Он втайне придумал защитный ритуал против всех угроз: моет руки до локтей, кладет на унитаз туалетную бумагу, не касаясь фаянса, считает часы после каждого приема пищи, чтобы проверить, отравился он или нет, и, возвращаясь откуда-нибудь зимним вечером, бежит строго под фонарными столбами, чтобы его не поглотила тьма.
Все так ужасно сложно, но и об этом Томас молчит, потому что никто все равно не поймет.
Они бы только стали уверять его, что он ошибается, и упорствовали бы до тех пор, пока бы он не признал, что ничего страшного нет, и тогда они оставили бы его погибать.
Совсем как в фильмах ужасов, где какой-нибудь идиот гасит свет в холле, закрывает дверь в спальню, убирает весь чеснок и, наконец, открывает окно, чтобы впустить немного свежего воздуха — и графа Дракулу.
В тощей груди Томаса бьется перепуганное птичье сердце.
Томас боится до смерти.
О таком не говорят. Ни с кем, даже с мамой.
Страх — это то, с чем ты остаешься один на один.
Юха и Стефан сбрасывают деревянные башмаки в холле у Юхи. На кухне Ритва готовит ужин. У них будут рыбные котлеты в омаровом соусе.
Марианна не ест рыбных котлет, и ей дадут рыбных палочек, а Юха и рыбных палочек не ест, так что ему дадут кровяную колбасу.
И ко всему этому — макароны быстрого приготовления, потому что так быстрее.
Колбасу и палочки Ритва жарит на одной сковородке, чтобы сэкономить время и не мыть лишний раз посуду.
Рыбный сок смешивается со свиной кровью и маргарином, но Ритве хоть бы что.
У нее маленькие дети.
— Мама, — кричит Юха, — мы со Стефаном будем в моей комнате.
— А мне можно с вами? — просит Марианна, дергая Юху за рукав.
— Нет, нельзя, малявка безмозглая! — отвечает Юха и поворачивается к Стефану: — Это моя сестра.
— Привет, — говорит Стефан.
— Сам знаю, у нее такой вид, как будто у нее рак мозга. Последняя стадия.
Юха отпихивает Марианну.
Ритва проходит мимо — в туалет. Вытирает руки прихваткой.
— Здравствуй, Стефан. Марианна, оставь мальчиков в покое, они будут планировать свою вечеринку.
И Ритва не может удержаться, чтобы не повернуться и не поддразнить их — «у-тю-тю!» — перед тем, как исчезнуть в туалете.
— Прекрати! — кричит Юха и поспешно загоняет Стефана в свою комнату, закрывая за собой дверь.
Под дверью скребется Марианна и мерзко пищит:
— У-тю-тю-тю!
Юха распахивает дверь:
— Я тебе мозги вышибу, соплячка чертова!
И Марианна со смехом бросается прочь.
— У-тю-тю-тю!
Юха берег блокнот и пишет: «ВЕЧЕРИНКА ЮХИ И СТЕФАНА!»
— Ну, кто придет? — спрашивает он.
— Ладно, начнем с тебя и меня, — отвечает Стефан.
«СТЕФАН и ЮХА», — пишет Юха.
— И я хочу пригласить Ли, — говорит он и пишет: «ЛИ».
— Втрескался в нее, да?
— И еще я должен пригласить Леннарта, — бормочет Юха, делая вид, что не слышит. — Ну и конечно, Роя и Пию.
— Ли хорошенькая. Это точно, — серьезно продолжает Стефан. — Хоть сисек у нее и нет. У корейских девок никогда нет сисек.
Почему Стефан всегда отвлекается? Чего он треплется о Ли? Он же видит, что Юхе неловко.
— И если уж приглашаешь Пию, то надо и Эву-Лену, — чуть ли не кричит Юха, — иначе Пия не придет.
Он умолкает и краснеет.
— Эва-Лена — божье наказание, — стыдливо добавляет он.
— Но она в довесок.
— Знаю.
Оба вздыхают.
«ЭВА-ЛЕНА», — пишет Юха.
— Кто еще? — спрашивает он. — Томас Карск?
Стефан грубо смеется:
— Представь Томаса Карска на вечеринке.
— Не, ясное дело… — неуверенно бормочет Юха.
— Ты, кстати, слышал, что у Томаса Карска будет праздник? Вот смех-то!
— Да уж! Вот, типа, смех-то! — прокашливается Юха, и ему стыдно.
Он видит перед собой маму Томаса — как она сидит и шьет костюм, который должен быть готов к празднику, и мерзкий пирог, который он выбросил на дорогу.
— Но Симона-то мы пригласим, потому что иначе Шарлотте не с кем будет танцевать, она ведь такая длинная. И Ругера тоже, и Метте. Сколько уже?
Юха записывает имена.
— Шесть парней и пять девчонок. Одной не хватает.
— Ты, наверное, должен пригласить Йенни?
Стефан пристально смотрит на Юху.
— Ну да, должен, — бормочет Юха.
— Хотя она страшна как смерть. И заколка эта, и перхоть.
— Да уж, точно, — шепчет Юха.
— А штаны у нее — так вообще! Нет, не дело это — звать ее на вечеринку.
— И смеется она невпопад, и садится в углу и не говорит ни с кем, — несчастно продолжает Юха.
— Эта девка и лимонадом-то поперхнется. Нельзя ее приглашать. Это-то она должна понимать!
