при обыкновенной ходьбе, коротенькими шажками, вдобавок еще и шаткими, потому что время от времени ему приходилось замирать на месте и опираться на палки, чтобы не упасть.
Я подумал, что так будет только вначале, сейчас все наладится и он пойдет как следует, покатится по лыжне. Но вот мы взобрались на вершину кряжа, откуда за деревьями видно было серое с белыми барашками море, и начали спускаться с другого склона, а он все так же шагал.
Время от времени он оборачивался ко мне и улыбался.
Мне стало до того жаль его, что хоть плачь.
Бедный папа! Бедный, бедный папа!
В то же время мне было за него стыдно: мой папа не умеет ходить на лыжах! И я все время старался держаться от него подальше, чтобы, если кто попадется рядом, никто бы не подумал, что я имею к нему какое-то отношение. Он просто чужой человек, какой-то турист, а я тут сам по себе, я — из местных, и я умею ходить на лыжах.
Лыжня снова нырнула в лес, но, хотя море исчезло из вида, слышен был его шум, не заглушенный деревьями, волны накатывали и откатывали, и под деревьями стоял запах соленой воды и водорослей, смешанный с другими, по-зимнему приглушенными лесными запахами, среди которых отчетливее всего был, наверное, тонкий запах сырого снега.
Он остановился, опираясь на палки. Я подошел к нему. На горизонте показался корабль. Небо над нами было светло-серое. Желтовато-серый расплывчатый проблеск над двумя маяками Торунгена показывал, где стоит солнце.
Он взглянул на меня.
— Хорошо тебе идется? — спросил он.
— Да, неплохо, — сказал я.
— Ну, тогда пойдем дальше? — сказал он. — Скоро пора ехать. Нам же еще готовить обед. Так что давай, вперед!
— Разве ты не хочешь идти впереди?
— Нет, иди ты. Я за тобой.
Предложение поменяться местами вызвало во мне настоящую бурю. Если он пойдет за мной, он увидит, как умело хожу я, и поймет, до чего же неловко он ходит сам. Каждое свое движение я стал видеть его глазами. И это острым ножом врезалось в мое сознание. Уже после первых нескольких метров я замедлил ход и стал идти медленнее, в таком же отрывистом ритме, как он, только не так неуклюже, потому что иначе бы он понял, что я хочу ему показать, а это было бы еще хуже. Внизу под нами на прибрежную гальку медленно накатывали белопенные волны. Ветер местами взметал со скал снег. В воздухе, распластав крылья, проплыла чайка. Мы уже подходили к автомобилю, когда на последнем небольшом склоне мне вдруг пришла в голову новая мысль, я изменил ритм, пробежал несколько метров как можно быстрее, затем сделал вид, будто потерял равновесие, и плюхнулся в снег рядом с лыжней. Поднявшись как можно скорей, я стал отряхиваться и задержался, пропуская его мимо себя.
— Главное — это удержаться на ногах, — сказал он.
По дороге домой мы молчали, и я вздохнул с облегчением, когда мы въехали к нам во двор: наконец-то лыжная прогулка закончилась!
В прихожей мы так же молча разделись, освободившись от лыжного снаряжения. Но затем, открывая дверь на лестницу, он вдруг обернулся.
— Можешь составить мне компанию, пока я буду готовить обед, — сказал он.
Я кивнул и пошел за ним наверх.
В гостиной он вдруг остановился, глядя на стену.
— А это еще что такое? — спросил он. — Ты это видел?
Я уже и забыл про историю с апельсином. Удивление, с которым я замотал головой, очевидно, было настолько искренним, что его внимание полностью переключилось с меня на стену, он наклонился и провел пальцем по тоненькой полоске на обоях. Вероятно, даже у него не хватило фантазии догадаться, что это я бросил апельсин об пол в проходе между кухней и гостиной.
Он выпрямился и пошел на кухню, я, как всегда, уселся на табуретку, он достал из холодильника упаковку сайды, положил на рабочий стол, достал из шкафчика муку, соль и перец, высыпал на тарелку и принялся обваливать в этой смеси оттаявшие, мягкие кусочки филе.
— Завтра мы после уроков съездим в город и купим тебе подарок ко дню рождения, — сказал он, не глядя на меня.
