— Как ты думаешь, в какую сторону она ведет?
Даниель растерянно смотрит в обе стороны. Там, где заканчивается дорога, кончается мир. Он показывает пальцем.
— Неверно, — отвечает Ракель.
Даниель видит конец дороги, исчезающие автомобили.
— Хочу домой, — шепчет Даниель, пытаясь скрыть отчаяние.
— Все хотят, — вздыхает Ракель, — и все показывают пальцем не в ту сторону.
Она складывает руки на груди и ждет. Потом берет Даниеля за руку и они идут домой.
На следующий день Даниель слышит, как они ругаются в спальне.
— Ничего не понимаю, — доносится голос тетки, — когда я прихожу, ты меня гонишь, когда я хочу уйти, ты меня не отпускаешь. Чего тебе, собственно, надо? Внушить мне, что я ничтожество?
— Ничего не надо, и ты это знаешь! — слышится голос Вернера.
— Ну-ка, давай поговорим об этом, — произносит тетка.
И они замолкают.
Своему первому возлюбленному Ракель сказала: «Ты лучшее, что было у меня». Вернер — ее вторая любовь. Что же сказать ему? «Ты лучшее, что у меня было» сказать уже нельзя, иначе эта фраза станет просто смешной. Поэтому Вернеру она говорит: «Я люблю тебя!»
Да сохранит Бог их любовь, ибо что она скажет третьему?
— Слышал, что случилось, когда затонул корабль, груженный йо-йо?[46]— Что?— Он утонул сто тридцать семь раз.— Но я же люблю его! — восклицает тетка вечером, застилая кровать Даниеля выглаженной простыней отчаяния.
Даниель не отвечает, хотя и знает, каково это.
Даниель и сам влюблен. Все поля в его учебниках испещрены ее тайным именем: Тридцать Четыре.
Эва Берг, как ее зовут в действительности, довольно упитанная и на тридцать сантиметров выше Даниеля, у нее большие удивленные глаза, и она влюблена в Микке. Да, она так любит этого Микке, что родители отправляют ее к куратору.
Микке считает, что Эва — безнадежное мучение.
Почти на каждой перемене Эва ходит по школьному двору со своей лучшей подружкой и рассказывает о том, какой Микке лапочка и как гадко, что она ему не нравится.
Даниель даже и не мечтает о том, чтобы признаться в любви. Он отдал бы все одиннадцать лет своей жизни за то, чтобы Эва была счастлива.
Но разве он может рассказать тете Ракель, что он в точности знает, каково это — любить?
Спустя две недели все еще идет дождь. Приехала Рут, чтобы их спасти. Они сидят на кухне. Рут сообщает, что дети любят чай. Тетка испекла кекс. И у Рут тоже с собой кекс.
— А-а, — говорит тетка, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— У вас с Вернером все хорошо? — спрашивает Рут, чтобы хоть что-нибудь спросить.
И Ракель спешит:
— О да! Теперь мы так счастливы! Я едва смею думать об этом, но у меня такое ощущение, что Вернер наконец-то начал меня признавать. Дело только за тем, чтобы он решился. Он, бедняжка, боится собственных чувств. Как будто он не решался никому довериться, но теперь доверяет мне все больше и больше, если ты, конечно, понимаешь, о чем я.
Шарлотта и Рут непонимающе смотрят на Ракель. Даниель смотрит в окно.
Ракель принимается смахивать со стола крошки кекса.
— Ну вот, — говорит она, покончив с крошками и сложив руки на груди. Руки у нее отекшие. Затем она говорит, что все было замечательно. Она говорит, что и трудности, конечно, возникали, что правда, то правда, — и неизвестно, к чему она клонит. — Все было замечательно, — повторяет Ракель и гладит Даниеля по голове.
Даниель отворачивается. Тетка быстро отнимает руку.
— Вот и славно! — отвечает Рут и тоже гладит Даниеля по голове. Он не решается отвернуться. Мать задерживает руку. — Хорошо тебе было у тети? — спрашивает Рут.
— Не терпится вернуться домой? — спрашивает Ракель.
Даниель смотрит на них. Он думает о том, кому из них он более противен.
— Даниеля не поймешь, — говорит Ракель.
— Да, он же рта не раскрывает, — отвечает Рут.
— Непростой малыш, — добавляет Ракель.
— По крайней мере, он сам так считает, — говорит Рут.
Наверное, все-таки маме. Наверное, он все-таки более противен маме.
— Ну, что вы скажете о тете Ракель? — спрашивает Рут, когда они уже сидят в поезде.
— Так себе, — отвечает Шарлотта, не поднимая головы от «Агента Икс. Выпуск 9».
Даниель хочет ответить, но Рут открывает рот первой.
— Да уж, она такая, какая есть. Но это очень мило с ее стороны — присмотреть за вами. Вот вы и увидели деревню и все такое.
