— В Исландию? — сказал он. — В Исландии я уже побывал. В Рейкьявике.
— Ну что ты говоришь! — сказал я. — Когда это ты туда ездил?
— Помнишь, я жил в Бергене, — сказал он. — Там у меня была подружка, она была из Исландии, и мы с ней ездили в Рейкьявик.
— Но мама же тогда еще была с тобой?
— Да. Мне было тридцать пять, и я жил в студенческом городке.
— Тебе незачем оправдываться. Ты можешь поступать как пожелаешь.
— Ну спасибо, сынок! Уважил!
Ни о чем таком мы тогда, разумеется, не ведали и не догадывались, у нас просто не было соответствующего опыта, чтобы представить себе такое. Для меня имело значение только одно: что его нет дома. Но хотя дом стал открытее и я впервые в жизни мог делать в нем все, как мне хочется, папа странным образом продолжал пребывать в его стенах. Стоило мне только натоптать в прихожей грязными ногами, или накрошить на стол во время еды, или перемазать подбородок соком от груши, как мысль о нем поражала меня словно удар молнии. «Неужели ты, парень, даже грушу съесть не можешь, чтобы не обслюнявиться?» — раздавался у меня в ушах его голос. А когда я удачно справлялся с контрольной, мне сразу хотелось поделиться этим именно с ним — с мамой это было совсем не то. Тогда же начало меняться и то, что происходило вне дома, как в худшую, так и в лучшую сторону. В мире детства, недавно еще таком мягком, что если по тебе и приходились отдельные удары, то глухо и неточно, в том смысле, что относились ко всему в общем и ни к чему в частности, вещи стали приобретать все более резкие и отчетливые очертания — если раньше были возможны сомнения, то теперь все стало явственно: нам не угоден ты и то, что ты говоришь; тем самым наметились границы, но в то же время открылось и нечто новое, не зависящее от меня лично, но тем сильнее меня затрагивавшее, так как я был его частью, и эта часть не имела никакого отношения к моей семье, она принадлежала тому общему «мы», которое сложилось за пределами дома. В ту осень, когда я пошел в пятый класс, я почувствовал огромную тягу к девочкам, но не воспринимал их как неких радикально отличных от меня существ, а напротив, во мне самом было что-то, что помогало мне к ним приблизиться. О том, что я совершаю огромную ошибку — самую большую, какую только может совершить мальчик, — я тогда не догадывался.
В тот год нам дали новую, уже немолодую учительницу, ее звали фру Хёст, она вела у нас несколько предметов и любила ставить спектакли. Часто это бывали короткие сценки, и я сам вызывался принять участие в постановке, мне это доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие — как тем, что все на меня смотрят, так и тем, что я изображаю кого-то другого. У меня проявился особый талант изображать девочек. У меня это получалось замечательно. Я убирал волосы за уши, складывал губы бантиком, ходил вертлявой, семенящей походкой и говорил немного манерно, так что порой фру Хёст хохотала до слез.
Однажды, когда мы гуляли со Сверре, который тоже любил играть в спектаклях и тоже хорошо учился, а внешне был настолько похож на меня, что два молодых учителя, независимо друг от друга, решили, что мы близнецы, я предложил ему сходить к фру Хёст. До ее дома было от поселка километра три.
— Хорошая мысль, — сказал Сверре. — Только вот у меня на велике шина проколота. А переться к ней пехом далековато.
— Доберемся автостопом, — сказал я.
— Окей.
Мы спустились к перекрестку и встали на обочине. В последний год я много наездил автостопом, как правило с Дагом Магне, когда надо было попасть в Хове, или Ролигхеден, или еще куда вдруг захочется, и редко тогда бывало, чтобы мы прождали попутки больше часа.
На этот раз остановилась первая же машина.
В ней ехали двое молодых ребят.
Мы сели в машину. У них громко играла музыка, от грохота даже тряслись стекла. Водитель обернулся к нам и спросил:
— Куда едете-то?
Мы сказали, он прибавил скорость, да так, что нас вжало в сиденье.
— И к кому же вы в такую даль?
— К фру Хёст, — сказал Сверре. — Это наша учительница.
— Ага! — воскликнул тот, что сидел на пассажирском месте. — Задумали какую-нибудь пакость? Мы тоже хулиганили, когда были маленькие. Отправлялись к учителям домой и пугали их до смерти.
— Нет, мы не за этим, — сказал я. — Мы просто навестить.
Он обернулся и уставился на меня:
— Навестить? Зачем это? Узнать, что задано, или что?
— Не-а, — сказал я. — Просто повидаться.
Он снова повернулся вперед. Остаток пути они молчали. На перекрестке резко затормозили.
— Ну, пока, ребятишки, приехали, — сказал водитель.
Меня немного мучила совесть. Ведь мы их разочаровали, но как тут было соврать! В утешение я как можно теплее поблагодарил их за помощь.
Они с грохотом понеслись дальше во тьму.
Мы со Сверре поплелись по грунтовой дороге. С обеих сторон высились раскидистые лиственные деревья. Мы еще никогда не бывали в этом доме, но хорошо знали, где он находится.
Перед домом стояли две машины, все окна ярко светились. Я нажал звонок.
— Это вы? — удивилась фру Хёст, открыв дверь.
