— Сегодня встреча правления в Объединении семьи и школы.
— Не мои заботы.
Ритва сжимает бутерброд Йенни в руке. Костяшки пальцев белеют. Абрикосовый мармелад сочится сквозь пальцы.
— У меня нет своей собственной жизни, — шипит она сквозь зубы. — Но у меня есть место заместителя в Объединении семьи и школы, и я буду за него держаться!
Юха читает «Фантомаса». Марианна читает «Фантомаса». Йенни читает «Фантомаса». Лампы на потолке качаются, мебель трясется, радио орет, и родители уже вовсю кричат, вздыхают, стонут, кряхтят и громят вдребезги день.
Обычное утро семьи Линдстрём.
Возможно, лучше всего рассказывать о семье Линдстрём, описывая их двери.
В семье Линдстрём принято хлопать дверью, когда сердишься.
За обедом у кого-нибудь всегда есть повод обидеться и закричать, у кого-то всегда есть все основания броситься прочь из-за стола со слезами, комом застрявшими в горле, — и хлопнуть дверью так, чтобы все остальные поняли, как плохо они себя вели, как они все несправедливы и злы.
Двери — это хорошо. Они хлопают выразительно. Невозможно переоценить драматический эффект, произведенный хлопнувшей дверью.
И, кроме того: закрытая дверь — это закрытая дверь.
Единственный недостаток заключается в том, что двери не всё выдерживают. Рано или поздно они ломаются.
Одна за другой падают двери в семье Линдстрём — как деревья под пилой.
Когда ломается очередная дверь, ее относят в гараж и заменяют занавеской «Маримекко» с крупными цветами.
Занавеской, к сожалению, не хлопнешь. Она все больше шуршит — мирно и невыразительно.
К ручке кухонной двери Ритва привязала резиновую подушечку, чтобы вмятина на стенке холодильника больше не увеличивалась, когда хлопает дверь на кухне.
В прихожей у них застекленные двери — вернее, были застекленные. На третий раз Бенгт решил не вставлять стекол. Все равно разобьются.
С входной дверью сложнее. Она сделана из другого сорта дерева. Она не закрывается до конца, когда ею хлопаешь, а распахивается настежь. Это невероятно унизительно для обиженного, который вынужден нарушить свой эффектный уход и вернуться, чтобы затворить дверь.
Вот так все обстоит.
Семья въехала в новый полутораэтажный дом из коричневого кирпича и сразу же принялась прилежно, что есть умения, изнашивать входную дверь, при этом постоянно крича друг другу: ПОДУМАЙ О СОСЕДЯХ!
Они живут с царапинами на паркете, с паутиной в углу, с мышами и синицами на чердаке, а в гараже, прислонившись к стене, стоят двери в ожидании отца-умельца с набором инструментов, который придет и починит их.
Так они и стоят там, эти двери.
В гостиной живет карликовый кролик Линдстрёмов.
Кролика зовут Малыш.
Они зовут его Пердыш.
Он кусает детей, когда они пытаются его погладить.
Вот как много радости от карликового кролика.
Он повсюду какает и кусает детей.
И еще он прогрызает дыры во всех стенах.
Он любит стены, Пердыш.
Когда они, много лет спустя, захотят продать дом, им придется вешать на стены плакатики, чтобы скрыть дыры, и свистеть, когда к ним будут приходить возможные покупатели посмотреть дом.
«Тра-ля-ля — здесь нет никаких дырок — тра-ля-ля!»
Но покупатели будут все время обнаруживать эти дыры, и семейству придется восклицать: «Ой, дырочка!»
— Юха, ты знал, что тут дыра? — строго спросит Бенгт.
— Нет, папа, я правда не знал! — ответит Юха.
— Марианна, а ты знала, что тут дыра? — продолжит Бенгт.
— А что, там дыра?
И вся семья, выстроившись в шеренгу и теряя свои места в раю, примется заверять, что они и малейшего представления не имели о том, что за картинкой дыра.
Но все это будет через много лет. А пока Пердыш довольно жует стены и не знает о том, что папа Бенгт спустя всего несколько месяцев запишет его к ветеринару в «Друзьях животных» на усыпление и что вся семья будет рукоплескать, когда карликового кролика наконец увезут прочь.
Даже Марианна не будет его жалеть, а ведь это все-таки ей подарили Пердыша на день рождения.
В гараже у них, кроме всего прочего, есть птичья клетка и клетка для морской свинки. Птичья клетка осталась от канарейки, которая погибла после попыток Юхи и Марианны приручить негодяйку, длившихся полгода.
А заведя морских свинок, семья завела и знакомство с «Друзьями животных».
Ритва думала, что «Друзья животных» — это что-то вроде гостиницы для домашних питомцев, и, собираясь оставить там Снитте, Снатте и Снутте, взяла с собой детей, чтобы показать детям, как чудесно Снитте, Снатте и Снутте проведут лето, когда семья уедет.
— Вы хотите посмотреть, как мы будем их умерщвлять? — спросила добрая тетенька в «Друзьях животных» и открыла крышку большого ящика, где Снитте, Снатте и Снутте отравятся газом.
