ется, как ребенок.
Переливчатый смех, и он знает, что в это головокружительное мгновение ее чувства — это чувства ребенка, и мысли у нее детские.
Ему хочется, чтобы она всегда радовалась.
Любимая мама.
Это он виноват, что она так часто расстраивается.
Томас заходит в свою комнату. Она положила костюм на кровать.
Костюм ядовито-зеленый. Милая мамочка устроила такой прекрасный праздник.
Томас закрывает дверь в комнату, свет не зажигает. Шторы опущены. В комнате тихо и темно. Дневной свет просачивается сквозь маленькую щель, между шторами.
Он мог бы остаться здесь. Лежать в темноте под кроватью и дышать. Уткнувшись носом в доски кровати. В запахе пыли и линолеума.
Это было бы печально, но так лучше всего.
Есть ли под кроватью чудище? Нет, там только Томас.
Мать могла бы приносить ему еду на подносе пару раз в день. Он видел бы ее ноги и башмаки, а может, иногда и подол ее плиссированной юбки. После ее ухода он выбирался бы поесть. Но только после.
Может быть, она иногда наклонялась бы, протягивала руку и гладила его по щеке, а он бы ей улыбался в темноте.
Главное, что они не говорили бы друг с другом. Никто бы ничего не говорил. Томас хотел бы всю жизнь прожить в темноте под кроватью.
Но такого, разумеется, никогда не будет. Он вздыхает и садится на краешек кровати рядом с костюмом. Одно ясно: за этот праздник он будет расплачиваться до конца семестра.
Скоро придут они — все те, кто его ненавидит. У них с собой подарки и притворные улыбки: вот тебе, свинья!
Ему нужно защитить маму. Робкая мамочка. Ради нее он выдержит любые притеснения, она ничего не узнает.
Ради нее он готов выстоять.
— Mein Gott, какой ты хорошенький, Junge! — в восторге восклицает она, когда он в костюме возвращается на кухню. Всплескивает руками и смеется: — Гляди-ка, как он на тебе сидит.
Она оправляет на нем костюм, откидывает со лба челку.
— Потом я помогу тебе с галстуком. А как же, будет галстук, к такому костюму обязательно нужен галстук. Вот увидишь, будет такой славный праздник! Ты будешь… как это называется… talk of the town![37] Теперь все будет хорошо, Томас.
Она смеется и обнимает его.
— Теперь все будет так хорошо.
Томас кивает и тоже обнимает ее.
— Конечно, милая мамочка, — шепчет он, — теперь все всегда будет так хорошо.
В ту же минуту в дверь звонят. Пришел первый гость.
— Mein Gott! — восклицает его мама и высвобождается из объятий. — А я-то еще не одета! Открой, а я пока поспешу!
И она бросается в свою комнату. Томас тяжелыми шагами идет открывать входную дверь.
Юха и Йенни приходят первыми. Это хорошо. Как отсрочка перед казнью или вроде того.
Потом приходят Ли и Симон. Они тоже не опасны.
Впервые все приходят в гости к Томасу, на окраину Сэвбюхольма, за стадионом, там, где дорога упирается в лес.
Приведя себя в порядок, мама Томаса встает в дверях и принимает гостей. Она принарядилась и накрасилась.
Томас стоит позади нее. Как он ни пытается, у него никак не получается стереть с лица ухмылку.
Как беспомощный оскал черепа. В этот день он терпит окончательное поражение.
Юха, Йенни, Ли и Симон стоят в двух метрах от них. На них чистые выглаженные рубашки и блузки. У Симона даже прилизаны водой волосы. Хоть они и пытаются изо всех сил, никто не может придумать, что бы такое сказать.
Звонят в дверь. Открывает мама Томаса.
— Добро пожаловать, добро пожаловать! — восклицает она. — Это, должно быть… посмотрим-ка… это, должно быть, Пия, да? А это Эфа-Лена, да?
Она пожимает девочкам руки. Пия и Эва-Лена приседают и протягивают по подарку.
— Это Томасу, — говорят они, глядя в глаза маме Томаса.
— Спасибо, он так обрадуется! — отвечает мама Томаса, принимая подарки. — Томас! — кричит она, поворачиваясь к нему и не замечая, что девочки показывают ей в спину язык — Можешь себе представить, какие прекрасные подарки принесли эти милые девочки! Поблагодари же скорее Эфу-Лену и Пию!
Снова звонят в дверь. Мама Томаса сияет ярче солнца.
— А это, должно быть, Леннарт! Заходи, заходи!
Леннарт здоровается за руку и кланяется:
— Добрый день, сударыня!
— Какой вежливый молодой человек! Томас, таким и тебе надо быть, — смеется мама Томаса и шутливо обращается к Леннарту: — Послушай, тебе надо бы приходить почаще и учить моего Томаса хорошим манерам.
— Да, сударыня! — наклоняет голову Леннарт.
Проходя мимо Томаса, он цедит:
— Мы тебя за это… так отделаем!
Томас прерывисто вдыхает и ухмыляется еще шире. Он не может иначе.
Леннарт присоединяется к Пие и Эве-Лене.
Леннарт и Пия за спиной у мамы Томаса вскидывают руки в гитлеровском приветствии.
Томас видит.
Мама не видит. Она ничего не видит.
В дверь звонят.