— Можно войти? — спросил Сверре.
Она поколебалась:
— Видите ли, у меня гости. Так что вы сейчас немного некстати. Неужели вы проделали такую длинную дорогу, специально чтобы меня увидеть?
— Да.
— Ну, заходите на полчасика, если хотите. Я могу угостить вас печеньем. И соком.
Мы зашли.
Внутри было полно взрослых. Фру Хёст представила нас гостям, мы уселись за стол на табуретки, она поставила перед нами печенье на тарелочке и стаканы с соком.
Она назвала нас своими любимыми учениками и сказала, что мы очень хорошо играем в спектаклях.
— Может, они покажут нам какую-нибудь сценку? — спросил кто-то.
Фру Хёст посмотрела на нас.
— А что, можно, — сказал я. — Давай?
— Давай, конечно! — сказал Сверре.
Я отвел за уши волосы, сделал губки бантиком, и мы начали импровизировать. Получилось неплохо, зрители дружно смеялись. Закончив сценку, мы раскланялись на аплодисменты, немного красные от смущения, но вполне довольные собой.
Я повторил свой успех на карнавале перед Рождеством, где мы с Дагом Магне нарядились женщинами. Мы были в женских платьях, с накрашенными лицами, в руках — дамские сумочки, я так хорошо притворялся, что меня никто не узнал, даже Даг Лотар, я простоял рядом с ним пять минут, прежде чем он наконец понял, кто такая эта незнакомая девчонка.
Но хотя я не стеснялся одеваться в женское платье и болтать с девочками о девчоночьих вещах, это не мешало мне завоевывать их внимание. Самую симпатичную звали Марианна, и наша дружба продлилась две недели; мы вместе катались на коньках, и она садилась ко мне на колени и целовалась со мной, я был единственным мальчиком на ее дне рождения, она и там сидела у меня на коленях, болтая с подружками, а я обнимал ее за талию, мы даже обжимались с ней, но потом мне это надоело, хотя она и нравилась мне — это была одна из самых симпатичных, хотя и не из первых красавиц в классе; а может быть, с моей стороны это была только жалость, потому что они с сестрой жили одни с матерью, и жили бедно, ей никогда не покупали новых платьев — мама перешивала для нее старые и те, что переходили к ней от родственников; но когда мы оставались с ней одни в ее комнате, я ощущал в душе какую-то пустоту, а когда целовались, меня охватывала клаустрофобия и хотелось только одного — поскорей бежать куда-нибудь из этой комнаты, так что в конце концов я передал ей через Дага Магне, что между нами все кончено. В тот же день я совершил большой промах: она побежала за мной под навес от дождя, и я чисто рефлекторно подставил ей ножку, она споткнулась и хлопнулась лицом об асфальт, из носа пошла кровь, и она плакала, но это было еще не самое худшее, самое худшее началось вслед за тем, когда она с яростью набросилась на меня, выплескивая свою обиду, и к ней единодушно присоединились все девочки, которые кинулись ее поднимать и утешать. Нельзя сказать, чтобы это прибавило мне популярности в последующие несколько недель. Как я ни старался объяснить, что я только хотел пошутить, не имея в виду ничего плохого, мои слова не встретили у них понимания. Иногда даже казалось, что девочки меня ненавидят, считая каким-то подонком, иногда все было с точностью до наоборот, они не только стремились вступить со мной в разговоры, но на вечерах, которые мы стали устраивать теперь в школе или у кого-то на дому, наперебой танцевали со мной. Мое отношение к ним тоже было амбивалентным, во всяком случае, к девочкам из нашего класса. С одной стороны, за почти что полные пять лет в школе я так к ним привык, что смотрел на них совершенно равнодушно, но с другой стороны, они начали на глазах меняться, округлости под свитером проступали все заметней, бедра раздались, девчонки даже ходили теперь иначе, они нас переросли и все больше посматривали на мальчиков двумя-тремя классами старше. Мы, писклявые, скрытно пожиравшие глазами их округлившиеся формы, даже не особенно таясь, перестали для них существовать, на нас просто не обращали внимания. Но как ни важничали перед нами девочки, они еще ничего не знали о том мире, в который собирались вступить. Что могли они знать о мужчинах и женщинах, о желании? Разве читали они книги Уилбура Смита, в которых женщин брали силой под громовые раскаты бушующей в небе грозы? Разве читали они Кена Фоллета, где мужчина бреет лобок женщине, лежащей с закрытыми глазами в наполненной пеной ванне? Разве читали они «Лето насекомых» Кнута Фалдбаккена, — тот пассаж, где герой, лежа на сене, снимает с нее трусы, я помнил буквально наизусть? Да они, поди, и порножурнала ни разу в руках не держали! И что они понимали в музыке? Они любили то, что нравится всем, — The Kids и прочее барахло из хит-листов, им она ни о чем не говорила, они не имели понятия, что значит музыка и чем она может стать. Они даже не умели толком одеваться — приходили в школу, напялив на себя что попало и даже не догадываясь об этом. Да кто они такие, чтобы смотреть свысока на меня? Я читал Уилбура Смита, и Кена Фоллета, и Кнута Фалдбаккена, я уже который год смотрю порножурналы, я слушаю те группы, которые действительно того стоят, и я умею одеваться! И это я их недостоин?