— Да, Карл Уве?
— Вы уже проверили наши сочинения?
— Подожди немного, и скоро узнаешь, — сказала она.
По-видимому, она их все же проверила, потому что сразу начала выписывать на доске некоторые слова и повторять правила, на которые мы, очевидно, сделали ошибки в сочинениях, сданных ей в четверг.
Ага. Вот и толстая пачка наших тетрадей, извлеченная из ее сумки, легла на стол.
— В этот раз было очень много хороших сочинений, — сказала она. — Я могла бы зачитать все. Но на это, конечно, не хватит времени. Поэтому я отобрала четыре. Как вы знаете, это не значит, что они обязательно самые лучшие. У нас в классе все пишут хорошо.
Я впился глазами в пачку, пытаясь понять, есть ли там моя тетрадка. Сверху ее не было, это я разглядел.
Анна Лисбет подняла руку.
На ней был белый вязаный свитер, он ей очень шел. Черные волосы и черные глаза очень хорошо сочетались с белым, как и алые губы и румянец, который всегда выступал у нее на щеках, когда она приходила в помещение с холода.
— Да? — спросила учительница.
— Можно мы будем вязать, пока слушаем? — спросила Анна Лисбет.
— Отчего же нет! Конечно, можно.
Четыре девочки нагнули головы, доставая из ранцев вязальные принадлежности.
— А можно мы пока будем делать уроки? — спросил Гейр Хокон.
Кто-то в классе засмеялся.
— Во-первых, Гейр Хокон, надо поднимать руку, как все, — сказала учительница. — А во-вторых, мой ответ, конечно, будет «нет».
Гейр Хокон улыбнулся, залившись краской, не потому, что ему сделали замечание, а потому, что набрался храбрости спросить. Он всегда краснел, когда приходилось говорить перед всем классом.
Фру Хёст принялась читать. Первое сочинение было не мое. Но там лежат еще три, подумал я, поудобнее вытягивая ноги под партой. Я любил время первых уроков, когда за окном еще стояла тьма и мы сидели словно в капсуле света, все немного растрепанные, с сонными глазами и с той мягкостью и неопределенностью в движениях, которые постепенно обтачивались в течение дня, приобретали остроту, пока наконец не начиналась всеобщая беготня и все принимались наперебой болтать, размахивая руками.
Второе сочинение тоже оказалось не мое. А потом и третье.
Я тревожно впился в нее глазами, когда она взяла со стола четвертую тетрадь. Неужели опять не моя?
От обиды у меня внутри словно что-то оборвалось. Но тут же поднялось что-то другое. Я же пишу лучше их всех вместе взятых! Я знаю это, и она знает! И однако, она не зачитала меня в прошлый раз, и вот теперь снова нет. Какой тогда смысл хорошо писать? В следующий раз напишу так плохо, как только смогу.
Наконец она положила это убогое сочинение.
Я поднял руку.
— Почему вы не прочитали мое? — спросил я. — Оно что — плохое?
На мгновение глаза ее сузились, но она тотчас же спохватилась и посмотрела с улыбкой:
— Я получила от вас двадцать пять сочинений. Сам понимаешь, я не могу прочитать все. Кстати, твои я чаще всего читала вслух, а сейчас пришел черед других.
Она хлопнула в ладоши:
— И на этот раз они действительно вышли замечательными. Сколько же у вас фантазии! Я прямо наслаждалась, пока их все читала.
Она кивнула Гейру Б. Он встал и вышел вперед. Он был дежурным, и ему полагалось раздавать тетради. Я быстро пролистал свою. Примерно по одной ошибке на страницу. В конце она написала: «Богатая фантазия, Карл Уве, и вообще хорошо, но не слишком ли внезапно история под конец обрывается? Ошибок у тебя немного, но над почерком следует поработать».
Тема была — будущее. Я написал про космический полет. И получилось так, что я слишком пространно рассказывал про тренировочные программы космонавтов, а когда дошел до старта, оказалось, что у меня уже написано десять страниц, и я, немного подумав, нашел выход, что полет в последнюю минуту был отменен из-за технической неисправности и астронавты отправились домой несолоно хлебавши.
В одном месте я написал Hotel с одним l, и она красными чернилами вставила своим округлым почерком второе l. Я поднял руку, она подошла.
— Hotel пишется с одним l, я это точно знаю. Так было напечатано в книге, значит, так правильно.
Она наклонилась ко мне. От ее рук пахнуло мылом, а от шеи — легкими духами с летним запахом.
— Ты и прав, и не прав. С одним l пишется по-английски, а по-норвежски у этого слова два l.
— «Hotel Phoenix» написано с одним l. А он находится в Норвегии. У нас в Арендале!
— Ты прав, это так.
— Значит, у меня это не ошибка?
— Нет. Давай покончим на этом. А сочинение ты написал очень хорошее, Карл Уве.
Она выпрямилась и вернулась за учительский стол. Ее слова утешили меня, хотя и были сказаны только мне одному.