— О, как звонят! — восклицает она. — Да, вот теперь-то мы повеселимся!
Она открывает Эрику.
— А это bestimmt Erich! Aber willkommen![38]
Она каким-то образом выучила все имена. Никто ведь не бывал у них раньше. Она по ночам сидела со школьным альбомом и запоминала всех, имя за именем, лицо за лицом, ребенка за ребенком.
Там, откуда она родом, на празднике все должно быть идеально. Это, кстати, странный праздник. Дети не смеются, не трещат без умолку, не играют, как это обычно бывает.
Когда все в сборе, она хлопает в ладоши:
— Слышайте все! Сейчас мы setzen за стол, да, и essen, trinken[39], и радуемся, да!
Дети в молчании усаживаются за стол.
— И каждому положено надеть развеселый колпачок.
Дети молча надевают колпачки.
Мама Томаса восторженно смеется, потому что она ничего не видит, ничего не понимает. Ее смех — это смех ребенка, ее чувства — чувства ребенка, у нее детские мысли.
Если бы взглядом можно было убить, то Томас был бы мертв уже несколько раз, и если бы можно было провалиться сквозь пол, то он давно бы уже это сделал.
— Ой, какие вы все забавные! — восклицает его мама. — Я сейчас принесу фотоаппарат и всех сфотографирую. У каждой тарелки есть и… как это называется…
Она берет бумажную свистульку.
— Вот в такую штучку надо дуть.
Она дует. Бумага наполняется воздухом, разворачивается, застывает и говорит «пи-и-и-ип».
Мама Томаса смеется.
— Теперь все вместе!
Дети дуют в свистульки.
Безрадостное «пи-и-и-ип».
Томас не дует. Он разглядывает свои башмаки.
— О, как весело! — кричит мама. — Никогда в жизни мне не было так весело! Теперь вы можете расслабиться и поболтать, пока я несу еду. Еда, еда, полны блюда! Йенни, можешь мне помочь?
И она вместе с Йенни исчезает на кухне.
Тут же повисает тишина. Все смотрят друг на друга, во взглядах ищут подтверждения, как же они ненавидят Томаса и его мерзкую маму.
Юха дует в свистульку, пытаясь оживить атмосферу, но прекращает, поймав сердитый взгляд Леннарта.
Мама Томаса и Йенни возвращаются с вареными сосисками, большим ядовито-зеленым кувшином морса и зеленым пюре.
— Все ist зеленое, да! — восторженно восклицает мама Томаса.
— Это Томас соплей напустил? — произносит Эрик вполголоса, но все же достаточно громко, чтобы все услышали.
— Вот как… — уже менее уверенно продолжает мама Томаса, подавив желание закатить оплеуху этому невоспитанному отпрыску. — А сейчас мы споем Томасу, да? «Пусть он живет, пусть он живет…»[40]
Она громко поет.
Йенни и Юха тоже поют — и те, кто не решается поступить иначе.
Леннарт, Пия, Эва-Лена, Симон и некоторые другие молчат.
Эрик сначала поет, но умолкает, едва заметив, что крутые молчат.
Томас прячет лицо в ладонях.
Когда песня заканчивается, вид у мамы Томаса неуверенный и сбитый с толку, но она решает, что падать духом нельзя.
Подбодрить. Попробовать радоваться.
Ведь нужно же!
— Ну что ж, тогда покушаем. Пожалуйста! — выкрикивает она как можно задорнее.
Никто не ест.
Кто-то что-то шепчет на ухо соседу. Шепот ползет за столом дальше и дальше. Дети зловеще смотрят на нее.
Шепот перерастает в угрожающее бормотание. Как глухой рокот грозы. Мама Томаса содрогается.
Конечно, так и ведут себя дети, когда им весело, думает она, а потом — что они как собаки.
— Может быть, положить? Сколько тебе сосисок, Юха? — спрашивает она, громковато и как-то визгливо.
Нельзя показывать собакам, что боишься. Потому что иначе они набросятся.
После сосисок с пюре и торта полагаются танцы. Стол и стулья в сторону.
Мама Томаса достает портативный проигрыватель, включает и ставит пластинку с наимоднейшей музыкой, которую она купила специально к празднику.
Она хлопает в ладоши:
— Слышайте, детки! Сейчас будем танцевать! Вот у нас проигрыватель и пластинки, а на пластинке — настоящая поп-музыка! Я не знала, что вам нравится, поэтому купила пластинку с разными песнями, в магазине сказали, что они популярные, да!
Она ставит пластинку и встает у стенки, сложив руки на груди, чтобы наблюдать за танцами. Она улыбается и раскачивается в такт.
Никто не танцует. Ее уверенность снова улетучивается.
— Что такое? — удивляется она, пытаясь говорить бодрым тоном. — Вы стесняетесь? Или песня не та?
Она ставит другую запись. Но никто все равно не танцует.
— Но в чем же дело? — шепчет она. — Почему им ничего не нравится?
И тогда Йенни начинает танцевать, чтобы порадовать маму Томаса. Она одиноко отплясывает посреди комнаты, пытается вытащить Юху, который смущенно упирается.
— Но в чем же дело? Почему вы не танцуете? — кричит мама Томаса.
И тогда дети поворачиваются к ней спиной.
Томас сидит один в углу. Никто с ним не разговаривает.