Юха и Марианна рыдали после этого несколько дней подряд, оплакивая Снитте, Снатте и Снутте.
Пердыша же никто никогда оплакивать не будет.
Еще одна пустая клетка в коллекцию. Вот и все.
Я люблю стоять на сцене, но гастроли — это скучища, всегда чувствуешь себя таким одиноким. Один едешь, один спишь, один ешь. Перед выступлением надо собраться с мыслями, а после — ты уже слишком устал, чтобы с кем-то встречаться.
Рестораны в Швеции неописуемо пусты. Из колонок доносится «Bridge over troubled water»[9]. На перекрестке красный свет сменяет зеленый, и наоборот. В ресторане нет никого, кроме меня и двух молодых людей, завершающих трапезу чашечкой кофе.
«Мне один друг рассказывал, что в Стокгольме какой-то тип вбежал в метро и стал стрелять из дробовика!» — говорит один.
«Правда? — удивляется другой. — Прямо-таки заряженного дробью?»
«Да… Знаешь, ни за что не решился бы жить в Стокгольме!»
Официант не говорит «пожалуйста», ставя передо мной заказ.
«Спасибо», — говорю я.
Просто чтобы услышать чей-нибудь голос.
Пицца как пицца. В колонках бренчит «Memories». Я жую. Красный свет сменяет зеленый, и наоборот. «All alone in the moonlight»[10]. На улице ни души.
Забирая тарелку, официант не спрашивает, понравилась ли мне еда.
Он вообще ничего не спрашивает.
«Спасибо, — говорю я, чтобы услышать голос. — Можно счет?»
Парни допили кофе и ушли. Красный свет сменяется зеленым, потом снова загорается красный. Официант не приносит счет. Магнитофон выключили. Я подхожу к бару и расплачиваюсь.
Пицца стоит пятьдесят пять, вода из-под крана — пять крон.
«Вы берете деньги за воду из-под крана?» — удивляюсь я.
«Да», — отвечает официант.
Я ухожу, не поблагодарив.
Гостиничный номер в точности как все шведские гостиничные номера средней руки: герметичный и звукоизолированный.
Гардины, кровать, покрывало, кресло и диван розовые. Все дерево розового цвета. Всю ночь развлекает MTV. На часах половина одиннадцатого. Еще тринадцать часов мне сидеть одному в гостиничном номере.
Я звоню на свой автоответчик.
«Сейчас меня нет дома, но вы можете оставить сообщение после второго сигнала, и я перезвоню вам, как только смогу».
Просто чтобы услышать голос.
Воскресенье. Бенгт занят установкой только что купленных солнечных часов.
В Сэвбюхольме нет сада, в котором не нашлось бы места солнечным часам. Даже там, где никогда не показывается солнце, имеются они — солнечные часы.
В Сэвбюхольме солнечных часов больше, чем счастливых людей.
По воскресеньям у Бенгта есть время взяться за семью, осмотреть дом и поковыряться в саду. Ради выходных и живешь.
— Йессэр! Ради них и отпуска.
Начхать, что весь отпуск идет дождь.
— Йессэр! Какого лешего, однова живем, и какая разница будет через сто лет, и Рождество только раз в году, или как там говорят?
Как там говорят?
Бенгт смотрит на часы, щурится на солнце и поворачивает тяжелые часы, чтобы они показывали верное время.
Когда тень наконец падает, как следует, он отпускает часы, которые тут же валятся на землю.
— Да какого же… — стонет Бенгт и снова поднимает часы. Едва он успевает утереть пот со лба, как часы тут же падают снова.
И Бенгт радостно смеется.
Нет, он не смеется. Он бранится.
Он рычит, что взял бы и убил.
Но солнечные часы не убьешь.
Солнечные часы их всех переживут.
Еще долго после того, как они все покинут эти места, часы будут стоять там, где некогда был их сад, еще долго после того, как взорвутся все электронные часы и заржавеют механические, эти солнечные часы будут стоять как памятник примитивным попыткам человека приручить время.
Дрожа от напряжения, с набухшими венами на висках, Бенгт еще раз поднимает солнечные часы, и едва он успевает это сделать, как солнце прячется за тучами, а на лицо падают первые капли дождя.
— Нет, все, я сдаюсь, — хнычет Бенгт себе под нос, — этот чертов двор кривой. Поэтому они не стоят. Да и вообще, зачем, на хрен, нужны эти часы? Глупости это. В этой чертовой стране, кстати, все время идет дождь. А всё социалисты виноваты. И двор кривой, и спасибо никто не скажет. Одно нытье и попреки с утра до вечера. А надо-то всего ничего: немного тепла, приветливости, чуточку уважения. Так ведь нет же! Нет ведь, нет ведь, нет ведь! Много хочешь. Даже дети на тебя орут. Другой бы поорал на отца. Так бы получил! Слишком добренький. Слишком добренький и безвольный. В этом все и дело.
Он утирает нос тыльной стороной ладони. Ужасно жаль его, но никому нет до него дела.
На ухоженном соседнем дворе стоит сосед и из шланга поливает лужайку, а его послушные дети тем временем тащат срезанную вербу.