Я остановился.
— Велики можем поставить здесь, — сказал я.
Так мы и сделали, выдвинув подножки. Я шагнул в лес. Она — за мной. Я высматривал место, где можно прилечь. С травой или мхом. Шаги наши звучали неестественно громко. Я не смел взглянуть на нее. Но она шла сзади. Вот. Тут будет хорошо.
— Может, заметим время и посмотрим, как долго у нас получится целоваться? — предложил я.
— Что? — переспросила она.
— У меня при себе часы, — сказал я. — У Тура получилось десять минут. А мы сумеем дольше.
Положив на землю часы, я отметил, что было без восемнадцати минут восемь, взял ее руками за плечи и отвел их, чтобы она откинулась назад, одновременно прижимая губы к ее губам. Когда мы совсем легли, я просунул ей в рот свой язык и притиснул к ее языку, остренькому и мягкому, похожему на ощупь на маленького зверька, и принялся безостановочно вращать языком у нее во рту. Руки я держал прижатыми к телу, ничем не прикасаясь к ней, кроме губ и языка. Тела наши лежали под сенью деревьев, как две вытащенные на берег лодки. Я целиком сосредоточился на том, чтобы вращать языком, не встречая препятствий, между тем как меня непрерывно жгла мысль о ее груди в такой близости от меня, о ее бедрах, таких близких, и о том, что между ними, под брюками и трусиками. Но дотронуться до нее я не смел. Она лежала с закрытыми глазами и вращала языком вокруг моего языка, мои глаза были открыты, и я нашарил часы, отыскал и подвинул в зону видимости. Прошло три минуты. Изо рта в уголку у нее узенькой струйкой натекла слюна. Она заерзала. Я прижался животом к земле, безостановочно вращая и вращая языком, вращая и вращая. Это было не так приятно, как я думал, вообще-то даже утомительно. Зашуршали раздавленные сухие листочки, попавшие ей под голову, когда она ее повернула. Во рту у нас скопилась густая слюна. Прошло семь минут. Остается четыре. «М-мм» — простонала она, и в этом звуке слышалось не наслаждение, а напротив, как будто ей что-то не так, она заворочалась, но я не отпускал, а подвинулся головой вслед за ней, продолжая вращать языком. Она открыла глаза, но посмотрела не на меня, ее взгляд был устремлен куда-то вверх, в небо. Девять минут. Корень языка сводило болезненной судорогой. Изо рта непрестанно текла слюна. Мои брекеты временами стукались о ее зубы. Вообще-то нам достаточно было выдержать десять минут и одну секунду, чтобы побить рекорд Туре. Сейчас как раз прошло столько времени. Но можно было побить его с разгромным счетом. Надо дотянуть до пятнадцати минут. Осталось всего пять. Но язык сковало болью, он словно распух, а слюни, которых почти не замечаешь, когда тепло, сейчас, когда они остывали на подбородке, вызывали почти омерзение. Двенадцать минут. Может, хватит? Нет, еще чуть-чуть! И еще чуть-чуть, и еще.
Ровно без трех минут восемь я оторвался он ее губ и поднял голову. Кайса встала и, не глядя на меня, утерла рукой рот.
— Мы продержались пятнадцать минут! — сказал я, вставая. — Мы побили его на пять минут!
Наши велосипеды, оставленные у тропинки, поблескивали нам издалека. Мы пошли к ним, она на ходу отряхнула брюки и свитер от листьев и сухих веточек.
— Погоди, — сказал я. — На спине тоже есть.
Она остановилась, и я снял у нее со спины приставшие к вязаному свитеру соринки.
— Все, — сказал я.
— Мне, кажется, уже пора домой, — сказала она, когда мы дошли до велосипедов.
— Мне тоже, — сказал я и, показывая наверх, добавил: — Там тропинка, она ведет через лес напрямик.
— Пока, — сказала она, садясь на велосипед, и поехала по ухабистой тропинке.
— Пока, — ответил я, взял велосипед за руль и повел его наверх к дому.
В этот вечер я лежал и в мечтах представлял себе ее груди, белые, как молоко, и большие, и все, чем мы могли бы заниматься тогда, лежа в лесу, пока наконец не уснул. Я должен был ей позвонить, потому что мы не договорились, когда мне приехать в субботу, но я все откладывал, пока не наступила суббота, с утра еще потянул время, дотянул до последнего, но в два часа все же сел на велосипед и отправился к телефонной будке. Оставалась и другая нерешенная проблема — мне полагалось возвращаться домой к девяти, что совершенно не соответствовало моей теперешней жизни. Не мог же я уйти в восемь часов, потому что мне пора ложиться спать! Что бы она обо мне подумала? Я попробовал намекнуть маме, что у меня намечены на вечер важные дела и нельзя ли мне по такому случаю вернуться домой в половине десятого, а то и вовсе в десять? Она поинтересовалась, куда это я собрался. Я ответил, что не могу этого сказать. Раз не можешь, то не получишь разрешения, сказала она на это. Мы должны знать, где ты находишься и чем занимаешься. Тогда, может быть, разрешим. Ты же сам понимаешь. Как не понять! Я уже готов был сдаться и сказать про Кайсу. Но сперва надо было с ней созвониться.
Небо было пасмурное, и тускло-серый облачный покров словно выпил из окружающего ландшафта яркие краски. Серая дорога, серые камни на обочине, даже в зелени листвы проступил сероватый оттенок. Спала и вчерашняя жара. Было не то чтобы холодно, а градусов шестнадцать-семнадцать, но все-таки этого оказалось достаточно, чтобы застегнуть на себе ветровку до самого ворота, при езде она раздувалась от ветра, как воздушный шарик. На остановке стояло два автобуса. Она вообще была чем-то вроде мини-автовокзала, где ночью отстаивались автобусы. Сейчас они ждали с работающими двигателями, перед тем как отправиться каждому своей дорогой: одному — в другой конец острова, второму — в город, шоферы развернули их так, чтобы переговариваться друг с другом в открытые окна.