На улице все продолжался дождь и задувал ветер. Деревья в окрестностях школы раскачивались и трещали, а когда мы после перемены перешли в гимнастический зал, порывы ветра налетали на его стену с такой силой, что казалось, будто об нее разбиваются волны прибоя. Вентиляция завывала на все голоса, так что здание казалось живым существом, громадным зверем со множеством комнат, проходов и отверстий в стенах, который улегся рядом со школой и в безутешном одиночестве жалобно плачется сам себе. А может быть, сами звуки — это живые существа, подумал я, сидя в раздевалке на скамейке и снимая одежду. Они то набирали силу, то затихали, взвивались вверх и опадали, носились туда и сюда, как будто играя. Раздевшись, я, голый, взял полотенце и пошел в душевую, там уже было тепло и влажно от пара. Я встал в толпе бледных, почти мраморно-белых мальчишеских тел под теплые струи, они сначала облили мне голову, затем потекли по лицу и груди, охватили затылок и спину. Слипшиеся волосы упали мне на лоб, я закрыл глаза.
Вдруг кто-то крикнул:
— У Тура стоит! У Тура стоит!
Я открыл глаза и посмотрел в сторону Сверре — кричал он.
Он указывал пальцем в другой конец узкого помещения, там стоял, свесив руки, улыбающийся Тур, писюн — торчком. У Тура был самый большой писюн из всего класса, а может быть, и во всей школе. Он болтался у него между ног, как большая сарделька, и это не могло остаться секретом: штаны он носил тесные, а писюн укладывал наискось вверх, чтобы все видели. Да, он был большой. Но сейчас, когда он поднялся, то стал вообще громадным.
— Господи помилуй! — воскликнул Гейр Хокон.
Все смотрели на него, общая взвинченность нарастала, и было ясно, что надо срочно что-то предпринимать. Разве можно упустить такое!
— Отнесем его к фру Хензель! — крикнул Сверре. — Давайте скорей, пока не кончилось!
Фру Хензель, красивая и чопорная, что подчеркивали ее узкие очки и гладко стянутые назад волосы, вела у нас физкультуру. Родом немка, она говорила на ломаном норвежском и отличалась строгостью. От ее придирчивого внимания не ускользала ни одна мелочь, и в то же время держалась она отстраненно: за все это вместе мы прозвали ее аристосраткой. Ее уроки были для нас сплошное мучение, она обожала всякие гимнастические снаряды и почти никогда не давала нам поиграть в футбол. Когда Сверре предложил тащить Тура к ней в зал, где она, все еще в синей спортивной форме, белых носках и со свистком на шее, наводила порядок после занятий, все с восторгом подхватили такую замечательную идею.
— Ой, нет! — сказал Тур. — Не надо!
Подошли Сверре и Гейр Хокон и подхватили его под руки.
— Эй, кто-нибудь еще, помогите! — крикнул Сверре. — Нужны еще двое!
К ним присоединился Даг Магне, схватил Тура за ноги и поднял. Тур что-то возражал и отбрыкивался, когда его потащили из душевой, но не так чтобы очень. Остальные ринулись за ними. Зрелище было из ряда вон. Совершенно голый Тур, с громадным торчащим елдаком, на руках у четырех голых пацанов — в сопровождении других голых мальчишек. Процессия прошествовала через раздевалку в просторный, холодный зал, где фру Хензель, дама лет тридцати, обернулась при нашем появлении и воззрилась на эту сцену из дальнего конца помещения.
— Что это вы? — спросила она.
Четверка, которая несла Тура, бегом вбежала ей навстречу и выставила Тура перед ней стоймя, точно музейную статую, и, подержав так секунд пять, чтобы фру Хензель успела налюбоваться, снова опустила его в лежачее положение и галопом унеслась с ним в раздевалку.
Фру Хензель только и выговорила: «Ну что же вы, мальчики, нельзя же так» — и ничего особенного не сделала: не вскрикнула, не взвизгнула, не раскрыла от изумления рот, не выпучила глаза так, чтобы они вылезли из орбит, словом — ничего такого, на что мы в душе надеялись. Но все же шутка удалась. Мы показали ей гигантский стояк Тура.
В раздевалке мы потом обсуждали, что теперь будет. Лишь немногие ждали, что последуют строгие меры, по той простой причине, что ей будет неудобно давать этому делу ход. Но тут мы ошиблись. Оно имело громкие последствия. К нам в класс явился директор, четверку, которая несла Тура на руках, в наказание оставили после уроков, а всем остальным устроили небывалую головомойку и так отчихвостили, что только перья летели. Единственным, кто вышел из этого испытания с почетом, был Тур, его представили жертвой: и директор, и фру Хензель, и классная руководительница расценили эту выходку как коллективную травлю. Тур даже выиграл в общем мнении, так как в результате все, включая девочек, узнали про эту его сенсационную особенность, причем без малейшего усилия с его стороны.
В тот вечер я долго разглядывал себя голым в зеркале.
Но это было легче сказать, чем сделать. Единственное большое зеркало висело у нас в прихожей перед лестницей. Не мог же я там стоять голый, даже если в доме никого нет, потому что всегда кто-нибудь мог неожиданно прийти, и какой быстрой ни была бы моя реакция, вошедший все равно заметил бы мою удирающую вверх по лестнице голую задницу.
Нет уж! Оставалось зеркало в ванной.
Но оно было рассчитано только на лицо. Если приблизить голову почти вплотную к стеклу, а ноги отставить как можно дальше, можно было увидеть часть туловища, но в таком ракурсе, что ничего толком не поймешь.