Мама Томаса кладет руку Томасу на плечо.
— Младшая сестра. Вот видишь. А Томас один. Вот в этом-то и беда. Ну ладно, Юха, до свидания, и спасибо еще раз за твою помощь.
И опять сердечно пожимает ему руку.
— И обещай, что ты придешь еще не раз и поиграешь с Томасом, ведь ты теперь знаешь дорогу. Приходи когда захочешь.
— Спасибо. Я приду, — бормочет Юха и прокашливается, пытаясь увернуться от ее просящего взгляда.
— Вот здорово, вот здорово! — восклицает она. — Как я рада, что у Томаса появился настоящий друг. Хочешь денежку?
И не успевает Юха возразить, как она достает из портмоне пятикроновую купюру и сует ему в руку:
— Вот, купи сладостей, а то и комиксы. Обязательно.
Вдруг она его хватает. Обнимает. Больно. Юхе становится страшно.
— Теперь нам надо… как это… поддерживать отношения, да вот.
Юха изворачивается, как червяк, она его отпускает. Юха откашливается.
— Пока, Томас, — говорит он.
— Ну попрощайся же с другом, Томас! — приказывает мама.
— Ну пока, увидимся в понедельник, — отвечает Томас.
Юха уходит. Мама Томаса машет ему рукой, другой обняв Томаса. Она закрывает дверь, загнав внутрь сына.
У калитки Юха оборачивается, смотрит на сделанную Томасом табличку: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ К СЕМЬЕ КАРСК! — и все кажется таким безнадежным и никчемным, таким невыносимо трагичным, что ему этого просто не вместить.
У большой дороги он как можно дальше швыряет пирог. Тот, едва приземлившись, оказывается под колесами автомобиля.
Дрозд поет, потому что ему повезло и он не человек.
Я смотрю в окно. Идет дождь.
Дождь шел и будет идти.
Дождь падает беспрерывно, как напоминание о том, что падет все.
Рано или поздно все падет.
Какая разница, ответишь ты или нет. Я все равно шлю письма. Раз уж я писал восемь лет, то могу и продолжать. Я так много размышляю о детстве.
Когда я был маленьким, я мог колдовать. Я умел творить чудеса, лечить раны и ходить по воде, перемещаться во времени и пространстве, моя власть позволяла мне преображать миры и творить новые.
Когда я был маленьким, я мог колдовать.
Пока мне не объяснили, что на самом деле я этого не умею.
Когда я был маленьким, я смеялся, как дитя, у меня был разум дитя и детские мысли.
У меня отняли эти мысли, и мне хочется ненавидеть тех, кто их отнял, — за то, что они сделали со мной, за то, что они сделали с нами, сделали нас полулюдьми.
Самым мерзким в Сэвбюхольме была тишина. Не умиротворяющая, а угрожающая. Что-то тяжелое и влажное давило на жителей Сэвбюхольма. Там не было звуков. Все укутано, оглушено, упрятано в предательски буйной зелени, и Бог был мертв.
И там мы росли без возможности сомневаться и задавать вопросы.
Я хотел, чтобы Сэвбюхольм меня любил. А он так меня и не полюбил. Он почему-то решил, что я ему некстати. И я покинул Сэвбюхольм, чтобы окончательно не пропасть. Я думал, что удалился от Сэвбюхольма, что я стал сильнее, что я вышел победителем.
И вот я здесь, брошенный, умоляю о любви. Чьей-нибудь, чьей угодно, кого-нибудь одного-единственного. То, что я сегодня выношу на сцену, — остатки моего волшебства, разбавленного дешевыми трюками и обыденными мелочами. Теперь я делаю это за деньги. Чтобы заработать на квартиру, и электричество, и газ, и телефон, и еду. И делаю это вдвое хуже, чем тогда. Они отняли у меня силу, объяснив мне, что я ничто.
Я смотрю на свое детство в Сэвбюхольме и скорблю. Я скорблю и ненавижу.
Как они уродовали нас, Томас.
Делали нас полулюдьми.
Я не забыл и не простил.
Ты слишком добр, чтобы ненавидеть. Но можешь быть спокоен.
Я буду ненавидеть и за тебя.
Зовут меня Адольфом, хоть я и не похож,
От мира и спокойствия меня бросает в дрожь.
Кто думать не умеет, в восторге от меня,
А кто посмел задуматься, того повесил я.
В золоченых «мерседесах», в бриллиантовых трусах,
Размалеванные тетки меня носят на руках —
Это наше населенье, большинство родной страны,
А кто остался в меньшинстве, уже давно обречены.
Соперники на выборах (что были в прошлый раз),
С мышьяком отведав супа, так стонали
в смертный час!
Не стесняйтесь, не тушуйтесь, тут все средства
хороши!
Сплошь и рядом трупы, трупы — веселимся от души!