Я поставил велосипед за похожей на шляпу стекловолоконной будкой. Рядом в кустах, среди груд мусора, в основном шоколадных оберток — очевидно, с «Фины», — протекал ручей, я заметил бумажки от «Карамелло», «Хобби», «Неро», «Браво» и синюю обертку от «Хуббы-Буббы», но среди них блестели и пустые бутылки без этикеток, валялись газеты и стояла картонная коробка с каким-то хламом. Нащупав в кармане мелочь, я зашел в будку и выложил приготовленные монеты на автомат. Посмотрел в телефонном справочнике номер, вспомнилась шутка «почему справочник, а не слевочник», а за ней «что делал слон, когда пришел Наполеон?». Уперев указательный палец под ее номером, я с трубкой в руке стоял, уставясь невидящим взглядом в пыльное стекло, пока наконец не собрался с духом, приложил трубку к уху и набрал номер.
— Алло? — спросил чей-то голос.
Кто это — Кайса?
— Привет, — сказал я. — Говорит Карл Уве. Это Кайса?
— Да, — сказала она. — Привет.
— Мы забыли договориться, когда мне прийти, — сказал я. — В какое время тебе удобнее? Мне все равно.
— Э-э-э, — протянула она. — Вообще-то все отменяется.
— Отменяется, — повторил я за ней. — Ты не сможешь? То есть твои родители никуда не уходят?
— Дело не только в этом, — сказала она. — Но я… э-э-э, ммм. Ну. Не могу больше встречаться с тобой.
Как же так?
Значит, она порывает со мной?
Но… Всего только пять дней, как мы решили встречаться!
— Алло? — произнесла она в трубку.
— Все кончено? — спросил я.
— Да, — ответила она. — Кончено.
Я ничего не сказал. На том конце я слышал ее дыхание. По щекам у меня катились слезы. Наступила долгая пауза.
— Ну, всего тебе, — сказала она вдруг.
— Всего хорошего, — сказал я, повесил трубку и вышел на автобусную остановку.
Глаза у меня распухли от слез. Я отер их тыльной стороной руки, хлюпая носом, сел на велосипед и поехал прочь. Я глядел перед собой, но почти не различал дороги. Почему она так поступила? Почему? Как раз тогда, когда все так хорошо наладилось? Именно в тот день, когда мы должны были остаться одни в ее доме? Несколько дней назад я ей нравился, так почему же она вдруг меня невзлюбила? Может быть, оттого, что мы с ней мало разговаривали?
И такая симпатичная девочка! Прямо невероятно какая симпатичная!
Ну, и к черту!
Пошло оно все к чертям собачьим!
К черту, в задницу, и пропади все пропадом!
Подъехав к «Б-Максу», я вытер слезы рукавом. Была суббота, и магазин уже закрывался, парковка была забита автомобилями, кругом толпился народ с сумками, полно ребят. Может, они решат, что слезы у меня от ветра? Я же на велосипеде?
Я въехал на последний подъем, за которым начинался ровный участок шоссе. В душе у меня то и дело возникала пустота, десятисекундные промежутки — без единой мысли, когда пропадало даже сознание, что ты существуешь, а затем вдруг врывался образ Кайсы — все кончено! — и я вздрагивал от неудержимых рыданий.
Я надел на велосипед замок, поставил его на обычное место перед домом, войдя, постоял на пороге, определяя, где кто находится, чтобы ни с кем не встречаться, и так как путь, судя по звукам, был свободен, то, поднявшись по лестнице, я зашел в ванную и там хорошенько вымыл лицо, прежде чем уйти к себе и лечь на кровать.
Полежав немного, я встал и пошел к Ингве. Он играл на гитаре, сидя на кровати. Когда я вошел, Ингве поднял голову.
— Что случилось? Ты ревел? — спросил он. — Из-за Кайсы? Она дала тебе от ворот поворот?
Я кивнул и снова заплакал.
— Да ну, Карл Уве! — сказал Ингве. — Это скоро пройдет. Найдется другая девушка, за этим дело не станет. Вон их сколько вокруг! Забудь ее — и всё. Ничего страшного не случилось.
— Как же — «ничего страшного»! — сказал я. — Мы всего пять дней как начали встречаться. Мне нужна только она и никакие другие. И вдруг сегодня такое! Как раз когда мы собирались встретиться одни у нее дома.
— Погоди-ка, — сказал он, вставая с кровати. — Сейчас я дам тебе послушать одну песню. Может быть, это тебе поможет.
— Какую песню? — спросил я, усаживаясь на стул.
— Погоди, сейчас узнаешь, — сказал он, перебирая ряд синглов на полке. — Вот эту, — сказал он, вынул один и показал мне конверт — «Прошлое не вернешь» группы The Aller Værste!.
— Эта — да.
— Вслушайся в текст, — сказал он, вытряхивая из конверта пластинку, надел сначала переходник на шпенек проигрывателя, затем положил пластинку, поднял звукосниматель и поставил его на первую бороздку уже вертевшегося диска. После секундного шороха энергично зазвучали, задавая ритм, ударные, затем вступила бас-гитара, гитара и комбо-орган и вся аккомпанирующая группа, затем раздался резкий, невероятно зажигательный риф, и голос запел на ставангерском диалекте: