о нас.
Сэвбюхольм не дышит, не шевелится, он отдыхает после еды.
Как будто Сэвбюхольм все время ждет, но не чего-то определенного, а просто ждет. Он выжидает время, но не для того, чтобы как-то его использовать, — он просто пожирает свое время, чтобы стать жирнее, старше, здоровее, — ни для чего другого время ему не нужно.
Сэвбюхольм дородный и процветающий, всем в себе довольный.
Там никто ни в чем не терпит нужды.
В домах люди лежат на животе, уткнувшись лицом в подушку, и кричат.
Их не слышно, поэтому никто никогда не признается, что это правда.
Но это правда.
Они кричат.
Сэвбюхольм — это зловещий дракон, который взял сэвбюхольмцев в рабы и заложники. Они должны поливать лужайки, выравнивать гравий на дорожках, жечь листву и всеми правдами и неправдами держать этого суетного дракона чистым и опрятным, и некому им пожаловаться на свою беду.
Таков вот Сэвбюхольм, он есть там, где он есть. Если бы я спустился в метро, доехал до Технического института и там на станции «Эстра» пересел на Руслагскую ветку, то добрался бы туда за полчаса.
Вернулся бы.
Но я никогда туда не поеду, хоть это так близко. Потому что Сэвбюхольм — это рай. Мне туда нельзя. Сэвбюхольм не прощает предателей.
И плодовые деревья сыто свешивают ветви через забор, трава растет обильно и густо, в кустарнике поют птицы, а рододендрон пока не цветет — он зацветет, только когда хозяин дома уедет в отпуск, но уж тогда он будет цвести не одну неделю, милый мой.
Прости меня.
Если ехать по Сэвбюхольму, в нужных местах сворачивая направо или налево, поднимаясь на пригорки и снова съезжая вниз, то наконец окажешься на улице Юхи и Йенни. Их дома стоят так близко, что они могут махать друг другу, стоя у окон в гостиных.
Если повезет, то можно прийти как раз в тот момент, когда фонари загораются с внезапным щелчком и потом медленно, урча и розовея, нагреваются, — и в эту минуту Сэвбюхольм тихо сотрясается и по его спине пробегает дрожь удовлетворения.
За окном безветренный майский вечер. Уже довольно поздно. День медленно растворяется в печальной синеве, а ночи почти не будет.
Юха и Йенни играют с Томасом и Юхиной сестрой Марианной. Они смеются и галдят.
Как же называется эта игра? Тот, у кого мяч, бросает его о землю и, поймав его, кричит «стоп». Все остальные должны остановиться. Тогда тот, у кого мяч, должен выбрать кого-то из остальных, подобраться к нему, положить на ногу камешек и, подкинув его как можно дальше, сделать три шага вперед, плюнуть и встать там, где приземлится плевок, а потом наконец попытаться попасть мячом в кольцо рук выбранного игрока.
Халли-халло.
Так называется игра, и играть в нее можно сколько угодно.
По крайней мере, до тех пор, пока Ритва не откроет окно и не крикнет, что уже пора ложиться.
Еще не пора. Пока еще не пора.
— Марианна уж точно! — кричит Ритва, и ее голос эхом разносится по Сэвбюхольму. — Немедленно!
— Мне, наверное, тоже пора домой, — говорит Томас.
— Нет, еще не пора! — просит Йенни. — Еще немного!
— Ну еще немножечко! — уговаривает Юха.
— Мама с ума сойдет, если я вовремя не приду, — отвечает Томас, — вы же знаете, какая она.
Йенни и Юха со вздохом кивают. Конечно же, они знают, что такое мамы.
Отец Йенни открывает дверь, в которую тут же выскальзывает их собака.
— Йенни! — кричит он. — Иди домой! Бастер! Бастер!
Собака лает, учуяв кого-то.
— Ко мне, Бастер! Черт возьми, Бастер!
Отец Йенни перестает кричать, затягивается своей трубкой, бормочет «чертова собака» и возвращается домой.
— Но мы увидимся завтра, — говорит Томас.
— И послезавтра, — отвечает Юха.
— И послепослезавтра, — говорит Йенни.
— И все остальные дни тоже! — добавляет Томас.
Они расстаются. По дороге домой Юха ударяет мячом о землю. Марианна, обогнав его, уже дома. За лесом садится солнце. Оно теплое и оранжевое. Небо бледное, как серебро.
Юха изо всех сил кидает мяч о землю и кричит: «Халли-халло, мяч лети, прямо в тучи попади!»
Мяч описывает высокую дугу, и Юха радостно протягивает руки, чтобы поймать мяч в красивом и бесконечном полете своего детства.
Все мы забудем и все потеряем.
И когда-нибудь потом, не сейчас, я покажу
тебе
Тайную пещеру, журчащий ручей,
Которые я так и не нашел в детстве.
Хочу домой!
Зима. Зима как зима, все бело и холодно, все будто замерло.
Я жду тебя на станции, которую уже давно, не останавливаясь, минуют поезда. Я жду, что один из них остановится. Пустой поезд, без машиниста и без кондуктора. В этом поезде потрепанные сиденья и затертые полы.
Я сяду у окна, я знаю, что снежинки будут таять и стекать по стеклу, и поезд почти неслышно двинется дальше.
На закрытой станции, у которой поезда даже не сбавляют ход, я жду тебя, жду пустого поезда — поезда, который заберет меня.
Отсюда, от зимы, от всего этого, будто замершего.
Самое примечательное в Хультсбруке — это то, что все думают, будто он находится в Смоланде. Но это не так. Он находится в Эстергётланде[43]. Вернее всего, впрочем, то, что Хультсбрук находится в пяти километрах от автобусной станции. Кому доводилось морозным утром брести по равнине, тот знает, каково это. Ракель доводилось.
В Хультсбруке живет сорок человек Бог позабыл о них, зато продуктовый автобус приезжает каждую пятницу, на полчаса.
Друзья Ракель не верят, что Хультсбрук существует.
Ракель и сама не верила, пока не переехала к любимому человеку, живущему даже не в Хультсбруке, а в двух километрах от него, в доме с небольшим въездом, небольшим садом, небольшим огородом и бесчисленными заботами, какие только можно себе представить.
Ракель и Вернер переспали друг с другом уже в первый вечер знакомства. Для Ракель это была любовь с первого взгляда. Для Вернера… а Вернер посреди этого занятия сообщил, что женат. Ракель сглотнула и сказала, что это не имеет значения.
Именно тогда она впервые унизилась ради Вернера.
Полгода они встречались от случая к случаю. Ракель жила этими мгновениями. Поскольку Вернер был женат, мгновения выдавались редко. Чтобы хоть иногда побыть с ним, Ракель, случалось, звонила ему в Хультсбрук вечером, и он клал телефонную трубку на ночной столик, а она лежала всю ночь, притиснув трубку к уху и слушая дыхание спящего Вернера.
Порвал Вернер с Ракель со словами:
— Наверное, все это значило для меня не так много, как для тебя.
Нет, погодите, сначала он сказал:
— Если у тебя возникло чувство, что ты — во вторую очередь, то знай, что это не так.
Возможно, это было правдой, ведь Вернер развелся с женой и порвал с Ракель одновременно.
Именно тогда, когда Вернер впервые бросил ее, Ракель решила бороться за него. Она сражалась, вознамерившись стать незаменимой в его жизни. Она всегда была под рукой — и когда он был в нужде, и когда он чувствовал вожделение, и когда он вообще ничего не чувствовал.
Иногда Ракель казалось, что ей удалось найти нишу в жизни Вернера, что в нише этой он радовался ей и она могла его любить. И что после ее любви, ненависти, преследований, истязаний он тоже полюбит ее.
Но он ее не полюбил.
Или полюбил?Я могла бы сейчас многое сказать об этом, но не знаю, что тебе от этого за радость. Я устала делать вещи, которые никому не в радость. Время от времени по ходу жизни я задумываюсь над тем, что же я на самом деле значила для тебя. Твоя правда была правдой. Но я тайно надеюсь, что наши отношения все-таки что-то значили. Замолчи! Я была в тебе. За последние полгода между нами что-то произошло, даже ты не можешь этого отрицать. Три с лишним года я билась о стену. И вдруг меня впустили. Я была в тебе. Недолго — допустим, месяц, может, два, пока ты не испугался и не вышвырнул меня, вышвырнул ко всем чертям! Мы сошлись слишком близко. Крича друг на друга той ужасной ночью, мы будто стремились разорвать все, что так тесно связывало нас. Потом мы сидели по разные стороны пропасти и смотрели друг на друга. Я плакала. Ты, помнится, сварил кашу и лег спать. Замолчи! Это моя история.Ее тошнило каждый раз, когда Вернер говорил, что они просто друзья.
Но после его развода они смогли встречаться открыто и чаще. Вернер перестал прятаться и устроил все как следует.
Они делили постель и вместе выходили в свет. Иногда Вернер выходил с какой-нибудь другой женщиной. В такие вечера Ракель горько плакала и клялась себе, что больше не выдержит. Утром приходил свежевылюбленный Вернер и требовал завтрак Ракель заваривала чай и глотала магнецил.
И он всегда возвращался. Они ладили друг с другом. Как говорила Ракель, «женщины Вернера приходят и уходят, а любовь к Ракель остается».
Когда Вернера не было под боком, Ракель наверстывала упущенное. Она называла его своим, предъявляла претензии, ставила условия и сочиняла историю.
Иногда она пыталась пойти ему навстречу и уничтожить свою любовь. Она убеждала себя, что любовь прошла, что она довольна тем, что есть, что она хотела именно этого.
Три года подряд приблизительно в одно и то же время она писала в своем дневнике, что наконец-то разлюбила его, что ей хорошо и что ее устраивают их бесповоротно товарищеские отношения.