(Этот куплет Юха сочинил сам.)Зовут меня Адольфом, хоть я и не похож,
От мира и спокойствия меня бросает в дрожь.
При встрече с чернокожим я говорю: «Хелло,
Мне очень жаль, но я нацист — тебе не повезло».
(Здесь песня неожиданно обрывается,что каждый раз немного смущает Юху.)Томасу везло дважды в жизни. В первый раз — когда он выиграл чугунок в рождественской лотерее Лайонз[26]. Во второй раз — когда он попал в передачу «До тринадцати» и говорил с Ульфом Эльфингом.
Он, конечно, написал туда, но никогда не верил, что они позвонят. Такого просто не бывает.
Но вот однажды в среду вечером ему позвонили и сказали, что он участник передачи.
— Привет, Томас! — сказал Ульф Эльфинг.
Томас ничего не ответил, ведь это был не вопрос.
— Где ты живешь?
— В Сэвбюхольме, — ответил Томас, понимая, что надо объяснить, где это.
— А где это?
— Пятнадцать километров к северу от Стокгольма, — прошептала мама Томаса, пихнув его.
— Ай, — сказал Томас. — Пятнадцать километров к северу от Стокгольма.
— Ага, — сказал Ульф Эльфинг, — тебе, наверное, нравится ходить в школу?
— Чего? — спросил Томас.
— Так, так, если тебе одиннадцать лет, то ты, значит, в пятом классе, — продолжал Ульф Эльфинг, — вот здорово!
— Да так себе, — ответил Томас.
— Нет, конечно, учиться трудно, — сказал Ульф Эльфинг, — но с друзьями-то классно!
— Да, — ответил Томас.
— У тебя есть какой-нибудь классный приятель?
Что ему следовало ответить?
— Да, — ответил Томас.
— М-м-м, а что вы делаете вместе?
— Не знаю, — ответил Томас.
— Наверное, всякую всячину?
Томас не ответил.
— Слушай, это классно, — сказал Ульф Эльфинг, — давай теперь выберем вопрос. Какой номер?
Третий раз везло Томасу, еще раз у него почти что был шанс. Такого вообще-то не бывает, но прозвучал сигнал, и Ульф Эльфинг сказал:
— Ой!
И:
— Смотри-ка, тебе повезло.
Томас знал, что это самый главный момент в его жизни.
Но не знал ответа.
Какая самая высокая гора в Европе?
В голове у Томаса тишина.
— Какая самая высокая гора в Европе? — повторил Ульф Эльфинг.
Вопрос-то был даже не сложный. Он был простой и ясный, как воздух в горах. Томас видел перед собой большую красивую гору с искрящейся снегом верхушкой. У подножия — горная хижина и пасущиеся овцы, вершина высоко-высоко в голубых небесах.
— Эверест, — прошептал Томас, заранее зная, что это неправильно.
Его слушало полкласса.
Остаток семестра учительница заставляла их штудировать контурные карты гор Европы.
Если Томаса разбудить среди ночи и показать ему лиловую точку на контурной карте Европы, он закричит: «Монблан, Монблан, Монблан!»
— Ой, как жаль, — утешающим тоном произнес Ульф Эльфинг, — но ты все-таки закажи песню. Какую ты выбираешь?
— «Улетай», — пробормотал Томас.
— Мы ее уже ставим, — сказал Ульф Эльфинг. — Песню заказал Томас Карск, одиннадцать лет, Сэвбюхольм. Пока, Томас.
Это последнее, что Ульф Эльфинг сказал Томасу.
В «До тринадцати» зазвучал новый разговор, а потом еще и еще, а Томас все сидел с телефонной трубкой в руке.
Улетай, Синяя птица,
Улетай куда глаза глядят,
Улетай, Синяя птица,
Здесь тебе оставаться нельзя…
Со звонком все несутся к выходу. Почему — понять трудно. На школьном дворе делать абсолютно нечего. Площадка для игры в «ниггер»[27] у флагштока, ее тут же оккупируют несколько шестиклассников. Вот и все. Даже нарисованных на асфальте классиков, как на дворе начальной школы в нескольких сотнях метров отсюда, и тех нет.
Большинство просто стоят группками, пока не звенит звонок и не наступает пора возвращаться.
Но они несутся.
Как тупые коровы, как безвольные идиоты. Стучат деревянными сабо по каменному полу.
Деревянные сабо!
Вечно натирают. Их надо разносить. Тогда дерево и кожа принимают форму ноги. Если надеть чужие, натирает во всех местах.
То, что сабо есть у всех, — это само собой. Это как восход и закат, как то, что Олоф Пальме и Гуннар Стренг управляют Швецией. Так было во все времена.
Но ветер перемен все же веет. У Пии, Ли и Эвы-Лены сабо с ручной даларнской[28]