Юха открывает рот, чтобы возразить.
— Иди домой! — приказывает отец Йенни.
Он морщится и закрывает дверь перед носом у Юхи.
Юха стоит перед дверью со своей коллекцией и подарком.
По дороге домой он встречает Леннарта и Стефана на велосипедах. Он напрягается.
— Ну что, типа, спасибо за вечеринку, да, — ухмыляется Леннарт.
— Спасибо, — отвечает Юха, — надеюсь, вам было весело.
Леннарт безразлично пожимает плечами и спрашивает:
— Что это у тебя в папке?
Юха смущается.
— Это? Это… коллекция кинорекламок.
— Господи, ну и смехота! Чье это?
— Это… Йенни. Э-э… я собирался отдать, но ее нет дома.
Юха натянуто смеется и добавляет, помахивая папкой:
— Ну и малышня! Собирает рекламки! Ладно, мне надо домой. Пока.
Он уже отходит на несколько шагов, как вдруг Стефан кричит ему:
— Я, кстати, вчера спросил у Ли, можем ли мы с ней гулять.
Юха застывает, медленно оборачивается и как можно равнодушнее произносит:
— А… Ну и что она ответила?
— А ты как думаешь? — торжествует Стефан. — Конечно, да!
Юха закрывает глаза. У него колотится сердце. Ему некого винить, кроме самого себя.
Это я запомню, думал я, ныряя июньской ночью в черное озерцо, спрятанное меж сосен, в глубине леса, это я запомню навсегда.
Крик нырка отзывался эхом; тонкие пряди тумана ласкали поверхность воды; ели отражались в черном озерце.
Я это запомню, этого я никогда не забуду.
Сейчас конец сентября.
Я снова еду на поезде по Швеции. Еду в Эребру, чтобы выступать там в ресторане перед радостными людьми, которым ничего не нужно, кроме как высмеять все, что есть осень и несчастье. Вечер в разгаре.
Желтеет листва берез, папоротники уже по-осеннему коричневые. На часах еще нет шести, но солнце уже клонится к горизонту.
Оно горит.
Как все сгорает. Как вращается Земля. Как умирают друзья.
Я уже забыл то, что не должен был забыть никогда.
Осень на дворе. Она впивается в меня и тащит меня с собой.
Повсюду лето уже потеряло силу, отовсюду струится холод, вечера темны. На часах не больше шести, но уже смеркается. Желтые и красные, стоят еще не потерявшие листву деревья.
Крестьяне собрали все, что можно собрать, и пустые поля ждут следующей весны. Мы переходим на зимнее время, и надеяться больше не на что. Скоро придет зима, длиной в полгода. Мы все потеряем.
Слава богу, в «ИКА»[35] снижены цены на стеариновые свечи. 1590 за десяток.
И мы жжем свечи и натягиваем толстенные кофты, сидим дама и пишем, читаем комиксы «Астерикс» и смотрим, как наши котята превращаются в статных тигров. В батареях шумит горячая вода. Церковные колокола звонят ко сну.
Все падет. Памятники Ленину и социал-демократические правительства. Ни одна власть не устоит, и тираны однажды умрут.
«Адвент — это темнота и холод — приди, Господи, приди, когда настанет час!»
Ты помнишь этот псалом? Мы пели его в последний день перед Рождеством в школе.
Колеса стучат по рельсам. Деревья силуэтами чернеют на фоне неба. На западе светит полная луна. Я еду в поезде и скорблю.
Вчера я был в Карлстаде. Кошмарное выступление.
Конферансье даже не знал, как меня зовут. Он называл меня Юхой Линдквистом. «Ты, прямо скажем, не толстяк» — сказал он. Чертов козел. Публика была такой пьяной, что опрокидывала столы. Они ненавидели меня всеми фибрами.
А после выступления я встретил Стефана Ларссона. Он ввалился в гримерку на правах старого знакомого. Увидев его, я похолодел…
— Здорово, Юха! — закричал он. — Ты что, меня не узнаешь?
И он засмеялся своим противным клокочущим смехом, который был у него уже в детстве: ха-ха-ха-ха!
Ты что, не узнаешь меня?
Конечно, я узнал тебя, черт побери. И подумал, что я взрослый, что ты не можешь сделать мне ничего дурного. Я подумал: я — звезда! Ему до меня не добраться, как бы он ни пытался.
— Да, я вот тут живу теперь! — сказал он. — Как прочитал в газете, что ты приезжаешь, так подумал, что неплохо бы посмотреть, как у тебя дела.
Вот чертов козел!
— Да обычно получше, чем сегодня, — ответил я.
— Надеюсь! — сказал он и снова засмеялся этим кошмарным смехом: — Ха-ха-ха-ха! — А потом продолжал: — На Веселом часе было по-другому, помнишь?
И запел:
— Трупы, трупы в день рожденья… Помнишь?
— Не-а, не помню, — ответил я, зажигая сигарету.
Не понимаю, чего я так разнервничался. Почему я просто не послал его куда подальше?
— А ты? Чем ты занимаешься? — пропищал я как последний придурок.
— Блин, да ты ж у нас знаменитость! Ну и каково быть знаменитостью, а? Ха-ха-ха-ха!