— Ты возьмешь меня? Разве это не сюрприз? — спросил я.
— Ты же знаешь, чего тебе хочется на день рождения, — сказал он. — Футбольную форму вроде бы?
— Ну да.
— Вот и примеришь ее, чтобы знать, что она впору, — сказал он, снимая пальцем кусочек масла с ножа на сковородку.
Я хотел форму «Ливерпуля». Но в магазине «Интерспорт» такой не оказалось.
— Может быть, спросим кого-нибудь, кто тут работает? Вдруг она найдется на складе?
— Раз не висит здесь, значит, нету, — сказал папа. — Выбери какую-нибудь другую.
— Но я болею за «Ливерпуль».
— Возьми тогда «Эвертон», — сказал он. — Это тот же город.
Я взглянул на форму «Эвертона». Сине-белые шорты. «Умбро».
Посмотрел на папу. Он то и дело нетерпеливо оглядывался по сторонам.
Я напялил футболку поверх свитера и прикинул шорты.
— В порядке, — сказал я. — Эта годится.
— Значит, эту берем, — сказал папа, взял комплект и пошел платить.
Пока заворачивали форму, он перебирал купюры в толстом бумажнике и приглаживал волосы, поглядывая на зал, в котором было полно народу; до Рождества оставалось всего три недели.
В день рождения я проснулся ни свет ни заря. Сверток с формой лежал у меня в шкафу. Я не мог дождаться, когда наконец смогу ее надеть. Разорвал бумагу, вынул форму, понюхал. Что может быть прекраснее запаха новой одежды? Я надел сшитые из блестящего материала шорты, затем футболку — она была пошершавее, даже кусала кожу — и белые носки. Одевшись, я пошел в ванную полюбоваться на себя в зеркало.
Повернулся туда-сюда.
Форма была отличная.
Не «Ливерпуль», правда, но тоже отличная, тоже из этого города.
Тут дверь распахнулась, на пороге был папа.
— Ты что там делаешь, парень?
Посмотрел на меня.
— Ты развернул подарок? — крикнул он. — Вот так — один?
Он схватил меня за плечо и вытащил в комнату.
— А ну-ка заверни его обратно! — сказал он. — Сейчас же!
Я расплакался и стал снимать форму, кое-как попытался сложить, положил на бумагу, свернул и заклеил торчащим клочком скотча.
Папа стоял надо мной и смотрел, как я выполняю приказ. Как только я закончил, он вырвал сверток у меня из рук и вышел из комнаты.
— Вообще-то надо было отобрать его у тебя, — сказал он. — Но я только спрячу его, пока не придет время получать подарки. Это же твой день рождения!
Зная, что мне подарят, и даже примерив форму в магазине, я был уверен, что главное — это чтобы наступил день рождения, а раз он наступил, то надеть обновку уже можно. Я не считал форму таким же подарком, как остальные, которые получу вечером, когда на столе будет торт. Но объяснить ему это было невозможно. И прав был я, а не он. Форма же моя. В этот день она стала моей!
Пока все не встали, я проплакал в постели. Мама встретила меня на кухне веселая и сразу поздравила, накануне она напекла булочек и сейчас разогрела их в духовке, сварила яйца, но я остался равнодушен, обида на папу омрачала все.
Вечером мы сели за торт с лимонадом. Гостей на мой день рождения никогда не приглашали, на этот раз тоже никого не было. Я сидел обиженный и недовольный, молча ел торт, и, когда папа как ни в чем не бывало разложил передо мной подарки, как будто утром ничего не случилось и все можно начать с чистого листа, я, опустив глаза, развернул пакет с формой «Эвертона», не выказывая при этом никакой радости.
— Какая красота! — сказала мама. — Разве ты не примеришь ее?
— Нет, — сказал я. — Я уже мерил в магазине. Все подошло.
— Надень ее, — сказал папа. — Покажись маме и Ингве.
— Нет, — сказал я.
Он посмотрел на меня.
Я взял форму и ушел в ванную, переоделся, вернулся в комнату.
— Просто замечательно, — сказал папа. — Спорим, ты будешь самый нарядный на зимних тренировках.