Юха думает про ямочки на щеках у Йенни. Иногда ему кажется, что он по-настоящему счастлив только в те минуты, когда ему удается рассмешить Йенни и заставить ее глаза блестеть.
Только с Йенни Юха чувствует себя уверенно. Ее одну ему никогда не приходится подкупать.
— Силла! — обреченно произносит Юха и пишет имя в списке.
Он слышит легкий свист, как будто ангел машет крыльями. Он зажмуривается и видит когти ангела, горящие глаза, презрительную улыбку.
Ангел приближается, привлеченный его убожеством.
— Пусть будет Силла, — соглашается Стефан, — теперь все!
Когда мы все же окончили основную школу, мне уже так надоело быть тем, чем я был, — тем, что они из меня делали. Я хотел стать чем-то другим, чем-то большим. И я порвал со всеми. Я был вынужден это сделать. И одному Господу известно, как мне пришлось бороться, чтобы стать кем-то другим.
Я и с Йенни потерял связь. Она, конечно, уехала в США. Чтобы стать кем-то другим. По крайней мере, я так думаю.
Остался ты. Ты единственный. Я хочу чтобы ты это знал. Ты получаешь эти письма. Если ты их, конечно, получаешь. Или как это говорят… я не знаю, как сказать.
Я имею в виду, что если уж все падает, то это, наверное, тоже можно оправдать, так?
В детстве я и вправду был слюнтяем. В постоянном страхе стать изгоем всегда и перед всеми лебезил. Не думай, что я этого не понимал.
Помнишь эту песенку:
Трупы, трупы в день рожденья,
Трупы в день рожденья мой!
Вот забава, вот веселье,
Когда кровь течет рекой!
Я ненавидел эту песню. Кажется, я пел ее на каждой чертовой перемене во всех начальных классах. А вы стояли вокруг и подбадривали выкриками. А потом уходили.
И очень неприятно, скажу я тебе, обнаруживать, что ты по-прежнему слюнтяй.
Потому что я и есть слюнтяй — отвратительно лебезящий комик-слюнтяй! Никуда я не делся от этого. Вокруг меня толпится народ и подбадривает выкриками.
А потом уходит.
Несколько недель спустя Томас, придя в школу утром в пятницу, замечает, что что-то не так. Одноклассники возбуждены. Они шепчутся друг с другом, шепчутся о нем. Он ничего не понимает. У него что, пахнет изо рта? Или козявка торчит из носа?
Томас старается не быть противным. Он каждый день принимает душ и моет голову, жует «Лэкероль», чтобы у него не пахло изо рта. На каждой перемене он идет в туалет и причесывается.
Томас знает: всех раздражает, что он постоянно прокашливается, но он ничего не может с этим поделать. У него будто какая-то пленка в горле, которая должна лопнуть, и ему надо прокашляться.
В глубине души он уверен, что он все равно противный.
Как бы он ни старался скрыть это.
На перемене Леннарт разворачивает его к себе лицом и злобно щурится:
— Что это ты и твоя чертова мамаша себе вообразили? Кто это, по-твоему, захочет прийти к тебе домой? А?
Теперь Томасу понятно. Его мама разослала приглашения на праздник. Но что в этом такого? Можно же просто не приходить. Можно же просто рассмеяться ему в лицо, и пусть он потом идет себе на свою лужайку за футбольным полем, где он никому не мешает. Зачем злиться?
Девчонки держат военный совет, собравшись вокруг Пии и Эвы-Лены.
— Пойти на праздник к нему и его мерзкой матери-немке! — с отвращением произносит Пия.
— Мама сказала, что если я не пойду, то не получу карманных денег, — добавляет Силла.
— Представь, она написала родителям, чтобы пригласить нас! — говорит Эва-Лена и громко передразнивает маму Томаса, чтобы он слышал: — «Дарагие господин и фрау Магнуссон, крошка Эфа-Лена сердешно приглашена на праздник Хайль Гитлер!»
Томас холодеет. Теперь он осознает масштабы катастрофы. Мама написала не им, а их родителям. Теперь они не могут отказаться. Все должны прийти.
— Смотри, вот он! — шепчет кто-то.
Когда он проходит мимо, девочки притворяются, будто не замечают его. Томас чувствует, что сейчас разревется. Почему он никогда не может удержаться от слез? Он хочет быть далеко отсюда, за тысячу километров, в другом времени, в другом мире, где-нибудь, где все не так ужасно.
К нему подбегает Йенни и идет вровень с ним.
— Я думаю, будет здорово, — утешает она.
— Здорово? — кричит им вслед Пия. — Да ты совсем свихнулась!
— Конечно, к нам-то тебя ни за что не пригласят! — кричит Эва-Лена.
Йенни оборачивается:
— Что? Вы о чем?
— Ни о чем, — врет Эва-Лена, ехидно улыбаясь.
— Но можешь спросить Юху, — кричит Пия и уводит за собой остальных девчонок, — спроси его, что сегодня вечером!
Их смех как вопли чаек, а громче всех вопит Эва-Лена.
После школы Йенни и Юха, как всегда, вместе идут домой.
Обычно они без умолку болтают. Или, точнее, Юха болтает, а Йенни слушает и смеется.
Но в эту пятницу они молчат. Йенни смотрит в землю, Юха пинает перед собой камень.
Йенни совершенно очевидно предательство Юхи. И все же она каждую секунду ждет, что Юха со смехом раскроет ей секрет: на самом деле она, конечно же, приглашена!