То, что хотел сказать Даниель, увязает в жевательной резинке. Слова, что уже были на языке, опускаются обратно в сердце.
Рут откидывается на спинку сиденья и вяжет. Окончен разговор о тете Ракель, которая любит Вернера и всего боится. Совсем как он. Даниель вздыхает и прислоняется лбом к оконному стеклу.
Мимо проносятся сосны. Мать вяжет. Шарлотта читает. Поезд мчится сквозь леса.
Древние греки верили, что после смерти они попадают в царство мертвых.И мне иногда кажется, что все жители Стокгольма — это заново воплотившиеся греки.И что в царстве мертвых несколько разных царств.Позвонить на «горячую линию» — все равно что попасть в это самое царство.Помехи, эхо и призрачные голоса, которые шепчут и кричат: «Алло! Алло… Есть тут кто-нибудь?..»Работать в социальной службе — все равно что постоянно посещать множество таких царств, заключенных во множестве обычных городских квартир, где содержатся старые бабушки, ожидающие, что кто-то их накормит и даст им лекарства.Я хотел написать стихотворный эпос о Стокгольме. Он должен был называться «Город» и начинаться так«И я бегу по выложенному кафелем переходу, полному инвалидов в креслах, хором кричащих: КУПИТЕ ОТКРЫТКИ!Меж них сидит на корточках старушка.У нее нет зубов, она пытается проглотить кларнет.Я сбиваю ее с ног пинком, потому что я всегда так хотел это сделать!Из кларнета течет кровь.Я топчу ноты и пою: „Кто сказал, что это ты родилась на свет?..“Во мне нет любви.Любовь есть в писсуаре,Любовь есть на улице,Любовь ждет на ринге,Но во мне любви нет».Я пишу это в середине мая. Все еще холодно и дождливо. Я пишу об августе.И все еще холодно и дождливо.Города не видно из-за дождя. Дождь лил всю ночь и будет лить весь день. Дождь шел весь август. Даниель размышляет, больше ли люди плачут, когда идет дождь. Дождь — это как проколотое заднее колесо. Даниель боится дождя. Дождь — доказательство. Раньше дождь очищал. А теперь нет.
Они живут в просторной квартире у Ванадисплан[47]. Из окна большой комнаты видно Каролинскую больницу, где работает Рут.
Даниелю скучно, он бродит по комнатам. Все неподвижно, все обрело свои места: полка из красного дерева, фарфоровые слоники, диванный уголок, алебастровая пепельница, шторы до пола, прогнувшийся от их тяжести карниз. Даже свет и тени неподвижны.
Звуки одиночества. Дождь по стеклу, чашка о блюдце, радио из квартиры сверху. Урчание под ложечкой, распространяющееся по всему телу. Оно роется в нем граблями.
Даниель слушает стук капель в ванной. Смотрит на алебастровую пепельницу. Он что-то думал о пепельнице, а может, о капающем кране — он не помнит.
Он прячет лицо в ладонях, но не плачет. Только дышит. Если глубоко, до самого живота, дышать, то грабли не так чувствуются. Капает кран, Даниель дышит, пепельница стоит на столе. Слишком тяжелая, чтобы ее сдвинуть, слишком тяжелая, чтобы на нее смотреть.
Квартира чересчур велика. Николас переехал, Шарлотта гуляет с друзьями. Отец — профессор. Он ездит в США и Австралию и по полгода не бывает дома. Он приезжает домой с подарками. Один раз привез магнитолу.
Иногда Даниель забывает, как выглядит отец. Единственное, что он может вспомнить, — это очки, которые темнеют на свету и светлеют в темноте. Даниелю кажется, что эти очки просто ужасны, потому что отец никогда не чувствует разницы между утром, днем и вечером. Даниель не помнит своего отца. А Даниель для отца — одна из четырех фотографий.
Даниель едет на метро в «Оленс»[48], где проводит полдня. Бездумно перебирает пластинки. Рот закрыт, лицо серьезно. Он не снимает своей шапочки «АИК», хотя лоб и кожа на голове уже чешутся от пота.
Продавец велит ему убираться. Даниель застегивает молнию на куртке до самого подбородка и, не говоря ни слова, идет в канцелярский отдел, где есть плакаты.
Рут приходит домой в половине шестого. Даниель любит маму. В семье они говорят не «мама» и «папа», а «Рут» и «Эдмунд». Так решила Рут. Она считает, что «мама» и «папа» — это не имена, а титулы, а в их семье все по-настоящему на «ты». Рут нельзя перечить.
По мнению Рут, все равны. Поэтому каждую субботу у них семейный совет. Они решают, что дети должны сами застилать постели, решают, нужны ли им карманные деньги.
Поскольку Эдмунда почти никогда нет дома, а Николас переехал, а Шарлотта утром по субботам жутко злая, семейный совет держат большей частью Даниель и Рут.
И Даниель ничего не говорит.
Голова у Даниеля будто набита соломой, тело ноет, ноги устали стоять.