Мы поднимаемся и смотрим по сторонам, и все вокруг не так, как прежде.
Даже неизменное.
Всему суждено пасть. Ничто не вечно. Ни наше детство, ни Сэвбюхольм, ни великий Ингемар Стенмарк, ни Бьёрн Борг, ни астронавты, ни Советский Союз. Наши шаги до смешного малы и вовсе не огромны для человечества.
Надо просто сжать зубы и набраться сил.
Все пройдет. Придет что-то другое. Зверь свирепствует, но его век недолог. Все это было тогда, и на нас лежит отпечаток прошлого, и нам трудно понять, почему мы так боялись. На расстоянии все это кажется меньше и ничтожнее, и мы, конечно, просто придумывали себе страхи, и нам, конечно, было вовсе не так больно, как нам казалось.
Нет ничего сложнее воспоминаний.
Я помню наше сэвбюхольмское детство только как содрогание, как будто я стоял в огромной холодной тени выжидающего ангела.
— Вы парочка? — внезапно спрашивает Марианна однажды вечером, когда Йенни остается на обед.
Йенни краснеет.
— Заткнись, малявка, никакая мы не парочка! — кричит на нее Юха.
— Тсс! — шикает Ритва.
— Чего, вы о чем? — спрашивает Бенгт.
Йенни надо набраться храбрости и спросить.
Хотя, впрочем, это глупо. Пусть все остается тайной. Потому что, пока это тайна, все так, как она захочет, и ей не нужно ни под кого подстраиваться.
Но спросить она должна. Она должна сделать это, рискуя все разрушить.
В «Братьях Львиное Сердце», ее любимой книжке, говорится, что иногда надо делать то, на что ты никак не можешь решиться, потому что иначе ты не человек, а самое обычное дерьмо.
Она вспоминает эту фразу, и каждый раз что-то зудит внутри.
Она никогда в жизни ни на что не решалась.
Она думает, что она дерьмо.
Она думает, что она дерьмо, которое хочет стать человеком.
В спальне матери Йенни два платяных шкафа. В левом спрятана свадебная фотография родителей. Почему — Йенни не знает. Просто так было всегда.
Иногда, если никого нет дома, Йенни достает ее и смотрит, и ей тогда кажется, что она нарушает запрет.
Фотография цветная и в рамке. И отец, и мать на ней молодые. Хорошо выглядят. У мамы ямочки на щеках, совсем как у нее самой. Мама улыбается, видны белые зубы. Она стоит вплотную к отцу, у которого вид более скованный — как будто он сам не знает, хочется ему находиться там или нет. У него очки в темно-коричневой оправе, в них он похож на себя.
Вот так все начиналось, думает Йенни, отец и мать молодые и здоровые, не надломленные, не побитые жизнью, полные веры в будущее. Недосягаемые, смотрят на нее с фотографии.
Никогда больше они не станут такими чистыми.
Йенни смотрит и смотрит на мать — в голубом платье, с красными розами в свадебном букете, — она смотрит и пытается понять эту простую радостную улыбку, которой Йенни никогда не видела в жизни.
Почему мама спрятала фотографию?
Из-за этой веры в будущее? Потому что ничто не сбылось?
И когда Юха звонит Йенни в субботу вечером и зовет в гости, она, едва успев положить трубку, решает, что сегодня это должно произойти.
Она старательно готовится, моет волосы, сушит их феном, надевает свои самые лучшие вещи: красные «манчестеры» и клетчатую блузу.
Потом она смотрится в зеркало и чуть не плачет:. она такая некрасивая.
На дне ящика с трусами и носками спрятана ее косметичка. То есть это вообще-то не косметичка, а пластмассовый пенал с Гуфи.
И из косметики у нее есть только две вещи: тушь и голубые тени. Это ее драгоценности.
До сих пор Йенни решалась краситься только дома, в полном одиночестве: она знает, что приди она накрашенной в школу — одноклассники ее засмеют.
Отец ни за что бы ей не разрешил. Мать бы запрещать не стала, но расстроилась бы и огорчилась.
Она всегда расстраивается и огорчается.
Йенни зовут в комнату, где лежит мать, и та смотрит на нее скорбными глазами и говорит скорбным голосом:
— Я так расстроена, ты так огорчила меня, Йенни. Ты это, конечно, понимаешь. Ты ведь этого и хотела?
Йенни боится, что вся радость сразу исчезнет, как только мать скажет ей это. Это хуже наказания и запрета. Как будто чья-то рука хватает ее сердце и сильно стискивает его.
Тушь и тени в пенале с Гуфи — единственное в ее жизни, что действительно принадлежит ей и что… как бы это объяснить?.. что не есть Сэвбюхольм.
Накрашенная она почти хорошенькая.
По крайней мере, если прищуриться.
Она держит ручку между пальцев, притворяется, будто это сигарета, делает пару затяжек и самоуверенно, этак умудренно улыбается.
Сегодня она спросит, потому что она не дерьмо.
Она осторожно накладывает тени, прихорашивается для Юхи.
Ее глаза становятся сияюще-голубыми.
Они идут в Юхину комнату. Юха запирает дверь, чтобы их никто не дергал. Йенни немного торжественно, держа спину прямо, садится на стул у письменного стола. Юха, как обычно, падает на кровать. Йенни нервно икает.