— А ты-то? — закричал я и заметил, что пытаюсь подражать ему. — Из тебя-то что получилось?
— Я-то не стал знаменитостью, если ты про это.
И он помолчал немного, прежде чем произнести:
— Ничего. Ничего из меня не получилось.
Он смущенно засмеялся. Понимаешь? Стефан Ларссон смущенно засмеялся! Я думал, упаду в обморок.
— Да что ты говоришь такое! — сказал я. — В школе у тебя так хорошо было с… — И я с минуту придумывал, с чем же у него было хорошо. — С лаптой и метанием мяча. У тебя же был такой бросок!
Как я наслаждался! Получи, козел!
— Ну и что мне, прыгать от радости? — ответил он. — Моя жизнь не прошла даром: когда-то я классно играл в лапту — так, что ли?.
Есть ли печаль в таких, как Стефан Ларссон? Над этим стоит подумать. Трудно поверить, но на какое-то мгновение мне показалось, что все могло сложиться лучше.
Но он, конечно, скоро приободрился и снова засмеялся.
— Вот черт, здорово же было, помнишь эту, физкультурницу? «Все в душ, все в душ!» Ха-ха-ха! И еще за девками подглядывали в щелку. Во времена были.
— Да, мне-то никогда не давали посмотреть в щелку, — ответил я громко, насколько посмел.
— А какие у Пии были сиськи, когда ей было двенадцать, просто бомбы!
— Правда?
— Ты, кстати, не знаешь, что она сейчас делает?
— Нет.
— А Леннарт?
— Нет.
Нет. Нет. Нет. Я не слушал. Я сделался маленьким твердым камнем.
— Черт, с кем ты там гулял? А, да, Йенни ее звали!
Мое сердце билось как молоток. Какого лешего он вломился в мою жизнь, когда я только-только привел ее в порядок и кем-то стал, стал кем-то, кем можно гордиться, и когда у меня наконец-то все хорошо?
Почему я просто не послал его куда подальше?
— Я ни с кем не встречался, — попытался я произнести как можно холоднее, — я никого из класса не видел с тех пор, как мы закончили школу.
— Ясно, у тебя-то дела идут. Корчиться на сцене, дурака валять. Небось и деньги хорошие платят?
— Пока хватает.
— Ты, кстати, знаешь, что я однажды трахнул Йенни пальцами?
Я застыл. Стефан Ларссон трогал Йенни?
— Ты не знал. Ну конечно. В восьмом. Она в стельку надралась, почти без сознания была. Мы стащили с нее штаны и вставили ей, все. Бля, Леннарт запихнул ей бутылку, а она и не заметила! Ха-ха-ха-ха!
Я стоял в этой чертовой гримерке, Томас, в которую он ввалился и рассказывал мне самую мерзкую историю из всех, что я когда-либо слышал, о единственном человеке, которого я когда-либо… и я молчал. Я молчал!
Как и ты молчишь.
Малышка Йенни. Моя маленькая бедная Йенни.
Что они сделали с тобой? А я стоял там и ничего не мог поделать.
Знаешь, что я сказал, Томас? Я сказал одну-единственную вещь:
— Мне пора идти. Жаль, но мне пора идти. Надо собираться в гостиницу. Завтра рано вставать, утренним самолетом дамой. Ни минуты покоя, понимаешь.
Как жалкая пичуга, Томас, я просил его, я умолял его, чтобы он позволил мне идти.
А он, этот чертов Стефан Ларссон, он рассердился!
— Слушай, ты, слюнтяй! — прищурился он. — Что-то ты расхрабрился! Берегись, тошнотина!
И он крепко прижал меня к двери. Футболка порвалась, было чертовски больно.
— Не думай, черт тебя дери, что ты что-то из себя представляешь! — шипел он.
— Да я и не думаю, — проскулил я. — Отпусти!
Он швырнул меня на пал, выкрутил руку. Как будто не прошло ни дня с тех времен, как будто мы были по-прежнему в Сэвбюхольме, как будто ничего не произошло, как будто мы по-прежнему были детьми.
— Спой «Трупы, трупы», тогда отпущу! — кричал он. — Лижи пал, на котором я стою!
И я запел. Я пел. Я лизал и пел.
Прижавшись лицам к грязному полу в гримерке, я пел для Стефана Ларссона, совсем как в детстве: «Трупы, трупы в день рожденья…»
— Охренеть! — орал Стефан, гогоча от радости. — Охренеть! Ты как ты! Ни капли не изменился.
И он был прав.
Мы играли те же роли, что и тогда.
Напевая, Стефан Ларссон покинул гримерку и отправился на дискотеку.
Диджей крутил «Love to love you baby»: «Для всех, кто помнит семидесятые, — красотка из тех времен!» — и Стефан вилял задом, кривляясь под песню из тех времен, когда все было намного лучше, чем сейчас.
Я ушел с дискотеки — не видя, не слыша, никого не трогая.
А передо мной, склонив голову, вышагивал ангел.
— Сатана — это падший ангел.
Так обычно говорит бабушка Юхи.
Она имеет в виду, что сразу по человеку нельзя сказать, хороший он или плохой. Поэтому лучше ни на кого не полагаться.