Она смотрит на него, и ей интересно, что же он на самом деле о ней думает. Он ничего не сказал о ее макияже. Он что, даже не заметил?
Когда Марианна спросила, не парочка ли они, он поспешил крикнуть: «Заткнись, малявка, никакая мы не парочка!»
Как это понимать? Или — или. Как хочешь, так и понимай. Господи, все-таки она должна спросить.
Чтобы не смотреть в глаза Юхе, она начинает разглядывать плакат «Sweet» на стене. Йенни вздыхает, закрывает глаза, вздрагивает, икает. Слова уже на языке. На самом кончике. Как будто нужно прыгнуть с трех- или пятиметрового трамплина, в животе у нее все переворачивается. Сейчас она спросит, сейчас…
— Ты что, накрасилась? — вдруг говорит Юха.
Йенни ошарашенно открывает рот:
— Чего?
— Никогда не видел у тебя теней.
— Что, некрасиво? Смыть?
— Нет-нет, — поспешно отвечает Юха, — просто так, необычно. Но, кстати, очень симпатично!
— Правда?
У Йенни дух захватывает. От счастья на глаза наворачиваются слезы. Она приглаживает волосы, поправляет блузу, осторожно пересаживается на краешек кровати. Она улыбается, а когда она улыбается, у нее появляются ямочки, точно мягкие складки. Что-то пульсирует под веками. Пульсирует во всем теле. Сейчас или никогда, думает она.
— Юха, — шепчет она, но ей хотелось бы прошептать «мой Юха».
Мой Юха, мой Юха, мой Юха!
— Что?
— Что я хотела спросить… Ты любишь… Тебе нравится кто-нибудь?
Она пытается произнести это как можно равнодушнее.
— Конечно, нравится, — радостно отвечает Юха. — Ли!
Йенни кивает. Закрывает глаза. Вот она и решилась. Решилась и проиграла. Убедилась, что никто не может ее любить. И неудивительно — такую-то противную уродину!
— Да, Ли хорошенькая, — несчастно шепчет Йенни и чувствует, как внутри что-то ломается.
Но какая разница. Никакой. Все как и прежде. Вот она откроет глаза, и все будет по-прежнему. Она кукла с закрывающимися глазами, с неизменной улыбкой, равнодушно кивающая головой.
— Да, Ли хорошенькая, — глухо повторяет Йенни.
— Еще какая! — восторженно отзывается Юха.
— И у нее такие красивые волосы.
— Еще какие красивые! Я в нее так влюбился, что хоть помирай!
Ей хочется просто уйти. Броситься домой, смыть краску, снова стать чистой. Ей хочется оттереть тени щеткой для ногтей, отрезать ресницы, склеенные дешевой тушью, отмыться дочиста, дочиста, дочиста — как ящерице.
Она и есть ящерица.
Все по-прежнему. Ничего не случилось. Йенни улыбается.
Йенни улыбается, как и нужно улыбаться, когда твой лучший друг поверяет тебе свои любовные переживания. «Вот здорово». «Я так за тебя рада». «Поздравляю!»
Йенни прокашливается и улыбается. Она кукла с закрывающимися глазами, с неизменной улыбкой, равнодушная.
— А ты ей говорил?
— Нет, конечно!
— Так устрой вечеринку и пригласи ее!
— Вечеринку? Я? Да папа никогда не разрешит! Папа ненавидит, когда в доме возня. И к тому же он все время болеет.
— Я просто предложила, — шипит Йенни.
— Ты чего, обиделась? — простодушно спрашивает Юха.
— Да не обиделась я! — кричит Йенни. — Я так рада!
Я пробираюсь сквозь публику, собранный, как гимнаст перед выступлением, глубоко вдыхаю пару раз, чтобы овладеть волнением и превратить его в энергию.
Конферансье объявляет мое имя, и я шагаю на сцену. На мгновение меня ослепляет прожектор, возгласы публики накатывают, как огромная волна, грохочут аплодисменты, и все, чем меня хотят одарить, — это любовь, и только любовь — при условии, что я рассмешу до чертиков!
Тридцать секунд на то, чтобы завоевать публику. Первые шутки должны попасть в точку, чтобы потом можно было расслабиться, чтобы возникло основание, на котором можно продержаться до конца вечера.
Конечно, это безумие, но что делать?
Я хватаю микрофон, закрываю глаза — и бросаюсь наружу!
Каждое мгновение ты либо фаворит, либо нет.
Я прихожу в клуб всего за несколько минут до начала выступления. Возле клуба — длинная очередь.
«Господи Иисусе! — говорит водитель такси. — За чем это народ толпится в понедельник?»
«За мной!» — отвечаю я.
И это правда.
Вот и еще один рубеж, который надо пересечь. Приглашать на праздник больше нельзя. Если уж приглашать, то на вечеринку.
Вечеринка.
Такое загадочное и манящее слово. Юха ни разу не бывал на вечеринке, но он знает, как все должно быть.
Танцы.
Юха ни разу не танцевал.
В самом конце вечеринки надо танцевать в обнимку. Это уже серьезно. Тогда уже положено танцевать с тем, в кого ты влюблен.
Перед этим все играют в игры с поцелуями, где все по порядку и по правилам, но когда танцуешь в обнимку, это уже не понарошку.